Дети пока не входили в их планы, но вот работа… Тимур считал, что работу Кате придется менять рано или поздно – и независимо от того, захочет она иметь когда-нибудь детей или нет. Ну, не женская у нее работа! Грязная, опасная, отнимающая почти все свободное время и просто… просто страшная! Но разговаривать с Катей об этом было бесполезно: она тут же замыкалась, и ее молчание грозило перерасти в отчуждение и непонимание… а он горячо желал оставаться самым близким ей человеком. И, возможно, время для такого разговора еще не пришло. Но он знал: когда-нибудь ему придется настоять на этом. А если она его не послушает? Женщины – существа упрямые… даже такие нежные и мягкие с виду. Может быть, природа, наделив некоторых женщин прекрасной внешностью, просто обязана была компенсировать ее чем-то вроде тяги к нестандартной работе или опасным приключениям?
Катя уже глубоко спала и дышала тихо и бесшумно, совсем как ребенок… а он все еще продолжал думать об этом камне преткновения в их отношениях. И пусть сейчас они слишком молоды, чтобы заводить детей, – но ведь пройдет год, два, три… пять, в конце концов! И тогда этот вопрос возникнет снова. А Катя категорически не хочет даже слышать о детях. Один раз у нее случилась задержка, и она впала в невероятную панику! А когда он хотел разрядить обстановку и намекнул, что ему лично дети очень даже нравятся, она смерила его таким взглядом… и сказала, что в данный момент это очень не вовремя!
А когда будет вовремя? Когда настанет тот самый пресловутый подходящий момент? Когда она наиграется в эти свои криминально-разыскные игры?! Черт, да сколько ж можно, в самом деле!
Тимур даже сел на постели и залпом допил вино, которое принес Кате. Завтра же он поговорит с ней об этом! Есть, в конце концов, спокойные места: нотариальные конторы… или в архиве можно устроиться, например… И спокойно, и приходить с работы будет вовремя! Доктор Тодрия был мало знаком с правоохранительной системой и со спокойными местами, в ней имеющимися, – зато он был хорошо знаком с Катей. И понимал, что разговор на эту тему, скорее всего, закончится пшиком. Но если уж она действительно забеременеет, он ни в коем случае не позволит ей сделать что-нибудь с собой и их будущим малышом!
Вина уже не оставалось – но зато у него был коньяк. При выписке бывшие больные почему-то предпочитали в качестве благодарности подносить врачу именно коньяк. Им в их доме уже можно было мыть руки, поэтому Тимур, не жалея, налил себе сразу полстакана. Плохой был день – да и вечер не лучше… у его пациента случилось непредвиденное обострение, а Катя явно что-то скрывает… она была сильно расстроена – и причина тут вовсе не в Лысенко. А в чем тогда? Плохо, что он не сыщик… и хорошо, что он не сыщик! Потому что одного сыщика в их доме хватает с головой! Да, а вот если бы она все-таки забеременела и ушла сначала в декрет, а потом и вовсе сменила работу… хотя вероятность того, что она забеременеет, практически нулевая. Она пьет очень надежные таблетки, прописанные – вот же ирония! – его собственным другом… Может, как-нибудь подменить их? Но его любимая мисс Марпл сразу же вычислит, кто и с какой целью это сделал, и тогда серьезной разборки не миновать… И потом: она все-таки очень дорога ему… и черт с ними, с этими таблетками… пока.
Тимур вернулся в спальню и взглянул на спящую подругу: выражение лица у Кати смягчилось, губы больше не были поджаты в горькой гримасе, расправились морщинки на переносице… Осторожно поцеловав ее в висок, в то самое место, где начинался шрам – от шва, который он сам когда-то накладывал и которого она всегда так стеснялась, – он подобрал с пола оброненную ею книгу, выключил свет и бесшумно пристроился рядом.
* * *Черт его дернул пойти отлить именно в эти кусты! Остановись они через две секунды, машина проехала бы еще пять метров и они бы ее не увидели. Хотя все равно рано или поздно труп бы нашли и повесили на их отделение… Но хотя бы не в их смену!
Покойница лежала, бесстыдно раскинув ноги, а ее юбка задралась чуть не на голову. Из-за юбки не было видно лица женщины, и от этого почему-то было особенно жутко. Виднелись только волосы – светлые, серебрящиеся в свете полной луны, равнодушно взирающей на все это с черного, бархатного сентябрьского неба в крупной россыпи звезд. Длинные белые волосы слегка шевелил ветерок, и они были словно живые, однако сжатая в кулак рука была так безнадежно мертва, что увидевший ее даже поперхнулся.
– Оп-па, – сказал старший, прочистив горло, – капец! Ну… мать твою… ее только и не хватало! Теперь… Ну точно, бл…дь, останемся без премии!
– Товарищ сержант, – тронул его за плечо второй, – а может, она того… живая еще? Может, «скорую» вызывать?
Этот недавно пришедший в их отделение щуплый салага был совсем зеленый и еще не видел того, чего насмотрелся за пять лет службы он, сержант Зозуля. Девка была мертвая – мертвей не придумаешь.
– Ну, пойди посмотри, – саркастически разрешил он и сплюнул.
Мелкий, белобрысый рядовой милиции Костюченко осторожно подошел к трупу и заглянул женщине в лицо, отодвинув юбку.
– Задушили, похоже, – вернувшись, доложил он, судорожно сглатывая набегающую горькую слюну. – Может, маньяк?
– Типун тебе на язык, накаркаешь еще! – зло сказал его непосредственный начальник. – Ну что, бригаду будем вызывать? Бл…дь, остались мы с тобой без премии! Шестой глухарь за три месяца! И все, мать его, в нашу смену!
– А почему именно мы? – нервно поинтересовался младший.
– Другим тоже навешают пендюлей, не переживай.
– А может, по особо тяжким заберут? – с надеждой в голосе поинтересовался Костюченко. – Тут же убийство? И с изнасилованием, похоже…
– Может, и заберут… Никого не найдут, а потом скажут – Зозуля с Костюченко труп нашли и все следы затоптали! И опять мы крайние окажемся!
– Мы ж ничего не топтали!
– А нам и не надо! Знаешь, что плохому танцору мешает? Если найдут – они молодцы, премию получат. А не найдут… Эх, чего он ее не на той стороне парка замочил? Там уже не наш район…
– Товарищ сержант, – неожиданно сказал младший, – а давайте мы ее туда перевезем?
– Ты че, сдурел?.. – Сержант полез за сигаретами. – Курить будешь? – предложил он.
– Давайте.
Они затянулись. Курили молча, повернувшись спинами к трупу женщины с шевелящимися, как будто живыми еще волосами. Деревья парка стояли выбеленные полной луной и отбрасывали длинные тени. Было самое глухое ночное время – между двумя и тремя пополуночи. Сержант выбросил окурок, вернулся к машине и посмотрел вдоль улицы. Из края в край не было никого, даже фонари не горели – их вырубили ровно в двенадцать, как и полагалось. Он вернулся назад, где находчивый Костюченко переминался с ноги на ногу, ожидая команды.
– Машину испачкаем, – неуверенно бросил сержант.
– Так крови ж нет, – почему-то шепотом сказал Костюченко. – А как лежала, так и положим…
– Стели брезент. И перчатки давай, а то наследим еще, самих посадят…
– Перчаток нет, – с сожалением доложил рядовой состав. – Давайте как-нибудь так… осторожненько… Да, вот туфли ее… – Он, прихватив через край форменной рубашки, поднял с земли легкие изящные лаковые босоножки.
– Бросай сюда. И пошарь еще в кустах, чтоб ничего не осталось.
– Ага. Вот сумка. Повываливалось все…
Зозуля посветил фонарем. Действительно, сумка открылась, и содержимое высыпалось на землю, перемешалось с начавшей опадать листвой. «Должно быть, отбивалась сумкой», – подумал он.
– Иди брезент расстилай, – велел он, – а я пока соберу…
Обернув руку носовым платком жертвы, он сгреб в сумочку мелкую россыпь предметов: помаду, какие-то бумажки, ключи, пудреницу. Смартфон у покойницы был новенький, из дорогих. Оглянувшись – Костюченко возился внутри машины, – сержант быстро выключил телефон и сунул его в карман. Туда же спрятал и туго набитый кошелек – дамочка, похоже, была не из бедных.
– Цветы брать? – напарник возник из кустов с букетом.
Сержант с сомнением посмотрел на три черно-красные розы, лепестки которых по краю были покрыты позолотой. Бл…дь, и веник еще тут! Должно быть, задушенная девка возвращалась со свидания или с вечеринки.
– Может, это и не ее, – предположил он.
– А если ее? Свежие совсем…
– Все равно выбрось, – велел старший.
– А вдруг это убийца ей подарил? По букету его и найдут? Может, отпечатки на целлофане?..
– Сериалов насмотрелся? Ладно, кинь в машину, потом разберемся. Берись за тот конец. Ну, взяли!
Они донесли тяжелый сверток до высокого бордюра.
– Так, ложи пока! – скомандовал сержант, опуская на землю свой конец страшного груза.
Он еще раз выглянул на дорогу и снова увидел только пустынную улицу. Луна зашла за облако, отчего сразу стало темнее. Он быстро открыл заднюю дверь автомобиля:
– Грузим, живо!
Напарник послушно подхватил брезент, тело стукнуло о днище, и внутри у Костюченко что-то екнуло. Сержант с силой хлопнул дверью.
Они донесли тяжелый сверток до высокого бордюра.
– Так, ложи пока! – скомандовал сержант, опуская на землю свой конец страшного груза.
Он еще раз выглянул на дорогу и снова увидел только пустынную улицу. Луна зашла за облако, отчего сразу стало темнее. Он быстро открыл заднюю дверь автомобиля:
– Грузим, живо!
Напарник послушно подхватил брезент, тело стукнуло о днище, и внутри у Костюченко что-то екнуло. Сержант с силой хлопнул дверью.
– Садись, поехали… И чтоб ни одной живой душе!
– Само собой, товарищ сержант…
Машина свернула в проулок, объезжая парк. Дорога здесь была плохая, вся в выбоинах. К тому же амортизаторы у старой милицейской колымаги никуда не годились. Ее трясло и подбрасывало, и труп сзади несколько раз глухо ударился головой. От этого звука младший патрулирующий почувствовал, что у него по коже бегут мурашки. Он уже пожалел, что предложил перевезти покойницу к соседям. Черт с ней совсем, с премией… теперь как пить дать будет сниться ему эта мертвая девка…
– Приехали, кажись, – мрачно сказал старший. – Я выйду посмотрю. И чтоб никому! – еще раз приказал он.
Костюченко только кивнул.
* * *– Игорь, ты чего такой… грязный?
– Шутники! – зло сказал Лысенко, отряхивая рукав. – Только вышел на работу – и навалилось! Сутки уже не спал!
– А в мелу почему весь? – недоуменно спросила Катя.
– Да я в дежурке уснул и с дивана упал. А эти придурки меня мелом обвели.
Кате захотелось засмеяться, представив картину, как Игореша спит, упав с дивана и даже не заметив этого. «Придурков» она тоже знала очень хорошо – Бурсевич, опер из их отдела, и водитель Приходченко. Именно они дежурили сегодня вместе с Игорьком, и, должно быть, это они обвели мелом его бесчувственно спавшее тело.
– Игореша, мы тут по пиву собрались, – в кабинет Лысенко заглянул посетитель.
– И что? – сварливо поинтересовался хозяин.
– Катьку не приглашаю, она пива не пьет, а ты как?
– Грехи замаливаешь?
Борис Бурсевич и бровью не повел.
– Я, между прочим, сегодня в костюме был. В новом, – Лысенко продолжал обижаться. – Мне вечером к родителям на девять дней ехать!
– Игорек, ты же в новом костюме сначала спать улегся, – Бурсевич недоуменно пожал плечами. – А потом на пол упал. Он как бы и не новый был уже… с виду. Ну, мы просто пошутить хотели…
– Шутки у вас, – пробурчал Лысенко. – А у меня, между прочим, после дядькиной смерти только головной боли прибавилось!
– Ну, мы тебе всем коллективом сочувствуем, – покаянно пожал плечами Бурсевич. – Отчего он помер-то?
– От инфаркта.
– А головная боль у тебя от чего? Врачи недоглядели? Или что? – допытывался провинившийся напарник.
– Врачи тут ни при чем. Они и доехать не успели. Он в одночасье умер. От наследства, Боря, у меня головная боль.
– Ну ты даешь! – Бурсевич даже присвистнул. – У тебя что, с родственниками терки из-за дядюшкиного барахла?
– Борь, ну какие там родственники…
Лысенко так скривился, что Кате тут же захотелось сделать для него что-нибудь хорошее. Например, выгнать Бурсевича из кабинета вон, а Игоря взять за руку и повести обедать. По-настоящему обедать, а не пиво пить. Однако она лишь вздохнула. Кабинет был лысенковский, а с Бурсевичем ее связывала не только многолетняя дружба. Когда-то Боря Бурсевич начинал свою карьеру под началом ее покойного отца и частенько бывал у них в доме. Катя, тогда еще девчонка-школьница, называла его «дядя Боря». Жизнь плетет узоры посложнее персидских ковров: отец умер, а Катя, вместо того чтобы поступать в медицинский, как планировала, работает сегодня с этим самым «дядей Борей» из своего детства в одном отделе по раскрытию особо тяжких.
– Дядька все мне завещал. Дом, машину… индюков этих самых… как оказалось.
– Любил тебя, значит. Так что ж теперь, Игорек, тебя так гнетет, что ты в новом костюме на пол падаешь? – участливо спросил Бурсевич. – Дом, машина или индюки?
– Индюки, – признался Лысенко. – Фиг знает, что с ними делать! На машине я уже езжу, дом тоже пригодится, а что с индюками этими делать?.. не знаю, головняк один! Мотаюсь туда-сюда – ни сна, ни покоя. Корм им покупаю, витамины всякие… Мать говорит – домой хочу, надоело в деревне, увольняйся с работы и сиди сам со своими индюками!
– Продай, – тут же посоветовал Бурсевич. – Продай индюков, Игорек, вместе с перьями и потрохами и живи спокойно.
– Боря, – со всем возможным сарказмом спросил Лысенко, – неужели ты думаешь, что я такой тупой, что сразу не додумался продать этих… гм… птичек?
– Ну? Если ты не тупой…
– То жадный, – закончил мысль Лысенко. – Это первое. И второе, главное: индюков этих сейчас продать невозможно.
– Почему?
– Потому что они еще не выросли. Не доросли до товарной кондиции, понимаешь? Они весной только вылупились. Молодняк. Им сейчас месяца по четыре, не больше. Хоть с виду они уже и крупные, там пока одни перья и кости. А я этим гадам уже кормов знаешь на сколько купил? А добавки там всякие, витамины? Если я их сейчас продам, то вылечу в трубу!
– О-о, так ты занялся бизнесом! – протянул Бурсевич. – И сколько у тебя индюков этих самых?
– Пять тысяч. Ну, около того. И в инкубаторе еще яиц лежит пара тыщ, – мрачно сообщил Лысенко.
– Фигасе…
– Это просто ужас какой-то, – Лысенко в изнеможении даже глаза прикрыл. – Я уже родителям сказал: вы ж на пенсии оба, переезжайте в Шаровку, мне машина дядькина не нужна, дом – тем более. Будете там жить, на природе, индюков выращивать, а на машине в выходной день по театрам ездить. Не хотят! Золотое дно эти самые индюки. Дядька на них зарабатывал – будь здоров. Домину отгрохал, усадьбу, ферму эту самую… индюшиную.
– Игорь, – веско произнес Бурсевич, – если бы мне сейчас сказали: Боря, езжай в Шаровку, вот тебе дом, машина и индюки, знаешь, что бы я ответил?
– Знаю, конечно. Что тебе тоже этот сраный город, который ну просто о-о-очень большой культурный центр, дороже спокойствия собственного сына!
– Да? Это тоже интересный вариант… Но я бы ответил: пошло оно все к такой-то матери: и город, который культурный центр, и моя дорогая работа, и бесконечные клизмы от начальства. Я бы с дорогой душой поехал в эту, как ее… Шаровку?
– Шаровку, – подтвердил Лысенко.
– В Ша-а-аровку, – мечтательно пропел Бурсевич. – Название одно чего стоит! И выращивал бы индюков на природе, на свежих воздусях, и питался бы как человек, всем домашним, с огорода, и жил бы в собственном особняке, а не в двухкомнатной панельной кладовке, и ездил бы на машине куда захочется… а индюков любил бы, как собственных детей!
– Все пять тысяч?
– Да хоть десять!
– Боря, ты хоть раз заходил в помещение, где живут пять тысяч индюков?
– Я и одного толком не видел, – признался Бурсевич.
– Звук, запах и видеоряд тебе были бы обеспечены, – Лысенко покачал головой. – Маманя этих индюков за неделю уже возненавидела.
– Какая у вас семья нежная, интеллигентная, – злорадно произнес Бурсевич. – Запах, видеоряд… А жрать потом, небось, за уши не оттянешь?
– Боря, иди пить пиво. Я с Катериной чаю лучше употреблю. Тем более мне ничего нельзя, я за рулем.
– Обиделся, значит?
– Я еще утром обиделся.
– Это Приходченко предложил! – быстро сказал Бурсевич. – Я здесь ни при чем!
– Приходченко человек простой и до такого извращения – живых людей мелом обводить – не додумался бы. Да еще при девках!
– Каких девках? – поинтересовалась Катя, до этого сидевшая в углу и внимавшая саге об индюках молча.
– Боря, ты – человек женатый, между прочим, а при девках свой хвост распушил… как индюк.
– Как павлин, – поправил Бурсевич. – У индюков этот… как его?.. клюв?.. нос?.. ну, сопля такая. Синяя.
– При практикантках он выпендриваться стал. Такой остроумный! Прям обхохочешься! Санитарки там две с нами дежурили. Медэксперты которые, – пояснил Лысенко.
– Ладно, давай в любом случае – за рулем ты там или нет – по пиву и забудем. Я проставляюсь. А с индюками-то твоими что? – Бурсевич, любивший, чтобы всем всегда было весело и хорошо, снова вернулся к мучившему напарника вопросу. – Надо с ними что-то порешать. Давай вдвоем думать. Если у тебя с головой того… как бы не высыпаешься ты…
– Попрошу без грязных намеков! Действительно не высыпаюсь. Знаешь, как в Шаровку туда-сюда мотаться? Восемьдесят туда, восемьдесят обратно…
– А дядька твой один с ними справлялся, что ли?
– Да работник у него какой-то был. Специалист по индюкам. Чего-то им недоложил… или переложил. Короче, штук сто сдохло, дядька раскричался, расстроился, по шее ему надавал и сам того…
– Господи, – посетовал Бурсевич, – до чего вся ваша семья чувствительная! Сто индюков на… Кать, почем нынче на рынке индюки за килограмм?
– Ну… я не знаю, – пожала плечами Катерина. – Я ими не питаюсь. Я больше сосисками.
– Кать, даже курить полезнее, чем сосиски! Чего ухогорлонос твой за тобой не смотрит?