– И правильно, – кивнул Джордж. – Я давно считаю тебя безнадежным в социальном отношении человеком. Я всем это говорю.
– Спасибо, Джордж, – сказал я. – Очень красиво с твоей стороны, тем более что ты не упускаешь случая пожрать за мой счет.
– Я предоставляю тебе возможность насладиться моим обществом, старина. Если я вдруг скажу, что у тебя есть хотя бы одно положительное качество, это внесет сумятицу в умы наших друзей, которые давно смирились с мыслью, что их у тебя нет.
– Я им весьма признателен.
– Довелось мне знавать одного человека, – произнес Джордж. – Он родился в феодальном поместье. Его пеленки застегивались не на булавки, а на запонки. А на первый день рождения ему повязали маленький черный галстук. Заметь: повязали, а не прицепили. И так было всю его жизнь. Звали его Уинтроп Карвер Кэбуэлл. Он вращался в столь изысканном обществе браминов и аристократов Бостона, что время от времени ему приходилось прибегать к помощи кислородной маски.
– И ты был знаком с этим патрицием? Ты?
– Конечно, был, – обиженно произнес Джордж. – Неужели ты мог посчитать меня снобом, который откажется общаться с человеком только потому, что тот принадлежит к богатейшей касте браминов? Плохо ты меня знаешь, если мог такое подумать, старина. Мы с Уинтропом неплохо ладили. Я был его отдушиной.
Джордж тяжело вздохнул, и попавшая в алкогольные пары муха сорвалась в штопор.
– Бедняга, – произнес он. – Бедный богатый аристократ.
– Джордж, – сказал я. – Похоже, ты собираешься поведать мне очередную неправдоподобную историю с ужасным концом. Я не хочу ее слышать.
– С ужасным? Наоборот. Я расскажу тебе веселую и счастливую историю, и, поскольку она доставит тебе удовольствие, я начну прямо сейчас.
Как я уже говорил, мой друг брамин был джентльменом до мозга костей, с чистыми помыслами и царственной осанкой. Для всех нормальных людей, с кем ему доводилось общаться, он стал притчей во языцех. Справедливости ради надо заметить, что с нормальными людьми он не общался, только с такими же потерянными душами, как и он сам.
Меня он знал хорошо, и это было его спасением, хотя я ни разу не попытался извлечь из нашего знакомства личной выгоды. Как тебе прекрасно известно, приятель, меньше всего в этой жизни я пекусь о деньгах.
Временами бедному Уинтропу удавалось сбежать. В тех редких случаях, когда дела приводили меня в Бостон, он сбрасывал цепи, и мы обедали в укромном уголке Паркер-хауза.
– Джордж, – частенько говаривал Уинтроп, – поддерживать имя и традиции дома Кэбуэллов – нелегкая и трудная задача. Дело даже не в том, что мы богаты. Мы живем старыми деньгами. Мы не какие-нибудь выскочки Роквейлеры – так, по-моему, звали семейство, разбогатевшее на нефти в девятнадцатом веке. Мои предки – и я не имею права об этом забывать – сделали состояния в эпоху колониальной славы и величия. Один из них, человек по имени Исаак Кэбуэлл, доставлял индейцам контрабандное оружие и огненную воду во время войны королевы Анны. Он каждый день рисковал жизнью, ибо с него запросто могли содрать скальп гуроны, солдаты колониальных войск или, по ошибке, дружественные индейцы. А его сын, Джереми Кэбуэлл, занимался рискованной трехсторонней торговлей, в ходе которой сахар обменивался на ром, а ром – на рабов. Он завез в нашу благословенную страну не одну тысячу чернокожих. Подобное наследство, Джордж, ко многому обязывает. Я несу ответственность за древнее состояние – тяжелая ноша.
– Даже не знаю, как тебе это удается, Уинтроп, – сказал я.
Уинтроп вздохнул:
– Клянусь Эмерсоном, я и сам не знаю. Главное – одежда, стиль, манеры. Необходимо каждую минуту помнить о том, что надо делать, даже если это кажется лишенным смысла. Настоящий Кэбуэлл всегда знает, что надо делать, хотя не всегда понимает зачем.
Я кивнул:
– Меня всегда интересовала одежда, Уинтроп. Зачем надо начищать обувь до такого блеска, что в ней отражаются лампы? Зачем надо каждый день чистить подошвы и еженедельно менять каблуки?
– Не еженедельно, Джордж. У меня есть туфли на каждый день месяца, таким образом, менять каблуки приходится один раз в семь месяцев.
– Но зачем это нужно? Для чего на всех белых рубашках пристегивающиеся воротнички? Почему все галстуки подчеркнуто приглушенных тонов? К чему столько пиджаков? Почему в петлице обязательно должна торчать неизбежная гвоздика? Почему?
