Но золото — штука совсем иная. Его можно потрогать. Каждая монета что-то весит. Кучка блестящих монет попросту красива. Уиллард никогда не видел золотой монеты, и уж тем более не держал ее в руке. А тут целых двести штук!
Деньги ему не были нужны. Но вот золото…
— А что это за роман, о котором вы говорили? — спросил он, слегка устыдившись собственной слабости.
— Фантастика.
— Я никогда не читал фантастику, — скривился Уиллард.
— Значит, настало время расширить ваш кругозор, господин Уиллард. Прочтите мой роман. Если вы представите, что между каждыми двумя страницами лежит по золотой монете, как раз и получится две сотни.
И Уиллард, еще больше презирая себя за слабость, спросил:
— А как называется ваша книга?
— «Три в одном».
— И у вас есть экземпляр?
— Я принес его с собой.
Уиллард протянул руку и взял книгу.
Назвав себя занятым человеком, Уиллард ничуть не покривил душой. Время прочитать книгу он выкроил лишь через неделю, хотя его и манили две сотни мерцающих золотых монет.
Затем он посидел и немного подумал. Потом позвонил Лабориану. На следующее утро Лабориан вновь сидел в офисе Уилларда.
— Мистер Лабориан, я прочитал вашу книгу, — грубовато произнес Уиллард. Лабориан кивнул, не в силах скрыть тревогу в глазах.
— Надеюсь, она вам понравилась, господин Уиллард?
— Более или менее. Я вам говорил, что никогда не читал фантастику, поэтому не могу судить, насколько она хороша в рамках своего жанра…
— Но разве это имеет значение, если вам понравилось?
— Не уверен, что понравилось. Я не привык к текстам подобного рода. В вашей книге речь идет о существах трех полов.
— Да.
— Вы назвали их Рационал, Эмоциональ и Пестун.
— Да.
— Но вы не описали их.
— Я не стал их описывать, господин Уиллард, — смутился Лабориан, — потому что не сумел. Это инопланетные существа, воистину чужие для нас. И я не захотел изобразить их чужаками, просто снабдив их синей кожей, парой антенн или третьим глазом. Видите ли, я хотел, чтобы они остались неописанными, поэтому и не стал их описывать.
— Получается, что вам не хватило воображения?
— Н-нет. Я не стал бы так говорить. Скорее, мне не хватает такого вида воображения. Я вообще никого не описываю. Если бы я стал писать рассказ о вас и обо мне, то, скорее всего, не стал бы утруждаться описанием любого из нас.
Уиллард уставился на Лабориана, даже не пытаясь замаскировать презрение. Он подумал о себе. Среднего роста, располневший в талии, что следует подправить, с намеком на двойной подбородок и родинкой на правом запястье. Светло-каштановые волосы, темно-синие глаза, нос картошкой. Неужели так трудно это описать? Да такое по силам любому. А если у тебя вымышленный персонаж, то представь кого-нибудь реального и валяй, описывай.
Вот сидит Лабориан — смугловатое лицо, тугие черные кудри, вид такой, словно ему не мешало бы побриться (наверное, он все время так ходит), кадык заметно выдается, на правой щеке небольшой шрам, довольно большие карие глаза — единственная приятная особенность его лица.
— Я вас не понимаю, — сказал Уиллард. — Что вы вообще за писатель, если не в состоянии ничего описать? О чем вы пишете?
Лабориан мягко заговорил, и стало ясно, что ему не впервые приходится защищаться от подобных обвинений:
— Вы прочитали «Три в одном». У меня написаны и другие романы, и все в том же стиле. В основном разговоры. Когда я пишу, то ничего не представляю; я слышу, и мои персонажи в основном обсуждают идеи — конфликтующие идеи. В этом отношении я силен, и моим читателям это нравится.
— Пусть так, но куда это заводит меня? Я не могу создавать компьюдраму, отталкиваясь от одних разговоров. Мне нужно создавать образы, звуки и подсознательные внушения, а здесь работать попросту не с чем.
— Значит, вы решили сделать «Три в одном»?
— Нет, даже если мне не с чем будет работать. Подумайте сами, господин Лабориан, подумайте! Этот Пестун — он же тупица!
— Не тупица, — нахмурившись, возразил Лабориан. — Он целеустремленный. В его сознании есть место только для детей, как реальных, так и потенциальных.
— Тупой! Если вы не употребили это слово по отношению к Пестуну в романе, а я сейчас не могу вспомнить, так оно или нет, то у меня возникло именно такое впечатление. Он кубический. Это так?
— Ну, во всяком случае, простой. Прямые линии. Прямые углы. Не кубический. Больше в длину, чем в ширину.
