— Через нее говорят боги. Так считает Кьяртан.
— А ты что думаешь?
— Я думаю, что эта сучка безумна.
Я уставился на него сквозь огонь.
— Во всяком случае, Тайра жива?
— Если только это можно назвать жизнью, — сухо произнес он.
— Говоришь, она безумна?
— Она постоянно режет себя, — сказал Текиль, проведя ребром ладони по своей руке. — Она завывает, режет себя и сыплет проклятиями. Даже Кьяртан ее боится.
— А Свен?
— Он от нее просто в ужасе. Свен хочет, чтобы она умерла, — поморщился Текиль.
— Так почему же она до сих пор жива?
— Потому что собаки ее не трогают, — ответил Текиль, — и потому что Кьяртан верит, будто Тайра владеет даром прорицания. Она сказала, что мертвый воин его убьет, и он ей почти поверил.
— Мертвый воин и вправду однажды убьет Кьяртана, — заявил я. — А завтра он убьет тебя.
Текиль спокойно принял свою судьбу:
— Ветви орешника, я полагаю?
— Да.
— И в моей руке будет меч?
— Если хочешь, в обеих руках по мечу, потому что мертвый воин все равно убьет тебя.
Он кивнул, потом закрыл глаза и снова прислонился к стене.
— Ситрик, — сказал он, — родной сын Кьяртана.
Я вспомнил мальчика, взятого в плен вместе с Текилем.
— Он брат Свена? — спросил я.
— Сводный брат. Мать Ситрика была рабыней-саксонкой. Кьяртан отдал ее на растерзание псам, заподозрив в том, что она хочет его отравить. Может, она и вправду пыталась это сделать, а может, у него просто разболелся живот. Но, как бы то ни было, он скормил несчастную женщину псам. Он пощадил Ситрика только потому, что Ситрик — мой слуга, и я просил за него. Он славный мальчик. Ты бы сделал доброе дело, если бы оставил его в живых.
— Но мне нужно восемь голов, — напомнил я.
— Да, — устало ответил он. — Я понимаю.
От судьбы не уйдешь.
* * *Аббат Эадред хотел повесить четырех пленников. Или утопить. Или задушить. Словом, он хотел для них бесславной смерти.
— Эти негодяи напали на нашего короля! — неистово воскликнул он. — И они должны умереть самой низкой и бесславной смертью!
Он продолжал повторять это с редким пылом, но я только пожал плечами и сказал, что пообещал Текилю достойную смерть, ту, что поможет ему отправиться в Валгаллу, а не в Нифльхейм. Эадред уставился на мой амулет-молот и завизжал, что в Халиверфолкланде не может быть милосердия к людям, напавшим на избранника самого Кутберта.
Мы спорили с ним, стоя на склоне холма, а четверо пленников, в цепях и веревках, сидели на земле под охраной личной стражи Гутреда. Там же собралось множество городского люда, ожидающего решения короля. Эадред вовсю разглагольствовал перед ним, говоря, что проявление слабости подорвет авторитет Гутреда. Церковники согласились с аббатом, что было неудивительно, и особенно горячо поддерживали Эадреда два недавно прибывших монаха, которые пришли сюда через холмы из Восточной Нортумбрии. Их звали Дженберт и Ида. Им обоим было лет по двадцать, и оба обязаны были повиноваться Эадреду. Очевидно, эти монахи ходили за холмы с каким-то поручением от аббата, а теперь, вернувшись в Кайр Лигвалид, неистово доказывали, что пленники должны умереть мучительной и позорной смертью.
— Сжечь их! — настаивал Дженберт. — Так, как сами язычники сожгли множество святых! Поджарить их над адским пламенем!
— Повесить их! — настаивал Эадред.
Я чувствовал, хотя сам аббат этого и не замечал, что камбрелендские датчане, присоединившиеся к Гутреду, оскорблены горячностью священников, поэтому отвел короля в сторону и спросил:
— Как думаешь, ты сможешь остаться королем без поддержки датчан?
— Конечно нет.
— Но если ты предашь пленников-датчан мучительной смерти, их соплеменникам это не понравится. Они подумают, что ты предпочитаешь им саксов.
Гутред явно пребывал в замешательстве. Он был обязан своим троном Эадреду. И понимал, что не удержит корону, если аббат отступится от него, но он не удержит ее и в том случае, если лишится поддержки камбрелендских датчан.
— Как бы на моем месте поступил Альфред? — спросил у меня король.
— Он бы молился, — ответил я, — и заставил бы молиться всех этих священников и монахов, но в конце концов сделал бы все, что угодно, лишь бы сохранить свое королевство.
Гутред молча смотрел на меня.
— Все, что угодно, — медленно повторил я.
