За нашим столом все так или иначе были связаны с литературой, это был дом отдыха работников печати. Завязался общий разговор, нашлись общие знакомые. Нашу новую соседку звали Жанна.
– Зачем вам отчество? – сказала она. – Меня назвали в честь Жанны д'Арк. Представьте себе, что ее зовут Жанна Пьеровна д'Арк или там – Жанна Марселевна… Кошмар!..
Закончив обед, Жанна собрала косточки в бумажную салфетку. Выйдя вслед, мы увидели, как со всех ног кинулась к ней рыжая дворняжка.
– Вот, приблудилась, – сказала нам Жанна, как бы оправдываясь. – На автобусной остановке прилипла ко мне. Наверное, похожа на ее хозяйку…
Собака грызла косточки с достоинством, деликатно. Иногда оглядывалась на Жанну и благодарно помахивала рыжим султаном.
– Как вы ее назвали? – спросила я.
– Букет…
При слове «Букет» собака настороженно покосилась в нашу сторону.
– Видите, уже знает, – сказала Жанна. – Умница!..
Остальные собаки и кошки ждали своих благодетелей. Пес Рябчик – старика метранпажа в белой панаме, который приезжал сюда ежегодно и всегда отдавал Рябчику свои бифштексы, – старик был вегетарианец. Полукровка Дези – молодую стройную женщину Люсю. Люся соблюдала диету, в отличие от Дези, которая явно переедала. По утрам, до завтрака, они вдвоем прогуливались по гористым тропинкам. Дези бежала впереди, обнюхивала кипарисы и, останавливаясь, с упреком смотрела на неутомимую спутницу. Дези хотелось домой, чтобы развалиться перед конторой и дремать или, вторя бодрому Рябчику, облаивать посторонних прохожих. Но обеденная порция требовала ответного дружеского шага, – у Дези был свой кодекс чести, и она его строго соблюдала.
– Что сказал бы метранпаж, увидев, кто Люсин паж! – острил, завидев их, редактор спортивного отдела Володя, молодой человек с такой радостной розовой лысиной, что казалось, волосы на ней просто еще не выросли. Володя пытался ухаживать за Люсей, но безуспешно.
Кроме Рябчика и Дези был еще белый кот Заяц и другой кот, полосатый, по имени Переплет. У котов, как и у собак, были свои временные, каждый месяц сменявшиеся хозяева. Теперь к ним прибавился еще и Букет. Рябчик и Дези приняли его радушно. Вместе с ними он дремал возле конторы, вместе с ними лаял на случайных прохожих. В обеденный час все вместе появлялись возле столовой в ожидании своей доли. Букет и Рябчик любили порезвиться, к старушке Дези оба относились почтительно. В жаркие дни Букет даже обмахивал Дези своим рыжим «султаном», как веером.
Когда у людей много свободного времени, каждая мелочь привлекает к себе их внимание. А новости распространяются быстро. Вскоре все уже знали историю Букета, и все с удовольствием и сочувствием наблюдали за рыжей собакой, признавшей в Жанне, свою хозяйку. Было трогательно видеть, как Букет бросается к Жанне, завидев ее в конце аллеи. Как подходит к ней, оставив новых друзей, и садится рядом, глядя ей в глаза с той самой собачьей преданностью, которая сделалась нарицательной. Как кладет ей на колени рыжую голову и, зажмурив глаза, блаженно вздыхает.
– Ну что, собака? – спрашивает Жанна. – Как ты живешь? Никто тебя не обижает? Пойди поиграй с Рябчиком. Он тебя ждет…
Букет смотрел на Жанну, и на его длинной лисьей морде появлялось выражение улыбки.
Время шло. Вид у Жанны был уже совсем другой, чем в день приезда. Она загорела, поправилась. Володя, отвергнутый Люсей, переметнулся к нашей соседке по столу, но встретил решительный отпор.
– Нет, нет, только не это, – сказала она мне, когда мы прохаживались под вечер по набережной, – Все это уже пройденный этап. Хватит! Я осуществляю право на отдых и не хочу никаких эмоций. Только солнце, воздух и вода. В юности этого мало для счастья, нужно что-то еще… Глупая юность!
Она остановилась у парапета, чтобы закурить. Лицо у нее было печальное. Я хотела спросить у Жанны, есть ли у нее семья, близкие, – и не решилась. Она была из тех людей, которые не пускают к себе в душу, хотя внешне выглядят очень общительными. Море было пустынно, только на горизонте, ярко освещенный заходящим солнцем, стоял белый пароход.
