В конце сентября я подсмотрела, как Штерн принимал покупателей. Пахло прелой листвой, которую на своем участке не сжигал один Штерн. Машина Штерна была вся в каплях дождя, одна капля меньше другой, и в каждой, и так дрожащей, еще и отражалось дрожание зубчатой листвы штерновских облезлых березок.
Стояли на крыльце. Покупатели, видимо, сбивали цену. Штерн горячился, мотал головой, потом вдруг стал бить кулаком в стену и кричать:
— Это мой дом! Его построил мой отец! Я знаю, сколько стоит мой дом, и отдаю за бесценок!
У меня защемило сердце.
Вечером прошел слух, что Штерн дачу продал. Я затосковала. Мне казалось, что Штерн — последнее, что есть в моей несчастной судьбе, что без того, чтобы просто видеть его иногда, я превращусь в гусеницу, в бесполое существо, не способное ни на какую деятельность. Жизнью своей я ничего не могу дать доктору Штерну (зовут его — Александр), а вот смертью… Я решила завещать свою дачу Александру, признаться ему в любви и умереть. Может быть, хотя бы одно из моих действий сделает его счастливым. Оставалось только убедиться, что я действительно не боюсь больше смерти…
Я долго рассматривала изображения чешуекрылых в атласе. Раньше мои руки сами захлопнули бы книгу. Впрочем, это совсем не то. Я пошла на чердак и отыскала старую коробочку из-под папирос "Герцеговина Флор". Там, в пожелтевшей вате.… Когда-то их поймал мой отец — капустница, лимонница, крапивница, мертвая голова…. Такие маленькие, с крыльями, напоминающими изнанку ковра, сухие, с отломившимися лапками — и неизъяснимо мерзкие. Гусеница — земное существо, но бабочка — потустороннее, смерть гусеницы, продукт ее самодельного гроба-кокона, нечто, живущее только для размножения, как бы воплощенная разукрашенная похоть, летучий половой орган, цветочная сводня… Я дотронулась мизинцем до мертвого крыла. Что-то забилось во мне, нервы словно приобрели волю… Я сдержала их и взялась за крылышки большим и указательным — слой мертвой кожи, словно содранной с чудовища, как бы врос между слоями моего живого эпидермиса. Впервые в жизни я держала в руке бабочку — мертвую бабочку. Я подносила ее к лицу, она расплывалась в моих глазах как разложившийся труп. Я сжала кулак, раздался хруст — и мелкие осколки прилипли к вспотевшей ладони. Цветные обрывки, подобные лопнувшей от слишком горячей воды переводной картинке.
Я была довольна экспериментом, но не совсем. Экая смелость не бояться мертвеца! А мне надо было найти живого мертвеца.
Я нашла на следующее утро, в Москве, в нотариальной конторе. Там включили обогреватель, и бурая бабочка-бражник выползла из-за батареи. Она билась в окно. Рокот и отчаянные удары крыльев вызвали у меня дрожь. Насекомое ударялось плашмя, как мертвое тело, но не соскальзывало, как соскользнул бы листок — какая-то сила заставляла его вновь и вновь двигаться и биться, биться, не заботясь о сохранении своей жизни так, словно сохранять и нечего, биться с упорством и равнодушием живого механизма, зомби. Я отошла к другому окну. Мягкий осенний свет озарял подоконник, во дворе желтые листья сияли после дождя. На расстоянии бабочка казалась мне черной и горящей. Я вернулась и взяла ее за крыло. Я держала в пальцах трепет. Ветер дрожащего крыла охладил мой ноготь, мохнатые цепкие лапки обхватили верхнюю фалангу. Бабочка с продавленным и уже плохо сидящим крылом довершала мой палец. Она доверчиво покачивалась на нем. Я увидела, что бабочка красива.
Я сломала ее другой рукой. Легкий треск, слизь, смытая с ладони в уборной. Теперь я была готова к аду: миллиарды бабочек, порхающих надо мной, падающих на меня, смятых, убитых, колечных, шорох их и рокот, крылья и лапки на моем лице. Я опасалась только, что мой ад изменился, и ужасы в ночи сменили образы.