– Внешний вид! Кэбуэлла можно с первого взгляда отличить от какого-нибудь биржевика. Кэбуэлл, например, никогда не позволит себе надеть розовое кольцо. Любой, кто посмотрит на меня, а потом на тебя, на твой пыльный заляпанный пиджачок, на башмаки, которые ты явно стянул у бродяги в ночлежке, на рубашку подозрительного серого цвета, легко сумеет нас отличить.
– Согласен, – сказал я.
Бедняга! Да после его сияния люди будут просто отдыхать, глядя на меня.
– Кстати, Уинтроп, я хотел спросить по поводу ботинок. Как ты определяешь, какую пару в какой день надевать? Или они стоят на пронумерованных полках?
Уинтропа передернуло.
– Вот уж что было бы отвратительно! Туфли могут показаться одинаковыми только плебею. Острый, отточенный взгляд Кэбуэлла не может их перепутать.
– Поразительно, Уинтроп. Как тебе это удается?
– Дело в тщательной тренировке с самого детства. Ты даже не представляешь, какие нюансы приходится иной раз отмечать.
– Столь пристальное внимание к одежде доставляет, наверное, немало хлопот?
Уинтроп задумался.
– Клянусь Лонгфелло, временами такое случается. Бывает, это мешает моей сексуальной жизни. К тому времени, когда я уложу туфли в соответствующую коробку, повешу брюки, чтобы не помялась стрелка, и накину на фрак чехол от пыли, девушка, как правило, теряет ко мне интерес. Остывает, если тебе так понятнее.
– Ясно, Уинтроп. Я по своему опыту знаю, как злятся женщины, если их заставляешь ждать. Я бы тебе посоветовал просто сбросить одежду…
– Ради Бога! – воскликнул Уинтроп. – К счастью, я помолвлен с прекрасной женщиной, ее зовут Гортензия Хепзибах Лоувот, она происходит из семьи почти столь же благородной, как и моя. До сих пор, по правде говоря, мы ни разу не поцеловались, но несколько раз подошли к этому весьма близко. – При этих словах он ткнул меня локтем в ребра.
– Да ты просто бостонский терьер, – шутливо произнес я, хотя на душе у меня скребли кошки. За спокойными словами Уинтропа я увидел кровоточащее сердце.
– Скажи, Уинтроп, – произнес я, – что произойдет, если ты вдруг наденешь не те туфли, забудешь застегнуть воротник или выпьешь вино, не подходящее к данному ростби…
– Прикуси язык! – в ужасе воскликнул Уинтроп. – Иначе целые поколения моих прямых предков и родственников по боковой линии перевернутся в своих могилах. Клянусь Уиттером, так и произойдет. Да и моя кровь свернется или закипит от негодования. Гортензия стыдливо спрячет лицо в ладонях, а я потеряю работу в элитном бостонском банке. Меня прогонят через строй вице-президентов, с моего фрака оторвут все пуговицы, а галстук с позором завяжут на спине.
– Что? За такую ничтожную оплошность?
Голос Уинтропа осел до ледяного шепота:
– Не существует мелких или ничтожных оплошностей. Существуют просто оплошности.
– Позволь подойти к данной ситуации с другой точки зрения, – произнес я. – Скажи, а не хочется ли тебе самому нарушить условности?
Уинтроп долго колебался и наконец ответил:
– Клянусь Оливером Венделом Холмсом, старшим и младшим, я… я…
Продолжать он не мог, но в уголке глаза блеснула предательская слезинка. Она поведала о существовании глубокого, невыразимого при помощи слов чувства. Сердце мое обливалось кровью, в то время как мой друг вытащил чековую книжку и расплатился за обед.
Теперь я знал, что мне надо делать.
Я должен был вызвать из другого измерения Азазела. Я не стану описывать сложную процедуру, связанную с рунами и пентаграммами, пахучими травами и могущественными заклинаниями, дабы не смутить твой и без того слабый рассудок, дружище.
Азазел, как обычно, появился с пронзительным визгом. Независимо от того, как часто мы с ним видимся, я оказываю на него неизгладимое впечатление. Полагаю, он закрывает глаза, чтобы не ослепнуть от моего великолепия.
Вот и Азазел – ярко-красный, двухсантиметровый, с крошечными рожками и длинным острым хвостом. Сегодня он выглядит необычно – к хвосту его привязана длинная голубая лента. На ней так много колечек и завитушек, что я не могу их все разглядеть.
– Что это, о Защитник Беззащитных? – спрашиваю я, ибо ему очень нравится этот бессмысленный титул.