Гутред кивнул. Потом, нахмурившись, пошел обратно к Эадреду.
— Через день или два, — начал Гутред достаточно громко, чтобы его услышало большинство людей из толпы, — мы отправимся маршем на восток. Мы пересечем холмы и перенесем нашего благословенного святого в его новый дом в святой земле. Нам предстоит одолеть наших врагов, кем бы они ни были, и основать там новое королевство.
Он говорил на датском, но три или четыре человека переводили его слова на английский.
— Так будет, — сказал Гутред, и голос его окреп, — потому что мой друг аббат Эадред видел сон, посланный Богом и святым Кутбертом. И когда мы оставим этот город, чтобы пересечь холмы, мы отправимся в путь с благословения Господа нашего и при содействии святого Кутберта и обустроим лучшее на свете королевство, священное королевство, которое станет охранять магия христианства.
Эадред нахмурился, услышав слово «магия», но не стал протестовать.
— И мы создадим королевство правосудия! — очень громко произнес Гутред. — Королевство, в котором все люди будут верить в Бога и короля, однако при этом вовсе не обязательно будет поклоняться одному и тому же богу.
Теперь все слушали очень внимательно, а Дженберта с Идой, похоже, так и подмывало громко возразить против последнего заявления Гутреда. Но тот продолжал:
— Я вовсе не собираюсь заставлять одних людей принимать обычаи других. А в обычаях этих людей, — указал он на Текиля и его товарищей, — умирать с мечом в руках. Да будет так! И да смилостивится Господь над их душами.
Наступила тишина. Гутред повернулся к Эадреду и заговорил куда тише.
— Кое-кто, — произнес он по-английски, — сомневается, что мы можем победить датчан в бою. Так пусть же скептики увидят, как это сейчас произойдет.
Эадред напрягся, потом заставил себя кивнуть.
— Как прикажете, господин король, — сказал он.
И вот принесли ветви орешника и сложили из них круг. Датчане знали правила боя внутри такого круга: только один из противников мог остаться в живых, а если кто-то пытался бежать из отмеченного ветвями места, его убивали. Такой человек считался трусом и полным ничтожеством.
Гутред вызвался сам сражаться с Текилем, но я понял: король предлагает это потому, что от него ждут такого предложения, на самом же деле он вовсе не хочет очутиться лицом к лицу с бывалым воином. Кроме того, я был не в настроении пререкаться.
— Я сам справлюсь со всеми, — сказал я, и Гутред не стал спорить.
Теперь я стар. Очень стар. Иногда я теряю счет прожитым годам, но, должно быть, прошло лет восемьдесят с тех пор, как мать дала мне жизнь. Людей вроде меня очень мало, и лишь немногие из тех, что стояли в «стене щитов», прожили хотя бы половину такого срока. Я вижу, как люди наблюдают за мной, ожидая моей смерти, и, без сомнения, скоро я сделаю им такое одолжение. Они понижают голос, находясь рядом со мной, чтобы не потревожить старика, и это раздражает меня, потому что теперь я слышу не так хорошо, как прежде. Да и зрение у меня уже не то, что прежде, и я мочусь всю ночь напролет, и кости мои окоченели, и старые раны болят. Но каждый вечер, ложась в постель, я обязательно кладу рядом Вздох Змея или другой свой меч, чтобы суметь сжать рукоять, когда за мной придет смерть. И лежа в темноте, слушая, как море бьется о песок и ветер ерошит солому крыши, я вспоминаю, каково это — быть молодым, высоким, сильным и быстрым. И самоуверенным.
А именно таким я и был в те далекие времена. Я был Утредом, убийцей Уббы, и в 878 году, когда Альфред победил Гутрума, а Гутред взошел на трон Нортумбрии, мне исполнился двадцать один год, и мое имя знали везде, где люди точили мечи. Я был воином. Воином меча, и гордился этим.
Текиль это знал. Сам он был искусным воином, за плечами которого десятки битв, однако, перешагнув через ветви орешника, Текиль понял, что он мертвец.
Было бы неправдой сказать, что я совсем не нервничал. Люди, видевшие меня на полях сражений по всей Британии, гадали, испытывал ли я вообще хоть раз чувство страха. Разумеется, испытывал. Мы все чего-то боимся. Страх ползает внутри тебя, как дикий зверь, царапает когтями твои внутренности, делает слабыми твои мускулы, пытается сыграть дурную шутку с твоими кишками. Он хочет, чтобы ты корчился и плакал, но страх надо отбросить прочь и призвать все свое мастерство, и тогда тебе поможет свирепость. Многие люди пытались меня убить, желая похвастаться, что убили самого Утреда, но эта свирепость всякий раз помогала мне выжить.