Я оформила завещание, вернулась на дачу и привела ее в порядок — для Штерна. На всякий случай проверила газ, воду, ничего не оставила в розетках. Я совсем не думала, что покидаю этот дом, да и вообще землю живых, навсегда. Главный интерес моего бытия, мой эгоизм перешли на Штерна. Я не жертвовала собой ради него — нет; я расставалась с прошлым, гусеничным, самодостаточным «я» ради нового, бабочного «я», обогащенного Штерном. Собирая документы, я со своей склонностью к абстрактному теоретизированию думала: "Любовь — высшее проявление жизни, высшее проявление любви — желание умереть за, вместо или ради любимого. Жизнь существа есть желание смерти ради жизни другого существа, жизни, в которую переносишь зерно своего существа"
Я собрала документы и отправилась к Штерну. Был вечер. Сизые поселковые фонари пятнами освещали только редкозубую листву тополей и берез. Я поскальзывалась на мокрых листьях. У Штерна горел свет, но калитка была заперта. Я подумала, что если позвоню, — Штерн мне не откроет. Я знала, что собак у него нет, и перелезла через забор. Мне стало весело — неужели я иду умирать? А вдруг я только передам завещание — и ничего не случится? Тогда Штерн меня просто убьет. Я поднялась на крыльцо, мокрые доски блестели в отсветах из окна. Дверь распахнулась: Штерн видел, как я лезу через забор.
— Ну?!
Доктор Штерн был страшен: всклокоченные волосы, сливы под глазами, обрюзгшие небритые щеки. Очевидно, накануне Штерн пил.
— Извините, я хочу с вами поговорить.
— Дом я продал.
— Может статься, вы расторгнете сделку.
— В смысле?
— Я. Завещала вам свою дачу.
— Что?!
— Я скоро умру и завещала дачу вам.
— Зачем?!
— Я. Люблю вас.
Штерн взял меня за шею и провел в комнату. Там пахло чем-то знакомым — сухим деревом и сухой бумагой — как на моей даче. Горел оранжевый старомодный торшер, наша кожа от его света стала рыжей. Мы остановились посредине комнаты, Штерн удивленно смотрел на меня сверху вниз и гладил моё горло.
— Давно это с тобой?
— С тех пор, как увидела вас впервые.
— Не правда, Алкестида.
Штерн сжал мою шею, надавив пальцами в яремные впадины.
— Наконец-то ты научилась любить. Я был больным мальчиком и нищим дворником, теперь я — подонок, и останусь им до конца. Ты хочешь стать моей?
— Да, Трепет смерти.
Его пальцы сдавливали мою шею. Я медленно закрывала глаза и также медленно теряла чувства.
Я проснулась от стона и побежала в комнату отца, не понимая, холоден или горяч дощатый пол дачи. У отца был сердечный приступ, лекарство лежало на полу. Я позвонила поселковому врачу, трещал диск старого аппарата. Врач сразу снял трубку, он не спал, он быстро записал адрес и сказал: «Сейчас». Я побежала в коридор и стала ледяными пальцами открывать эти дачные замки и засовы, занозила ладонь. Березы за окнами качались, ветки как в припадке колотили по крыше. Ветер распахнул дверь. Он принес в прихожую целое полчище ночных бабочек. Они, вибрируя, летели мне прямо в лицо, путались в волосах, но омерзение ушло куда-то внутрь меня, я босиком бросилась отпирать калитку, от холода земли у меня сводило ноги. Доктор услышал, что я вожусь с ключами, и грузно перевалился через забор.
— Александр Штерн. Ночной визит влетит вам в копеечку.
Сергей Гришунин
О влияниях Зодиака
Как я появился здесь, есть множество версий, но, скорее всего, что почтой. Я осмотрелся, лишь россыпи камней валялись до самого горизонта. Я поднял голову и увидал, что надо мной небо, и оно пусто. Тогда я стал швырять в небо камни. В полёте их трение о воздух было так велико, что покидая пределы атмосферы, они до невозможности раскалялись и, как только стемнело, всё небо оказалось в светящихся точках, а когда вновь рассвело, вокруг меня уже не осталось камней. Довольный содеянным, я пошёл вперёд и взгляд мой отдыхал в безмятежности расчищенного пространства. Нет смысла говорить, сколько моё путешествие продолжалось, и шагов своих я не считал, поэтому не назову и пройденного расстояния. Одно только могу сказать, что попутно я настолько размножился, что заполнил все стороны света, и вместе мы всё шли и шли, пока вдруг не остановились. С этого момента стало невозможно вести повествование от единственного лица, каждый зажил самостоятельно, и тут мне уже не свести воедино такое множество впечатлений.