– Посмотрите, – сказала Жанна. – Кажется, что он не движется, а отвернешься на несколько минут, и все исчезнет… Прочно лишь то, что стоит на земле. – И без всякого перехода: – Зайдемте сюда, по идее здесь должны быть ремешки…
– Для часов? – спросила я.
– Нет, для Букета. Я уже купила ему ошейник, но там не было поводков. Хочу взять его в Москву…
– Думаете, он без вас пропадет?
– Он-то нет, – Жанна скомкала сигарету. – Привыкла я к нему, чертяке…
Я была рада, что вовремя удержалась от расспросов. Когда мы вышли из магазина, я взглянула туда, где недавно стоял пароход. Его не было. Были только вода и небо.
Когда люди узнали, что судьба Букета решена, каждый воспринял это по-своему… Одни одобряли намеренье Жанны, другие считали это причудой. Больше всех кипятился спортивный редактор Володя.
– Если вам нужна собака, я вам отпасую отличного сеттера, – говорил он. – Или боксера. Дайте мне ваш телефончик…
– Мне нужна не вообще собака, а эта, – говорила Жанна.
– Дворняжка, – комментировал Володя. – Букет моей бабушки…
– Да, дворняжка! – Жанна гордо щурила глаза и затягивалась. – Я тоже дворняжка. Никаких голубых кровей… А что? Говорят, собака должна соответствовать хозяину. Со временем они даже становятся чем-то похожи…
И наступил этот день. Обед прошел как обычно, если не считать того, что за нашим столом была распита бутылка шампанского – за счастливое путешествие в Москву Жанны и Букета. Последний, ничего не подозревая, ждал своей порции в обществе собак и двух котов.
После обеда все собрались на площадке перед главным корпусом. Жанна, уже одетая по-дорожному, подозвала собаку и ловким движением надела на нее ошейник. Букет не сопротивлялся. Все же он немного нервничал, поглядывая на своих новых друзей – Рябчика и Дези. Несколько раз он натягивал поводок и рвался к ним, – возможно, желая проститься. Но Жанна говорила строго: «Сидеть!» – и Букет садился, жалобно оглядываясь, словно ища сочувствия. Все были здесь – старик метранпаж в панаме, стройная Люся, спортивный редактор, нянечки и официантки. Все с интересом, а кто и с завистью, смотрели на пса, который так запросто, за здорово живешь, нашел свою судьбу в лице Жанны.
Пришло заказанное такси. Букет так лихо забрался на заднее сиденье, словно проделывал это множество раз. Рябчик и Дези смотрели на него, от удивления высунув языки. Букет моргал, и на его длинной морде было выражение улыбки.
Машина тронулась. Все махали Жанне и Букету, а Дези и Рябчик бросились с лаем вдогонку. И только кот Заяц остался равнодушным к происходящему событию и продолжал невозмутимо спать в плетеном кресле между колонн.
…Прошло три года. Ранней весной, сменившей длинную утомительную зиму, я ощутила острую потребность в отдыхе. Путевку достать не удалось, и я поехала «дикарем». В этом курортном городке я была впервые. Было начало апреля, цвел миндаль. Правда, море было еще холодное, но это никого не удручало. В кафе «Гиацинт» на каждом столике стояли гиацинты – розовые, лиловые, белые. В мягком полумраке негромко играла музыка. Здесь я познакомилась с милой пожилой дамой. Это была именно Дама – седая, изысканно одетая, с тихим мелодичным голосом. Она жила в здешнем доме отдыха, а в кафе приходила выпить чашечку кофе и просто посидеть в полумраке, послушать музыку. Она сказала, что имеет отношение к театру, и я вспоминала – в какой роли и в каком спектакле могла ее видеть. Спросить об этом у актера – значит смертельно его обидеть. К моему счастью, вскоре она открылась, уточнив, что работает в метро, в театральном киоске.
Как-то мы вышли из кафе вместе. Был ясный весенний вечер, свежо пахло цветами и влажной землей.
– Приходите сегодня к нам, – пригласила меня Дама. – Обещали привезти хороший фильм. Придете?..
Кино показывали после ужина, в небольшом уютном зале. Перед входом в зал возились собаки. Одна – рыжая с длинной лисьей мордой и пушистым хвостом «султаном». Неужели Букет? Впрочем, уверенности у меня не было. Тип дворняжки, к которому принадлежал Букет, был настолько определенный, что стал уже как бы породой.
– Букет! – позвала я негромко.
Мне показалось, что рыжий пес повел ухом при этом слове. Но возня с другим, коричневым, слишком занимала его.