А сейчас, полагаю, я слишком стар, чтобы умереть в битве, и поэтому жизнь бесцельно вытекает из меня капля за каплей. «Wyrd bið ful aræd», — говорим мы, и это правда. От судьбы не уйдешь.
И Текилю судьбой была предназначена смерть. Он сражался, вооруженный мечом и щитом, а еще я вернул ему кольчугу, поэтому никто не мог сказать, что бой был неравным. Сам я сражался вообще без доспехов. И без щита. Я был самоуверен и сознавал, что на меня смотрит Гизела, и мысленно посвящал этот бой ей.
Поединок едва ли продлился одну минуту, несмотря на то что я слегка прихрамывал с тех пор, как при Этандуме в мое правое бедро воткнулось копье, но хромота не делала меня медлительным.
Текиль стремительно ринулся на меня, надеясь сбить с ног щитом, а потом изрубить мечом, но я умело развернул его — и продолжил свое движение. Секрет победы в сражении на мечах как раз и заключается в том, чтобы продолжать двигаться. В том, чтобы танцевать. В «стене щитов» человек не может двигаться, только делать выпад вперед и бить, и рубить, и высоко держать щит, но внутри круга из орешниковых ветвей твоя жизнь зависит от подвижности и грациозности. Заставь противника отвечать на твои движения, не давай ему сохранить равновесие! И Текиль теперь двигался медленно, потому что был в кольчуге, а я — без доспехов. Но даже в доспехах я всегда оставался проворным, и у него не было шансов сравняться со мной в быстроте.
Он снова бросился на меня, и я пропустил его мимо, а потом сделал смертельный замах. Противник уже разворачивался ко мне лицом. Но я оказался быстрее, и Вздох Змея угодил ему в шею, как раз над краем кольчуги. Поскольку Текиль был без шлема, клинок сломал ему позвонки, и он рухнул в пыль.
Я убил его быстро, и он отправился в пиршественный зал мертвых, где когда-нибудь поприветствует меня.
Толпа зааплодировала. Я думаю, что зрители из числа саксов предпочли бы, чтобы пленников сожгли или истоптали лошадьми, но среди них было немало таких, которые ценили работу меча, — и они хлопали мне.
Гизела мне улыбалась.
Хильда не наблюдала за поединком. Она стояла с краю толпы с отцом Виллибальдом. Эти двое проводили долгие часы в разговорах, и я знал, что они беседуют о христианстве, но это меня не касалось.
Следующие два пленника были в ужасе. Текиль был их главарем, человеком, который ведет остальных, потому что он лучший боец, и в его внезапной смерти они увидели собственную участь. Ни один из них даже не дрался по-настоящему. Вместо того чтобы напасть на меня, оба лишь пытались защищаться, и второй пленник оказался достаточно умелым, чтобы парировать мои удары снова и снова, пока я не сделал широкий выпад. Он вскинул щит, и я пнул его в лодыжку, сбив с ног. Толпа разразилась приветственными криками, когда он умер.
Теперь в живых остался только мальчик Ситрик. Монахи, которые хотели повесить датчан, а теперь бесстыдно веселились при виде их бесславной смерти, втолкнули его в круг из ветвей орешника, и я увидел, что Ситрик даже не умеет держать меч, щит для него — всего лишь обуза. До его смерти оставалось одно биение сердца, убить мальчишку для меня было не труднее, чем прихлопнуть муху. Он тоже понял это и заплакал.
Мне требовалось восемь голов. У меня было только семь. Я уставился на мальчика, и тот не смог выдержать моего взгляда. Он отвел глаза в сторону и увидел кровавые полосы на земле — на том месте, где тела трех его убитых соплеменников оттащили прочь. Он упал на колени. Толпа начала глумиться. Монахи кричали, чтобы я его убил. Вместо этого я ждал, желая увидеть, что будет делать Ситрик, — и увидел, что он отчаянно превозмогает свой страх. Я видел, как мальчишка делает над собой усилие, чтобы прекратить реветь, справиться с дыханием, подчинить себе трясущиеся ноги и встать. Он поднял щит, шмыгнул носом и посмотрел мне в глаза.
Я показал на его меч, и он послушно поднял его, чтобы умереть, как подобает мужчине.
На его лбу, в том месте, где я ударил его рабскими кандалами, красовались багровые струпья.
— Как звали твою мать? — спросил я.
Он уставился на меня, словно лишившись дара речи. Монахи вопили, требуя его смерти.
— Как звали твою мать? — повторил я.
— Эльфлэд, — заикаясь, ответил он, но так тихо, что я не расслышал.
Я нахмурился, выжидательно глядя на него. Тогда он повторил, уже громче:
— Эльфлэд.
— Эльфлэд, мой господин, — поправил я.
— Ее звали Эльфлэд, мой господин, — послушно сказал он.