Задаваясь вопросом, что же всё-таки послужило причиной подобного рассредоточения, назову известную любому путешествующему рассеянность, которая возникает из-за однообразия пустынного пейзажа, вследствие отсутствия ориентиров. Наверное, не стоило выбрасывать в небо камни. Но что уж теперь поделаешь? Зато вся эта неразбериха и путаница с лихвой окупается на небесах красотою и стройностью Зодиака. Не говоря уж о том влиянии, какое оказывает на судьбы расположение знаков его созвездий.
Змей ползучий
В глухом и темном лесу, куда не заходит ни один грибник, ни охотник, опасаясь пропасть навеки, жил громадный ползучий змей, размером как раз в тот бугор, например, что у нашей речки. Весь день он с трудом ползал на брюхе среди деревьев и те ломались, треща, под его тяжестью. Ночью он становился поначалу вязким и полужидким, а после уже расплывался, словно вода и, почти растворившись в воздухе, распространялся вокруг на многие сотни километров. Каждый тогда мог всем телом вдруг ощутить его ползущее трепетание, которое не отпускало всю ночь. Это тревожило женщин и возмущало мужчин, которым казалось, что женщинами невесть кто вдруг будто овладевает, отчего те становятся к ним неласковы, ещё и повергая при этом в невыносимые муки ревности. Историю про ползучего змея они ещё от дедов своих слышали, а те от своих, поэтому и находились иногда смельчаки, уходившие в лес, чтобы разыскать и убить его, но ни один из них с тех пор не вернулся. Говорили ещё, что они всё-таки его нашли, но так в нём и остались, когда змей сгущался перед рассветом. Плохо им там или хорошо — неизвестно. Хотя, поговаривали, что внутри этого змея времени нет и человек в нём не стареет и не умирает. Он становится в нём чем-то вроде хрящика и поэтому непременным участником его ночных поползновений, получая от этого ни с чем не сравнимое удовольствие. Некоторые даже, наслушавшись подобных рассказов, уходили в лес на поиски неувядающих наслаждений бессмертия. В открытую об этом никто, конечно, не говорил, и каждый мужчина шёл в лес, как на подвиг, олицетворяя собой праведные гнев и ревность. Кто их сейчас разберёт этих безымянных героев? Короткая память, увы, не сохранила их имена. Появились на карте новые города и старые города распространили свои окрестности. В некоторых местах и леса-то почти не осталось. Поэтому и в змея ползучего теперь уже мало кто верит, считая болезнями всякие странные ощущения. Впрочем, если они доставляют кому-нибудь удовольствие, никто ведь и не будет с этим ходить по врачам. Хотя, некоторым слишком ревнивым мужьям и по сей день от этого приходится довольно несладко.