Потом мы смотрели фильм – старую ленту о безработных в Италии. После него моя новая знакомая пошла меня проводить. У выхода сторож играл с собаками. Я остановилась.
– Не бойтесь, – сказал он мне. Ему показалось, что я испугалась. – Они у нас не кусаются…
– Обратите внимание на ту собаку, – сказала Дама. – Вон ту, с пушистым хвостом. Я вам расскажу интересную историю. У нас есть одна отдыхающая… Такая, знаете, современная. Курит, конечно. Я вам ее покажу. И вот, в день ее приезда, на автобусной остановке к ней привязалась собака…
– Букет! – позвала я негромко.
Мне показалось, что рыжий пес повел ухом при этом слове. Но возня с другим, коричневым, слишком занимала его.
Потом мы смотрели фильм – старую ленту о безработных в Италии. После него моя новая знакомая пошла меня проводить. У выхода сторож играл с собаками. Я остановилась.
– Не бойтесь, – сказал он мне. Ему показалось, что я испугалась. – Они у нас не кусаются…
– Обратите внимание на ту собаку, – сказала Дама. – Вон ту, с пушистым хвостом. Я вам расскажу интересную историю. У нас есть одна отдыхающая… Такая, знаете, современная. Курит, конечно. Я вам ее покажу. И вот, в день ее приезда, на автобусной остановке к ней привязалась собака…
– Признала в ней свою хозяйку?
– Ну да… И что бы вы думали? Она уже купила ошейник и собирается везти собаку в Москву…
– Букет! – позвала я. Рыжий пес поднял морду и посмотрел на меня.
– Да, Букет, – сказала Дама. – Оказывается, вы уже знаете?..
Она была разочарована.
В день отъезда Жанны с Букетом, в назначенный час, я пришла в дом отдыха. Здесь все уже были в сборе. Ждали машину. Кто-то из провожающих преподнес Жанне розовые и лиловые гиацинты. Пес уже в ошейнике, но еще без поводка возбужденно лаял, предчувствуя дорогу.
– Можно вас на минутку? – сказала я.
Жанна взглянула на меня, не узнавая. «Интересно, – мелькнуло у меня в голове, – Букет узнал бы Рябчика и Дези?..»
– Я только хотела спросить, – разве тот поводок, что мы с вами купили на набережной, уже износился?..
Ее лицо вспыхнуло.
– Не выдавайте меня, – сказала она быстро.
Мы отошли в сторону. Жанна полезла в карман за спичками. Закурила.
– Вы здесь отдыхаете? – спросила она. – Странно, что мы не встретились раньше. Такой маленький городок. Впрочем, я часто ходила в горы…
На повороте коротко просигналила машина.
– Это за мной, – сказала Жанна. – Вы, конечно, все поняли. Что поделаешь? Такая жизнь… Букет у меня седьмой год, оставить его не с кем. Пришлось придумать эту инсценировку… Отдыхаем вместе, у каждого своя компания…
Ее уже торопили.
– Счастливого пути, – сказала я. Мы простились за руку.
Она оглянулась.
– И кстати, вот еще чем хороши дворняжки, – сказала она.
1967
По вечерам они пели
Они жили во дворе госпиталя, во флигеле. Три военных девушки, три медсестры – Мария, Тоня и Валя. Они жили в проходной комнате, на виду у всех. Днем и ночью ходили мимо них люди, хлопали двери, иногда загорался свет. Девушки не роптали. Они развели свой уют, похожий на походный уют землянок. Три аккуратно заправленные койки, накрахмаленные, голубоватые от синьки занавески на окнах, черная воронка репродуктора на стене, зеркало с фотографиями, заткнутыми за рамку: довоенная Мария в соломенной шляпке с матерчатыми цветами и Мария в военной форме, в портупее, перетянувшей ее пышную грудь, в гимнастерке с белым подворотничком – Мария любила сниматься.
Все трое просились на фронт, а попали в тыловой госпиталь и теперь подавали рапорты в военкомат и писали жалобы. По вечерам, в свободное от дежурств время, они пели или спали сладко, как спят только в молодости, разметав по подушке светлые волосы. Возле каждой койки, свесив голенища, спали их армейские сапоги.
Я любила слушать, как они поют под гитару. На гитаре играла Тоня – мордастенькая, крепко сбитая, с пухлыми детскими губами. Она играла, а Мария с Валей пели на два голоса: Мария – низким, грудным, а Валя – тонким, высоким.
Валя была маленькая, с толстой косой вокруг головы, с двумя треугольниками в петлицах – старшая сестра отделения.