— А как он передвигается? У него есть ноги?
— Не знаю. Честно говоря, даже не задумывался над этим.
— Хм-м. А Рационал? Он умен, понятлив и быстр. Каков он? Яйцеобразный?
— Согласен. Я над этим тоже не задумывался, но согласен.
— И тоже без ног?
— Я их не описывал.
— Теперь последняя из троицы. Ваш «женский» персонаж, поскольку остальных вы именуете «он».
— Эмоциональ.
— Правильно, Эмоциональ. У вас она получилась лучше.
— Разумеется. Над ней я думал больше всего. Она пытается спасти разумную жизнь — то есть нас — на чужой для них планете, Земле. Симпатии читателей должны быть на ее стороне, хотя она и терпит неудачу.
— Насколько я понял, она похожа на облачко, не имеет постоянной формы и способна сжиматься и расширяться.
— Да, да. Совершенно верно.
— Она скользит над землей или плывет по воздуху? Лабориан подумал, затем покачал головой:
— Не знаю. Придумайте сами, когда дело дойдет до нее.
— Понятно. А как насчет секса?
— Это очень важный момент, — с неожиданным энтузиазмом сказал Лабориан. — Во всех своих романах я упоминал секс лишь тогда, когда это становилось абсолютно необходимо, и даже в этих случаях мне удавалось обходиться без его описания…
— Вам не нравится секс?
— Почему же, нравится. Он просто не нравится мне в моих романах. Его вставляют в книги все подряд, и если честно, то, по-моему, для читателей его отсутствие в моих романах становится как бы освежающим; по крайней мере, для моих читателей. Должен вам напомнить, что мои книги пользуются большим успехом. Если бы это было не так, у меня не нашлось бы для вас ста тысяч глободолларов.
— Хорошо, хорошо. Я вовсе не пытаюсь заткнуть вам рот.
— Однако всегда находятся и такие, кто утверждает: я, мол, не включаю в романы секс, потому что ничего в нем не смыслю, поэтому я — наверное, из принципа, — написал этот роман исключительно для того, чтобы доказать им, что я могу про него писать. Весь роман пронизан сексом. Но это, конечно же, чужой секс, не такой, как наш.
— Совершенно верно. Поэтому мне и хочется выяснить у вас подробности. Как все это происходит?
Лабориан на мгновение растерялся.
— Они сплавляются воедино.
— Да, вы использовали именно такое слово. Вы имели в виду, что они сливаются воедино? Проникают друг в друга?
— Пожалуй, да.
Уиллард вздохнул.
— Ну как вы могли писать книгу, не имея ни малейшего понятия о столь важной ее теме?
— У меня не было необходимости описывать детали. У читателя возникают собственные образы. Вам ли задавать подобный вопрос, когда компьюдрамы сейчас немыслимы без подсознательных внушений?
Уиллард сжал губы. Тут Лабориан оказался полностью прав.
— Ладно, они сливаются. Но как они выглядят после слияния?
— Я не стал затрагивать эту проблему, — покачал головой Лабориан.
— Но вы, конечно, понимаете, что я не смогу этого избежать?
— Да, — кивнул Лабориан.
Уиллард тяжело вздохнул и сказал:
— Послушайте, господин Лабориан, если я соглашусь делать такую компьюдраму — а я пока еще не принял решение, — то стану делать ее исключительно по-своему. Я не потерплю никакого вмешательства с вашей стороны. Работая над романом, вы уклонились от такого количества авторских обязанностей, что я не могу позволить вам участвовать в творческом процессе, даже если у вас внезапно появится такое желание.
— Я это прекрасно понимаю, господин Уиллард. Я прошу лишь об одном: как можно ближе придерживаться сюжета и диалогов. Что же касается визуальных, звуковых и подсознательных эффектов, то их я полностью оставляю на ваше усмотрение.
— Надеюсь, вы понимаете, что мы не можем ограничиться простым устным или письменным соглашением, которое кто-то из моих коллег полтора века назад назвал «не стоящим бумаги, на котором оно записано». Нам придется подписать контракт, составленный моими юристами и полностью исключающий вас из участия в работе.
— Мои юристы будут рады с ним ознакомиться, но могу сразу заверить, что я не собираюсь прибегать к различным уверткам.
— И еще, — жестко произнес Уиллард, — я хочу получить аванс из той суммы, что вы мне предложили. Вдруг вы передумаете, а у меня нет настроения ввязываться в долгую судебную тяжбу.