Змей ползучий
В глухом и темном лесу, куда не заходит ни один грибник, ни охотник, опасаясь пропасть навеки, жил громадный ползучий змей, размером как раз в тот бугор, например, что у нашей речки. Весь день он с трудом ползал на брюхе среди деревьев и те ломались, треща, под его тяжестью. Ночью он становился поначалу вязким и полужидким, а после уже расплывался, словно вода и, почти растворившись в воздухе, распространялся вокруг на многие сотни километров. Каждый тогда мог всем телом вдруг ощутить его ползущее трепетание, которое не отпускало всю ночь. Это тревожило женщин и возмущало мужчин, которым казалось, что женщинами невесть кто вдруг будто овладевает, отчего те становятся к ним неласковы, ещё и повергая при этом в невыносимые муки ревности. Историю про ползучего змея они ещё от дедов своих слышали, а те от своих, поэтому и находились иногда смельчаки, уходившие в лес, чтобы разыскать и убить его, но ни один из них с тех пор не вернулся. Говорили ещё, что они всё-таки его нашли, но так в нём и остались, когда змей сгущался перед рассветом. Плохо им там или хорошо — неизвестно. Хотя, поговаривали, что внутри этого змея времени нет и человек в нём не стареет и не умирает. Он становится в нём чем-то вроде хрящика и поэтому непременным участником его ночных поползновений, получая от этого ни с чем не сравнимое удовольствие. Некоторые даже, наслушавшись подобных рассказов, уходили в лес на поиски неувядающих наслаждений бессмертия. В открытую об этом никто, конечно, не говорил, и каждый мужчина шёл в лес, как на подвиг, олицетворяя собой праведные гнев и ревность. Кто их сейчас разберёт этих безымянных героев? Короткая память, увы, не сохранила их имена. Появились на карте новые города и старые города распространили свои окрестности. В некоторых местах и леса-то почти не осталось. Поэтому и в змея ползучего теперь уже мало кто верит, считая болезнями всякие странные ощущения. Впрочем, если они доставляют кому-нибудь удовольствие, никто ведь и не будет с этим ходить по врачам. Хотя, некоторым слишком ревнивым мужьям и по сей день от этого приходится довольно несладко.
Почтальон
Однажды я умер и спокойно лежал у себя дома, как раз в самом начале лета. Июнь выдался жаркий, безоблачный. Дни каникул. Из окна, ещё с утра открытого настежь, со двора слышался детский смех и сочно шлёпался мяч об стенку, а прямо под окном азартно судачили о ценах соседки.
Раздался дверной звонок. Кто бы это мог быть? Неизвестный долго звонил и даже стучал. Тишина. А-а, понятно, я услышал как у соседок под окнами спрашивал обо мне почтальон, разносивший квитанции коммунальных услуг. «Да-да, конечно, живёт. Вчера он пришёл очень поздно и видимо спит», — объяснили они ему и снова взялись обсуждать непомерные цены на ранний картофель. С треском въехал во двор мотоцикл и заглох. Полаяла собака. Разговор под окнами смолк и соседки, наверно, пошли в магазины. Вдруг все дети сорвались и разом умчались вдаль, весело крича и топая ногами. Двор опустел и безмятежность наполнила воздух этого дня. Напоследок по деревьям пробежался лёгкий ветерок и скрылся в глубине листвы с шелестом разыскиваемой в толстой адресно-телефонной книге какой-то единственно нужной страницы.
Притча о мыши
(с практическим дополнением о наблюдении небесных светил)
Однажды мышь случайно посмотрела на солнце и на какое-то время ослепла. Поэтому, когда перед ней оказалась лиса, то она даже не тронулась с места, ведь в глазах у неё только плыли тёмные пятна. Лиса перехватила пристальный мышиный взгляд и застыла в неподвижности, так как по действию в нём было что-то змеиное. В это время по лесу проходил охотник и, увидав прямо перед собою оцепеневшую лису, сразил её наповал. От выстрела мышь ещё и оглохла и потому, хоть зрение к ней и вернулось отчасти, в наступлении сумерек её поймала и съела сова.
* * *Всё это, конечно, не значит, что мышиный взгляд убивает, но в то же время даёт понять, что безопасно смотреть на солнце можно лишь сквозь тёмные стёкла, на всякий случай как следует заложив уши гигиенической ватой. Например, отлично подойдёт отбитое донышко тёмной пивной бутылки, а также специально закопчённое стекло или, к примеру, найденное в костровище. Вату возможно брать нестерильную.
О белом облачке
В какой-то момент всё и без слов было ясно. Появлялось из темечка белое облачко и в нём сначала картинки цветные мелькали, как сейчас в телевизоре. Да, почти что так всё и было, но только без звука и, понятное дело, рекламы; ведь торговля не шла ещё, а не соврёшь — не продашь, вот именно по этой причине. Появлялось оно всегда неожиданно и совершенно само по себе и все, кто был рядом, в изумлении останавливались и смотрели. Казалось, что над головой расцветал вдруг и рос удивительно красивый цветок. Дети от этого были в восторге, женщины млели, мужчины мотали на ус, и, прослезившись, гордо распрямляли спину старухи и старики. Ещё бы, ведь это один из них сейчас отправлялся в своё последнее путешествие, исчезая облачком с цветными картинками. Целая жизнь, полная невыразимых тайн и невероятных событий, стремительно уносилась перед глазами, оставляя очевидцев свидетелями несказанного волшебства. Теперь об этом лишь разговоры сплошные кругом и среди этого шума уже ничего не понятно.