Санитарные поезда приходили ночью. Флигель просыпался. В проходной комнате загорался свет: девушки спешили в госпиталь принимать новую партию раненых.
А свет в госпитале, казалось, никогда не гас. Это потому, что к флигелю он был обращен своими всегда освещенными коридорами.
Госпиталь стоял, как корабль, готовый к отплытию. В мерцающей снегом темноте двора автобусы причаливали к его подъезду, как катера к океанскому пароходу. Раненых ждали. Были готовы палаты. В санпропускнике топилась баня, дежурили парикмахер и статистик. Измученные болью и дорогой, раненые мечтали скорей очутиться в тепле и тишине госпитальных палат. «Скорей, скорей, скорей!»…
Статистик еле успевал записывать данные. Фамилия, имя, отчество. Место рождения. Год рождения. Куда ранен…
Это было в сорок первом. Основной возраст раненых: двадцать один – двадцать пять лет.
Лютовал мороз в Сибири, но в госпитале было тепло, Длинные коридоры с фикусами в кадках и кожаными диванами, облитыми чернилами, – принадлежность бывшей здесь раньше школы. Светлые палаты – бывшие классы. Кое-где даже не сняли черные доски.
По вечерам в актовом зале показывали кино. Приезжали артисты. Все, кто мог двигаться – хотя бы потихоньку, на костылях или держась за стену, – собирались в зале. Зал был хороший, большой. Даже с срезной деревянной галеркой.
– Валя, сюда! – кричали раненые. – Сюда, к нам!
– Мария! Значит, так? Изменяешь? Запомним!
– Тоня, Тонечка! Ты куда? Сидай со мной! Я ж тебе место припас.
– Хлопцы! Не бачили нашу сестричку?
Зал дышал теплом, радостью, одним горячим дыханием. Медсестры сидели со «своими» – у каждой были свои. Своя палата. И среди этих своих был свой, кто-то один, с кем хотелось сесть рядом.
Война была еще вся впереди. Одним предстояло дойти до Берлина, другим пасть смертью храбрых под Сталинградом. Предчувствие скорой разлуки тревожным заревом освещало каждую, самую короткую любовь. Да и кто бы мог с уверенностью сказать: короткая эта любовь – не на всю ли жизнь?.. И не последняя ли в жизни?..
Первой на фронт уехала Мария. Уезжая, она раздарила подругам свои фотографии, Вале досталась военная, а Тоне – в шляпке с матерчатыми цветами. Ей хотелось оставить что-нибудь и мне на память, но у нее ничего больше не было. И тогда я попросила ее списать слова этой песни. Я помню, как она сидела на краешке своей – и уже не своей – койки, как-то по-иному, строго и отчужденно заправленной, и выводила на листке бумаги: «Не послушалась она мамина совета»… Почерк у нее был крупный, детский.
– А ты бы послушалась? – спросила я.
– Что? – Она не поняла. Посмотрела на меня синими, отрешенными глазами.
– У нее матери нет, – сказала Тоня. – Она у тетки воспитывалась.
…Потом мы пели втроем: я, Тоня и Валя. Верней, Тоня играла, а мы с Валей пели на два голоса. Петь за Марию мне было трудно, я все сбивалась со второго голоса на первый.
Мне было четырнадцать лет, я ходила в госпиталь. Работала в санпропускнике, помогала сестрам в палатах. У меня тоже были свои палаты и свои раненые. Я считала себя вполне взрослой.
Взяли на фронт и Тоню. Она оставила нам гитару, но мы с Валей не умели играть на ней. Впрочем, и Валя скоро ушла из флигеля – поселилась на частной квартире. Говорили, что к ней похаживает раненый политрук из одиннадцатой палаты. И что Валя ждет ребенка. Внешне она была все такой же: маленькая, с толстой косой вокруг головы, с двумя треугольниками в петлицах – старшая сестра отделения.
Как-то придя на дежурство, я подкралась к ней сзади и закрыла ей глаза холодными, с мороза ладонями. И ладонями почувствовала слезы. Валя обернулась ко мне.
– Нету больше нашей Марии, – сказала она. – Начальнику госпиталя пришло письмо…
Молодость не бережлива, но листок с песней, которую Мария записала мне на память, у меня сохранился. Он слегка пожелтел и потерся на сгибах, но слова хорошо различимы – Мария писала чернильным карандашом. Я перечитываю их, и перед глазами встает Сибирь, первый год войны, зимний морозный вечер, негаснущие госпитальные окна и три девушки, три военные медсестры – Мария, Тоня и Валя.