Услышав это, Лабориан нахмурился:
— Господин Уиллард, те, кто меня знают, никогда не стали бы подвергать сомнению мою финансовую честность. Вы этого не знали, поэтому я прощаю вам подобное замечание, но прошу его не повторять. Какой аванс вы желаете получить?
— Половину, — бросил Уиллард.
— У меня есть предложение получше. Как только вы договоритесь с теми, кто пожелает вложить деньги в создание компьюдрамы, и как только мы подпишем контракт, я выплачу все сто тысяч даже прежде, чем вы начнете работу над первой сценой.
Глаза Уилларда широко раскрылись, и он не сумел удержаться от вопроса:
— Почему?
— Потому что хочу вас поторопить. Более того, если компьюдрама окажется для вас слишком сложна, если у вас ничего не выйдет или, — к моему невезению, — возникнут обстоятельства, которые не позволят завершить работу, то вы сможете оставить эти сто тысяч себе. Это риск, на который я готов пойти.
— Почему? В чем здесь подвох?
— Никакого подвоха нет. Я делаю ставку на бессмертие. Я популярный писатель, но никто и никогда не называл меня великим. Скорее всего, мои книги умрут вместе со мной. Сделайте из моего романа компьюдраму, сделайте ее хорошо, и тогда хотя бы «Три в одном» станут жить дальше и заставят мое имя прогреметь в веках, — он печально улыбнулся, — или хотя бы несколько веков. Однако…
— Ага, — встрепенулся Уиллард. — Вот мы добрались и до «однако».
— Гм, да. У меня есть мечта, ради которой я готов на большой риск, но я все же не дурак. Я заплачу вам обещанные сто тысяч, и даже если ничего не получится, вы сможете оставить их себе — однако вы получите их в электронной форме. Но если, однако, вы создадите продукт, который удовлетворит меня, то вы вернете мне электронный дар, а взамен я вручу вам сто тысяч глободолларов в золотых монетах. Вы в любом случае ничего не потеряете — за исключением того, что для художника вашего масштаба золото наверняка будет иметь гораздо большую ценность, чем записанные на карту цифры.
— Я все понял, господин Лабориан! Мне тоже предстоит рискнуть. Я рискую потерять зря немало времени и усилий, которые мог бы потратить на более «верный» проект. Я рискую, создавая компьюдраму, которая может провалиться и погубить репутацию, заработанную после «Короля Лира». В моем бизнесе репутация у человека высока ровно настолько, насколько успешным оказался его последний продукт. Но я посоветуюсь кое с кем…
— Только конфиденциально, прошу вас!
— Разумеется! А затем мне придется серьезно подумать. Сейчас я готов согласиться на ваше предложение, но вы никоим образом не должны считать эти слова моим согласием. Пока что. Мы еще встретимся и поговорим.
Джонас Уиллард и Мэг Кэткарт встретились за ланчем на квартире у Мэг. Когда они пили кофе, Уиллард с явной нерешительностью человека, затрагивающего вопрос, который ему затрагивать не хочется, спросил:
— Ты прочитала книгу?
— Да.
— И что ты про нее думаешь?
— Не знаю, — ответила Кэткарт, взглянув на него из-под темной рыжеватой челки. — По крайней мере, недостаточно, чтобы судить.
— Значит, ты тоже не знаток фантастики?
— Ну, я читала фантастику, в основном про «мечи и колдовство», но ничего похожего на «Три в одном». Однако я слышала про Лабориана. Он пишет то, что называется «твердой научной фантастикой».
— Да, он подбросил нам весьма твердый орешек. Не знаю, как нам его раскусить. Эта книга, несмотря на все ее достоинства, не для меня.
— А откуда ты знаешь, что она не для тебя? — спросила Кэткарт, пристально глядя на Уилларда.
— Всегда важно знать предел своих возможностей.
— И ты с самого рождения знал, что не сможешь справиться с фантастикой?
— У меня на такое инстинкт.
— Это ты так говоришь. А почему бы тебе не представить, что можно сделать с тремя не описанными автором персонажами и что можно сделать на уровне подсознательных эффектов, а уже потом спрашивать инстинкт про то, что тебе по зубам, а что нет? Например, как бы ты изобразил Пестуна, которого постоянно называют «он», хотя именно он вынашивает потомство? По-моему, это явная глупость.
— Ничуть, — мгновенно отозвался Уиллард. — Я согласен на «он». Лабориан мог бы изобрести третье местоимение, но оно наверняка прозвучало бы глупо и лишь развеселило бы читателя. Вместо этого он сохранил местоимение «она» для Эмоционали. Она центральный персонаж и поразительно отличается от двух других. Это «она», примененное по отношению к ней, и только к ней, фокусирует на ней внимание читателя, а именно на ней оно и должно фокусироваться. Более того, на ней оно должно фокусироваться и в компьюдраме.