Наталья Иванова
Или нет!
Марта стоит на коленях на широком подоконнике и смотрит в окно. Ей виден кусочек улицы от поворота до двери табачной лавки, два фонаря, уже зажженных и молодое деревце, ствол которого окружён проволочной клеткой. У дверей лавки разговаривают мужчина и женщина, Марте не слышно их голосов — видны только движения губ, жесты. Мужчина курит сигару.
Они, думает Марта, собираются в Оперу, у дамы под пальто — нарядное тонкое платье, темно-синее, а в сумочке лежит брошь с пером. Дама приколёт брошь к платью попозже, ведь под пальто перо можно помять…
Или нет, думает Марта, пусть они будут бедняки, получившие неожиданное наследство. Они идут в самый дорогой ресторан. По дороге мужчина решил купить сигару, которую раньше не мог себе позволить, и выкурить её потом, после ужина, но не утерпел и курит прямо сейчас, здесь, у дверей лавки…
Или нет, думает Марта, пусть они будут архитектор и его жена, которая раньше умела превращаться в кошку, но давно уже забыла об этом…
Марта ищёт в женщине кошачьи черты, какой-нибудь намёк, особую плавность жестов, изгиб спины, наклон головы… Внизу хлопает дверь.
— Мама! — кричит Марта и спрыгивает с подоконника.
* * *Жена архитектора смотрит на мужа и смеётся.
— Марк, — говорит она, — у меня сейчас было такое странное ощущение… Как будто у меня зачесался кончик хвоста!
Город
— Ш-ш, ш-ш… Мы ночью, тихо. Они и фонари гасят. До полуночи ещё выходят — в гости, или соли занять, погулять собаку, мало ли зачем! А в полночь всё. Раньше последним фонарщик ходил, гасил фонари, а теперь с пульта, там всё хитро так придумано, знаешь…
Собак запирают в домах, да что собак! Кошачьи лазы заколотили. А дома там всегда так строили, издавна — чтобы на улицу глухой стеной, ни окошечка. Только дверца во внутренний дворик, а оттуда уже и вход, и галереи там, и фонтаны, у кого что… Розарий! Сам видел.
Ну, ты представь, они утром-то выйдут…
Фургончики стояли за городом, в роще. Днём они проехали по главной улице, притормозили у ратуши. Люди помялись у входа, изучая ворох объявлений — разжигание костров, так… категорически… Постановлением городского совета… а также представления, шутовские балаганы, вертепы и прочие заведения… Сбор средств… И штрафом в размере, так… Прием с одиннадцати до восьми, каждый второй четверг, считая с пасхи, и с девяти до…
— Куда! Уронишь… Ты лампу возьми!
Лампы в ряд стояли на земле. Отброшенная от домов, ночь недовольно ворочалась на перекрёстках улиц. Под спорыми, ловкими движениями кисти на белёных стенах распускались цветы, расправляли кожистые крылья драконы, любопытные рыбы выглядывали из ручьёв. Обмениваясь короткими репликами, люди шли от дома к дому, оставляя за спиной радуги, искрящиеся блёстками водопады, яблони, играющих с лепестками кошек. Поджарых собак, преследующих серну, мельницы, дриад и русалок, перебрасывающихся мячом, резвящихся над тюльпанами эльфов. Полоску дороги, ныряющую за горизонт.
— Нет, ну ты представь, они утром-то выйдут…
У ратуши толпись жители. Запыхавшиеся мальчишки донесли, что от фургончиков в роще только и остались, что следы колёс да пёстрые ленты, повязанные на ветки — караван, видать, снялся с места с рассветом. Тихонечко ускользнув из-под материнской руки, малыш отошёл к стене. Погладил нарисованную кошку. На кончике пальца осталось золотистое пятно.