— Он была саксонкой?
— Да, мой господин.
— И что, она действительно пыталась отравить твоего отца?
Ситрик помолчал, потом понял, что, если скажет правду, это никому не принесет беды.
— Да, мой господин.
— И как именно? — Я возвысил голос, чтобы перекрыть шум толпы.
— Черными ягодами, мой господин.
— Пасленом?
— Да, мой господин.
— Сколько тебе лет?
— Не знаю, мой господин.
На вид ему было лет четырнадцать.
— Твой отец любит тебя? — спросил я.
Этот вопрос поставил его в тупик.
— Кто любит меня?
— Кьяртан. Он ведь твой отец, так?
— Точно не знаю, мой господин, — ответил Ситрик, и, вероятно, то была правда.
Кьяртан, должно быть, наплодил в Дунхолме сотню таких же щенков.
— А твоя мать? — спросил я.
— Я любил ее, мой господин, — сказал Ситрик, снова готовый заплакать.
Я сделал шаг навстречу, и меч в его руке дрогнул, но он попытался взять себя в руки.
— На колени, мальчишка, — велел я.
Теперь у него был непокорный вид.
— Я хочу умереть, как подобает, — ответил Ситрик, и голос его сорвался от страха.
— На колени! — прорычал я.
Испугавшись, он упал на колени и, когда я двинулся к нему, казалось, был не в силах шевельнуться. Я перевернул Вздох Змея, и Ситрик вздрогнул, ожидая, что я ударю его тяжелой рукояткой. Но вместо этого я протянул ему свой меч рукоятью вперед, и в глазах его появилось удивление.
— Возьми меч, — велел я, — и повторяй за мной.
Мальчишка все еще молча таращился на меня, потом ухитрился уронить щит и меч и положить ладони на рукоять Вздоха Змея. Я накрыл его руки своими ладонями.
— Повторяй за мной, — снова приказал я.
— Клянусь отныне быть твоим человеком, мой господин, — послушно повторил он, глядя на меня снизу вверх, — верно служить тебе до самой смерти.
— И после нее, — сказал я.
— И после нее, мой господин. Клянусь.
Дженберта и Иду эта сцена страшно возмутила. Оба монаха перешагнули через орешниковые прутья и закричали, что мальчик должен немедленно умереть, что такова Божья воля. Ситрик вздрогнул, когда я вырвал Вздох Змея из его рук и сделал круговой замах. Зазубренный клинок, покрытый свежей кровью, устремился к монахам, а потом застыл, его кончик был у самого горла Дженберта.
И тут ко мне пришла ярость — ярость битвы, жажда крови, веселье убийства. Я едва удерживался, чтобы не позволить Вздоху Змея забрать еще одну жизнь. Меч жаждал этого, я чувствовал, как он дрожит в моей руке.
— Ситрик — мой человек, — заявил я монахам. — И отныне каждый, кто его тронет, станет моим врагом. И я убью тебя, монах, если ты его тронешь, убью не задумываясь! — Я уже кричал. Наконец, с трудом сумев отвести острие Вздоха Змея от горла Дженберта, я описал мечом круг, охватывающий всю толпу. — Еще кто-нибудь из вас возражает против того, что Ситрик — мой человек? Хоть кто-нибудь? Ну же?
Никто не подал голоса. В порывах ветра, проносившегося через Кайр Лигвалид, все почуяли запах смерти, поэтому никто не решился заговорить, но их молчание не утолило моего гнева.
— Ну же? — прокричал я, отчаянно желая, чтобы кто-то принял мой вызов. — Потому что, если найдется такой человек, он сможет убить мальчишку! Он сможет убить его, стоящего на коленях, но сперва этому человеку придется убить меня!
Дженберт молча наблюдал за мной. У него были узкое смуглое лицо и умные глаза. Рот его был слегка кривым, возможно, из-за какого-нибудь несчастного случая, приключившегося с ним в детстве, и поэтому казалось, будто монах недобро усмехается. Я хотел вырвать его гнилую душонку из тощего тела. Он тоже не отказался бы прикончить меня, но не осмеливался даже шевельнуться. Никто не двигался, пока наконец Гутред не перешагнул через ветки орешника и не протянул руку Ситрику.
— Добро пожаловать, — сказал он мальчику.
Отец Виллибальд, который побежал ко мне, услышав мои свирепые вызывающие крики, также переступил через ветки.
— Ты можешь вложить меч в ножны, мой господин, — сказал он ласково.
Священник был слишком испуган, чтобы приблизиться вплотную, но все-таки достаточно храбр, чтобы встать передо мной и осторожно отвести в сторону Вздох Змея.
— Ты можешь вложить меч в ножны, — повторил он.
— Мальчик будет жить! — прорычал я ему.