— Значит, ты все же думал об этом, — улыбнулась она. — А я так бы этого и не узнала, если бы не уязвила тебя.
Уиллард неловко поерзал.
— Вообще-то, — сказал он, — Лабориан говорил что-то в этом духе, поэтому не могу утверждать, что идея здесь полностью моя. Но давай вернемся к Пестуну. Я хочу поговорить о нем с тобой именно по той причине, что если решусь попробовать, то все будет зависеть от подсознательных внушений. Пестун выглядит как блок, как прямоугольник.
— Кажется, в стереометрии такая фигура называется прямоугольный параллелепипед.
— Меня совершенно не волнует, как эта фигура обзывается в стереометрии. Суть в том, что мы не можем изобразить просто блок. Нам нужно сделать из него личность. Пестун есть «он», который вынашивает детей, поэтому мы должны придать ему черты существа общего рода. Голос его не должен быть ни чисто женским, ни чисто мужским. Не уверен, что точно представляю нужные звучание и тембр, но, думаю, нам со звукооператором придется подобрать его методом проб и ошибок. Голос, разумеется, не единственная проблема.
— А какие еще?
— Ноги. Пестун перемещается с место на место, но в книге его конечности даже не упоминаются. Он должен иметь и эквивалент рук, потому что способен совершать определенные действия. Он похищает источник энергии, от которого подпитывается Эмоциональ, поэтому нужно придумать ему руки — не человеческие, но тем не менее, руки. И ноги. Любое количество крепких коротких ног, чтобы быстро передвигаться.
— Как гусеница? Или как многоножка?
— Не очень-то приятные сравнения, правда? — поморщился Уиллард.
— Что ж, тогда мне придется создать подсознательный образ многоножки, не показывая ее реально. Просто понятие цепочки ног, этаких мерцающих закорючек, сделать их визуальным лейтмотивом Пестуна и включать при каждом его появлении.
— Я понял твою мысль. Надо будет попробовать и посмотреть, что из этого получится. Рационал — это овоид. Лабориан согласился с тем, что он может быть яйцеобразным. Можно изобразить, как он перекатывается с места на место, но такое решение, на мой взгляд, совершенно не годится. Рационал гордится своим разумом, он полон достоинства. Он не может совершать смешные действия, а перекатывание смотрится смешно.
— Можно сделать ему плоский, но слегка выпуклый живот, и он станет на нем скользить, как пингвин.
— Или как улитка по слизи. Нет. Такое тоже не годится. Может, сделать ему три выдвижные ноги? Другими словами, в состоянии покоя он будет гордым и гладким овоидом, но когда захочет переместиться в другое место, у него появятся три крепких ноги.
— Почему три?
— Это соответствует тройственному мотиву, объединяющему весь роман; три существа трех полов. Передняя нога упирается и поддерживает тело, а две задние выдвигаются с боков.
— Что-то вроде трехногого кенгуру?
— Точно! Сможешь создать подсознательный образ кенгуру?
— Попробую.
— Эмоциональ, разумеется, самая трудная из трех. Ну что можно сделать с существом в виде облачка газа?
Кэткарт задумалась, потом сказала:
— Как насчет идеи объемных драпировок? Их можно сделать колышущимися, как в «Лире» в сцене бури. Она будет ветром, воздухом, и изобразит это тонкая полупрозрачная ткань.
Уилларда привлекло такое предложение.
— Совсем неплохо, Мэг. А подсознательный образ… Ты сможешь сделать Елену Троянскую?
— Елену Троянскую?
— Да! Для Рационала и Пестуна Эмоциональ — прекраснейшая из всех существ. Они с ума по ней сходят. Вспомни о сильном, почти непреодолимом сексуальном притяжении — их эквиваленте секса. Надо, чтобы зрители ощутили его так, как ощущают его они. Если тебе удастся внушить им образ греческой женщины с гладко зачесанными волосами, в свободно ниспадающем одеянии — а оно станет прекрасно сочетаться с образом Эмоционали, — и сделать ее похожей на знакомые всем картины и скульптуры, то это и станет лейтмотивом Эмоционали.
— Не так-то это просто. Даже кратчайшее вторжение человеческой фигуры в образ уничтожит все настроение.
— А ты этого не делай. Будет достаточно лишь намека. Это важно. Человеческая фигура действительно может уничтожить настроение, но нам придется на протяжении всей пьесы создавать намеки на человеческие фигуры. Зрители должны воспринимать эти странные существа как людей. Обязательно.