– На банкете, – самодовольно произносит Азазел, – отметили мои заслуги перед народом. Разумеется, мне пришлось надеть зплатчник.
– На банкете, – самодовольно произносит Азазел, – отметили мои заслуги перед народом. Разумеется, мне пришлось надеть зплатчник.
– Сплатчник?
– Нет. Зплатчник. Первая согласная звонкая. Ни один уважающий себя мужчина не позволит себе явиться на церемонию награждения без зплатчника.
– Ага, – понимающе кивнул я. – Официальная одежда.
– Конечно, официальная. На что еще это похоже?
На самом деле зплатчник походил на обыкновенную голубую ленточку, но я почувствовал, что говорить этого не стоило.
– Выглядит строго и со вкусом, – отметил я. – По странному совпадению именно о формальных тонкостях я и хотел сегодня побеседовать.
Я рассказал ему историю Уинтропа, и Азазел уронил несколько крошечных слезинок. Когда чьи-нибудь невзгоды напоминают его собственные, он становится чрезвычайно мягкосердечным.
– Да, – наконец произнес он, – формальности могут замучить кого угодно. Я не стал бы говорить об этом с первым встречным, но зплатчник причиняет мне массу неудобств. В частности, он затрудняет вращательные движения моего замечательного хвостового придатка. Но что делать? Появиться на официальной церемонии без зплатчника – значит вызвать настоящий скандал. Тебя вышвырнут на тротуар, да так, что ты еще и подскочишь.
– Можно ли как-нибудь помочь Уинтропу, о Надежда Скорбящих?
– Думаю, да, – неожиданно жизнерадостно произнес Азазел. Обычно, когда я обращаюсь к нему с мелкими просьбами, он пытается раздуть из них целое дело, долго описывает возникающие сложности и проблемы. – По правде говоря, в моем мире, как, очевидно, и на вашей ничтожной грязной планете, никому не нравятся формальности. Они являются отголоском садистского воспитания с раннего детства. Достаточно удалить крошечный участок мозга, известный в моем мире как нервный узел Зудко, и личность немедленно возвращается к природной лени и апатии.
– Можешь ли ты вылечить Уинтропа?
– Конечно, если ты нас познакомишь. Надо оценить его умственные способности, какими бы они ни оказались.
Устроить встречу оказалось совсем не сложно. Отправляясь на очередной обед с Уинтропом, я положил Азазела в карман куртки. Мы выбрали бар; весьма удачный выбор, поскольку посещающих бостонские бары пьяниц трудно смутить выглядывающей из кармана красной рожей с рожками. Эти выпивохи и в трезвом состоянии видали вещи пострашнее.
Уинтроп Азазела не заметил, ибо последний обладал способностью затуманивать сознание человека, чем всегда напоминал мне твою манеру писать, дружище.
Как бы то ни было, в определенный момент мне показалось, что Азазел приступил к работе, ибо глаза Уинтропа широко раскрылись. Очевидно, внутри его что-то происходило. Никаких звуков я не слышал, но глаза его выдавали.
Результаты не заставили себя долго ждать. Спустя неделю Уинтроп заглянул ко мне в гостиницу.
– Уинтроп, – сказал я, – ты выглядишь жутко расхлябанным.
И действительно, одна из пуговиц на воротничке была расстегнута.
Рука его непроизвольно потянулась к пуговице, но потом Уинтроп тихо проворчал:
– Ну и черт с ней. Мне все равно. – Затем, так же тихо, он добавил: – Я порвал с Гортензией.
– О боже! – воскликнул я. – Почему?
– Все произошло из-за пустяка. В понедельник я отправился к ней на чай в воскресных туфлях. Просто недосмотрел. Не заметил, и все. Кстати, многое стало ускользать от моего внимания. Это меня волнует, Джордж, но, к счастью, не сильно.
– Если я правильно понял, оплошность заметила Гортензия?
– В ту же секунду, ибо она столь же наблюдательна, как и я. Вернее, столь же наблюдательна, как я раньше. И вот она мне заявляет: «Уинтроп, вы обуты не надлежащим образом». Не знаю почему, но ее голос подействовал на меня раздражающе, и я ответил: «Я имею право обуваться так, как мне того хочется, а вы, если вам что-то не нравится, можете ехать в Нью-Хейвен».
– Нью-Хейвен? Почему в Нью-Хейвен?
– Отвратительное место. Насколько мне известно, там расположен какой-то паршивый общеобразовательный институт – не то Йельский, не то Джельский, точно не помню. Будучи до мозга костей радклифовской женщиной. Гортензия восприняла мое замечание как оскорбление только потому, что я намеревался ее оскорбить. