— Что ты?
— Они прощаются, ключ в замке.
— Как прощаются?
— Прощаются, — повторил он.
Затем Далила узнала всю историю его долгой жизни, что Самсон не мог вынести учебы на военном факультете с перспективой потом играть всю жизнь в духовом оркестре и наконец стать его дирижером. Тогда Самсона в казарме научил опытный старшекурсник, ты лежи под лестницей, а я тебя как бы найду, что ты упал и потерял сознание. Потом вообще не ешь, а если будешь есть, то сунь два пальца в рот и все дела, сблюнешь. Недельку так пролежишь в санчасти, и тебя комиссуют. Неделю: Самсон пролежал три месяца в госпитале, в отделении нейрохирургии, и уже действительно не мог есть, даже пить, его рвало сразу же после приема пищи, а армия все не хотела с ним расставаться, ставила капельницы, настойчиво лечила, назначала все более тонкие обследования, пункции из позвоночника и страшное поддувание (какое-то), чего боялись все симулянты и от чего человека корежило как от смертной казни. Затем его отпустили. Он потерял половину веса, шесть зубов и почти все волосы на голове, однако выжил, вышел на волю и стал страшно пить. Не мог ни работать, ничего. И мама.
— И мама, представляешь, ни слова. Каждое утро на репетицию, и каждое утро оставляет мне деньги под блюдечком. Зарплата при этом маленькая. И я все понимал, но ежедневно с ранья бежал, покупал бутылку.
— Да?!
(Далиле повтори, что ты мой навсегда, что все забыты муки.)
— И я, понимаешь, в один прекрасный день сказал себе: всё. Хватит. И всё!
— Да?!
— И не пью больше. Ну как все, рюмочку-другую. И всё.
И вот однажды вечером он ее поцеловал. Грубо вечером на берегу, в дюнах. Смял ей весь рот, Далила стала задыхаться, она же не умела дышать в таких условиях, когда рот заткнут! Губы мгновенно распухли, и Далила ясно, тут же (как осветили), увидела надутый рот Аллочки, уже увезенной насильно в такси, и в панике все поняла (они прощались! «Прощались!»). И стала вырываться, забилась, чтобы освободиться и вздохнуть, но этого мало, Самсон вообще надвинулся, навис, заслонил собою все и стал терзать бедную грудь Далилы. Какое-то животное навалилось, хлопотало, умело расстегивало, мяло, не отрывалось ото рта, фу! Далила сильно оттолкнула это животное и вскочила на ноги. Отвернулась и долго застегивала под плащом, кофточкой и сарафаном лифчик. Оглянулась. Самсон сидел курил, сам тоже растерзанный. Постепенно разговорились. Почему-то она чувствовала себя виноватой. Погладила его по рукаву пиджака. Выяснилось (не сразу), что в такие моменты у мужчин сильная боль. Они собой не владеют. Неутолимая боль.
— Да?!
Была уже темная ночь, Самсон опоздал на электричку и собирался теперь идти будить Алика, ночевать у него на диване. Самсон проводил Далилу в корпус, мягко и нежно поцеловал ее и долго потом стоял под окном, насвистывая «Ах, нет сил снести разлуку». Зачем-то стоял, хотя договорились на завтрашнее утро. И — новости — утром выяснилось, что белый плащ на спине у Далилы испачкан!
Она уже оделась выходить, а соседка ее остановила:
— Ты обзеленилась, — деловито сказала соседка. — Где-то обзеленилась, лежала.
Белый плащ на спине был в зеленых полосах и пятнах.
— Это от травы, на траве лежала. Надо горячей водой с солью.
В глазах соседки тетки ясно читался весь непроизнесенный текст и собственный печальный опыт. Эх, ох, обзеленилась как тысячи других безымянных.
Перестала носить плащ. Спрятала в чемодан.
Днем Самсон у Далилы в груди, распирает грудную клетку, все наполнено, битком набито им. Он же идет рядом, держа ее за руку, и он же сидит внутри, потеснив дыхание. Рука в руке, через его ладонь проходит в Далилу как бы ток, щекочет в ребрах, уходит в пятки, если встретишься с ним взглядом. Как хорошо! Голова кружится, а разговор течет спокойный. Они просто так болтают. Алик ошалел как олень в лесу и бегает на переговорный пункт к телефону. Его вызывает Москва. Аллочка ему звонит ежедневно и плачет в трубку, стонет, не может вынести разлуку.
Аллочка плачет, а мы вместе.
Через неделю Далила ему позволила ЭТО, то есть целоваться (раз у него боли, он явно стискивал зубы, сидя рядом). Научилась дышать носом, если целуют. Терпела. Рот наутро распух.
А Аллочка сообщила по телефону Алику, что у нее задержка (что это такое, думает Далила, то есть она не будет больше звонить?!)
— Какая-то задержка со звонками, — вслух заключает Далила.
Безудержно, но негромко смеясь, Самсон продолжает, что Алик сходит с ума.
— Уехать ему нельзя, денег нет, — хохочет Самсон как идиот.
— Ты чего, — спрашивает Далила. Она подозревает, что смеются над ней. Каждый так будет думать, если смеются непонятно над чем.
Самсон постепенно успокаивается и объясняет, что у Алика нет денег съездить в Москву, на выходной бы было можно (ночь в поезде туда и ночь обратно), но не на что, поскольку Алик посылает деньги матери в Донецк, там младший брат учится. Алик сходит с ума. Аллочка собирается приехать к Алику сама, честно оставить записку родителям. Жить в его комнате. Питаться с ним в рабочей столовой. Алик ее отговаривает, тогда его вообще посадят за совращение малолетней. Всю милицию на ноги поставят. Они всё могут. А он ничего. И нет денег.
И у Далилы и Самсона нет ничего. Они печально танцуют бесплатно на Аликовых вечерах, уже идет осень, пахнет желтыми листьями, бессмертная луна сияет с темных холодноватых небес, песок в дюнах ледяной. У Самсона мать на гастролях, он исхудал, Далила кормит его своими котлетами с хлебом, как люди кормят кошек и собак. Жадно смотрит, как он ест: деликатно и как бы нехотя. У него металлическая коронка в глубине рта, след страшных месяцев в госпитале.
Однако у Самсона все впереди, громадные планы, он поступает (не сейчас, а на будущий год) в консерваторию на два факультета, дирижерско-хоровой и на композицию, будет готовиться. Надо работать и учиться.
Они сидят в дюнах на Аликовом одеяле, под луной, целуются до потери сознания, но печаль уже поселилась в сердце Далилы, она часто плачет (как Аллочка).
Глупая Далила с остервенением целуется, научилась, Самсон скрежещет зубами от своих болей.
И как-то вечером она уезжает домой, в Москву, Самсон везет ее на электричке в город, они стоят обнявшись в тамбуре последнего вагона и смотрят в заднее окно, как убегающие рельсы сплетаются и расплетаются огненными змеями на черной земле, уходя в печальный желтый закат, и как горят тоской зеленые и красные огни светофоров, можно-нельзя, можно-нельзя.
И на перроне городского вокзала Самсон на прощание снимает с себя свой единственный красный свитер и отдает его Далиле, потому что она мерзнет без плаща, который засунут в мусорную урну дома отдыха. И всю ночь Далила плачет, укрывшись свитером, слышит запах Самсона, табак, его кожа, одеколон, плачет и будет плакать еще полгода, будет писать письма каждый день, потом через день, потом реже. К весне этот поток иссякнет, и обратный поток, от Самсона, закончится двумя письмами без ответа, и в одном из них далекая новость, что Алик женился, они с Аллой ждут ребенка, и Алик поступает на заочный в театральное училище на режиссуру и уже нашел работу худрука в доме культуры завода. Алик — кто это.
Много лет спустя Самсон позвонит и мягким, нетрезвым голосом скажет — а, да что там, одну тебя и любил всю жизнь. И положит трубку.
Гимн семье
Краткий ход событий:
1) Одна девушка, секретарша и студентка-вечерница, очень симпатичная, высокая, большеглазая, худенькая, была из хорошей семьи, однако у ее матери была некоторая история.
2) Ее мать была, в свою очередь, незаконнорожденной дочерью и плодом целой семьи, а именно:
3) жили две сестры, одна была замужем, вторая еще только пятнадцати лет, и муж старшей сестры натворил дел, то есть пятнадцатилетняя забеременела, и этот муж повесился, а пятнадцатилетняя сестра родила, и родила она как раз дочь, дочь висельника, которая была ей ненавистна.
4) Но эта дочь выросла и благополучно вышла замуж и родила в срок и как принято, и родила опять дочь:
5) как раз эту секретаршу и студентку, Аллу. Алла выросла и в пятнадцать лет начала гулять с мужчинами, и мать ей этого не прощала, а ругалась и плакала, а затем помаленьку начала сходить с ума. Кроме того, она заболела болезнью с очень дурным прогнозом:
6) …полная неподвижность. Алла была с ней в очень плохих отношениях, потому что:
7) эта Алла была воспитана своей пятнадцатилетней бабушкой (см. п. 3), которая ненавидела свою дочь, будучи старше ее на пятнадцать лет, и в тридцать пять стала уже бабушкой и взяла к себе в провинцию маленькую внучку, а сама до этого жила одиноко со стариком, который приходился ей дядей (братом матери), и
7) эта Алла была воспитана своей пятнадцатилетней бабушкой (см. п. 3), которая ненавидела свою дочь, будучи старше ее на пятнадцать лет, и в тридцать пять стала уже бабушкой и взяла к себе в провинцию маленькую внучку, а сама до этого жила одиноко со стариком, который приходился ей дядей (братом матери), и
8) возможно, тут тоже была своя история, сожительство пятидесятипятилетнего старика с тридцатипятилетней племянницей (они только вдвоем и остались после всех пертурбаций, войн, арестов, разводов, смертей вольных и невольных, единственные родные души в маленьком городке).
9) И еще к ним прибавилась крошка Алла, которая росла в ужасе, что ее заберет к себе родная мать, в семь лет она даже увидела страшный сон, что ее мать Елена Ивановна — Баба-Яга, но
10) что делать, мать по ней тосковала, отец (научный работник) тоже, и девочку сразу после страшного сна увезла поступать в школу ее мать, которую семилетняя ненавидела (дочь ненавидела мать, которую ненавидела и ее, в свою очередь, мать, с двух концов ненавидели), и в результате
11) после сорока лет она, средняя в этой цепи поколений, начала постепенно слабеть телом и ожесточаться разумом, а тут еще и ее Алла, ее дочь, раз — и родила безо всякого мужа. Мать Аллы (та самая Елена Ивановна) после этих родов дочери ходила абсолютно кривая и сгорбленная, пыталась стирать пеленки и как-то что-то готовила, но очень туго и с остервенением: денег не было, Елена Ивановна уже жила на свою скорбную инвалидскую пенсию, муж умер, а дочь Аллочка тоже не работала и не зарабатывала, поскольку родила (родила тоже дочь, назвали Надя). Призрак прошлого витал над головой неуклонно гнущейся к земле Елены Ивановны, вся страшная история погибшего в петле ее незаконного батюшки и призрак вечно замкнутой пятнадцатилетней матери сквозили над ней, над ее трясущимся организмом, и Елена Ивановна пилила Аллу как могла, а Алла сидела над кроваткой Нади и старалась не плакать. Дело было в том, что
12) у Нади имелся отец (как у всех), но он жил с Аллой между делом, Алла была у него как бы старая надоевшая история, Алла уже два раза делала от него аборты, и вот в начале февраля он (отец будущего ребенка, Виктор, но он-то считал себя мотором, двигателем будущего аборта и ничем другим) повез Аллу в очередной раз в больницу на такси, попросил таксиста обождать, проводил Аллу в отделение, поцеловал ее в щечку и ушел, а вещей не взял как в прошлые разы, просто уехал на такси,
13) и вещи Аллы остались с ней. Алла, положенная на койку в палате, всю ночь напряженно думала, оставшись в компании спящих женщин, думала, что ей уже двадцать четыре, будет двадцать пять, жизнь проиграна, ничего больше не произойдет. Виктор ушел. Никого больше нет, остаются какие-то случайные знакомые и старые женатые приятели —
14) так трезво и с сухими глазами размышляя, Алла вдруг к утру обняла свой живот, худой, с выступающими косточками, и поняла, что теперь она на свете не одна,
15) и утром она ушла из роддома, оделась во все мятое, из узла, и ушла, привет.
16) А Виктор все не звонил, и Алла сдавала экзамены, шеф же смилостивился и перевел ее на должность инженера, не дожидаясь диплома, работник Алла была хороший, а тут же кстати пришла молоденькая практикантка, как раз на секретарскую работу, и Аллу передвинули, а про живот никто ничего не догадывался, все просто считали, что Алла расцвела.
17) Правда, сама Алла постаралась, как-то тихо сказала шефу, что жить не на что, материна пенсия, мать все время болеет, нужны лекарства и т. д.
18) А про живот она ничего не сказала.
19) Она не сказала об этом даже Виктору, которого как-то встретила в коридоре, он тоже сдавал выпускные экзамены и тоже редко заглядывал в alma mater, то есть в университет, а теперь Алла тихо сидела в коридоре, симпатичная со своим глубоким взглядом, длинными волосами и чудесным телом, упакованным в брюки и свитерок. Виктор, малый без царя в голове, вечно в поисках минутных удовольствий, тут увидел свою Аллу, оценил ее выросшую грудь при тонкой талии (как у Софии Лорен), и, здороваясь, присел и полуобнял ее, и вопросительно поцеловал ее в губы, как бы ища ответа на свой всегда стоящий вопрос.
20) Здрасте, — тихо сказала Аллочка, и они сговорились на после экзамена. Виктор преданно ждал ее под дверью аудитории и повел подругу к себе домой, где она тихо поздоровалась с мамой Виктора, которую давно любила (многие дочери, не любящие матерей, ищут их в других старших женщинах). И мать Виктора Нина Петровна тоже хорошо относилась к Аллочке, ибо только Аллу сын приводил к себе много лет открыто, а остальных принимал скрытно и в глухие часы ночи: что делать,
21) мать бы не поняла. Алла тихо и радостно поздоровалась с Ниной Петровной, и Виктор повел девушку в свой пенал, узкую комнатку для сна и любви. Виктор вошел в Аллу как в родной дом, все было привычное и знакомое, кожа и запах, только он не узнал ее тела: грудь Аллы была теперь как у кинозвезды (см. п. 19), роскошное молодое тело, буквально налитое соком, расцвет. Виктор жадно получал удовольствие, развлекался как мог и признался затем, что Алла его удивляет:
22) все хорошеешь, все никак не состаришься, — говорил он ей во тьме, а потом они вышли в большую комнату, Виктор похлопотал насчет чая, и тут Алла ему сказала:
23) за это время многое изменилось.
24) Что? — удивился Виктор. Он, зная себя, ожидал того же от других, то есть думал, что у Аллы (роскошное новое тело) кто-то есть. — У тебя кто-то есть? — спросил он.
25) Да, — сказала Алла, и ее огромные черные глаза засверкали, потому что Алла невольно пустила горячую слезу. — Да, дорогой, есть.
26) Я его знаю? — спросил, жуя печенье, Виктор (он как ел печенье, так и продолжал жевать машинально, но в душе его росло горькое сожаление и жадность насчет роскошной Аллы). Упустил, дурак, думал он, глядя пустыми глазами на Аллу.
27) Ты его не знаешь, я люблю его как тебя, — сказала Алла.
28) Ну люби, — бездумно ответил Виктор, жуя печенье.
29) Да, всю остальную жизнь буду его любить, — сказала Алла и добавила:
30) У нас будет ребенок.
31) Опять ребенок? — бессмысленно спросил Виктор, ничего не понимая. Он сидел, страстно мечтая остаться в одиночестве здесь, в своей квартире, один без никого, один.
32) Он затем подумал, что, вероятно, Аллочка овладела каким-то методом быстрого подсчета беременности сразу после акта, мало ли что теперь умеют девушки. — Когда это ты успела, — вымолвил он.
33) Она ответила как-то странно:
34) В сентябре!
35) В сентябре? — переспросил он. — А.
36) Когда же она ему объяснила все, он долго не мог поверить, даже скрипел зубами, а затем, через две недели (знакомые донесли Алле) он влюбился в идеал: хорошая семья, мытые полы, восковой паркет, и на ножках стульев наклеен войлок, чтобы не царапался паркет! И девушка как Маргарита из Фауста, белокурая и с косой, миниатюра в стиле Средневековья.
37) Однако те же люди донесли Нине Петровне, что у Виктора будет ребенок от Аллы, и Нина Петровна забастовала и не посетила ту свадьбу, срок которой пришел через месяц.
38) Видимо, Виктор прозревал какую-то опасность, которая таилась во чреве Аллы: то ли погибель, то ли что. Этот ее покров, округлые плоды, нежный цветок любви, этот блеск влаги на устах, сверкающие зубы, длинные крепкие ноги, все это, разумеется, было ловушкой: так бабка Аллы, пятнадцатилетняя девушка, бессознательно или специально (любовь!) соблазнила взрослого мужа своей сестры, и этот муж двух сестер и отец гарема вскоре уже прилаживал петлю рано утром в лесу.
39) Виктор заметался, тут любовь пришла на помощь, бессознательное влечение к спасению, т. е. влюбился в идеал, но живот аккуратно рос, и на день рождения Виктора Алла принесла ему его (живот) как бы в подарок (будучи приглашена, кстати, мамой Виктора).
40) Чтобы избавиться от наваждения, Виктор вообще решил разрушить судьбу и получил назначение в малый город за три тысячи верст, инженером на строящийся объект. Виктор надеялся, что за три года о нем забудут все, в том числе и расцветшая Алла, и она, как после покойника, выйдет замуж, как все в конце концов устраиваются, он же некоторым образом покончит с собой (опять! см. п. 3), но на три года; мечта многих, уйти и посмотреть, что будет потом.
41) Утром накануне отъезда (всю ночь прощался со знакомыми, и опять Алла, вздутая как утопленница и с такими же струящимися длинными волосами, прекрасно-страшная со своим черным ртом, сидела в углу по приглашению Нины Петровны, мамы, которая не оставляла Аллочку в беде), утром накануне отъезда Виктор, оставшись один в компании со случайным дружком из Киева, которому негде было ночевать и он так и не ложился спать, накачиваясь бесплатным винишком кислых сортов, так вот, Виктор затосковал, почернел, испугался трехлетней смерти (см. п. 40), но будущее в родном городе в эти три года представлялось ему не менее ужасным, жизнь с утопленницей, у которой все вздуто вчетверо, буквально все, кому-то это могло нравиться, будущим отцам, молокососам, которых возбуждает все, напоминающее собственный акт рождения и кормления: Виктор же любил (опять) одну длинноногую худенькую акробатку, она делала на сцене номер «девушка-каучук», то есть кольцо, продевая голову с обратной стороны и глядя на зрителя между собственных бедер слегка расширенными глазами, и на лбу ее вспухала голубоватая веточка вены, а сразу надо лбом помещалась ее скромная лобковая косточка, едва оперенная, прикрытая купальничком. Виктор после этого концерта встал столбом под служебным входом и встретил и проводил Жанночку-акробатку к автобусу, дожидавшемуся самодеятельных артистов. Дело происходило в райцентре, где Виктор пил у друга, знакомого психиатра, увязавшись за ним от нечего делать (дома сидела ровная и приветливая, но очень упорная мама). Итак, найдя свое сокровище в местном клубе и выяснив адрес (Жанночка дала адрес простодушно и сразу же), уже вечером следующего дня в Москве Виктор нашел студенточку в ее общежитии, она вышла в плащике, длинноногая, с широко расставленными глазами и маленьким треугольным личиком, они немного погуляли по сентябрьской аллее, и единственной наградой, которую Виктор обрел, был поцелуй в маленькую шелковую ручку с выступающими почти старческими венами: ни грамма жира не защищало тельце Жанны, и ручка ее была как анатомический муляж, вот косточки, вот жилочки, теплая птичья лапка.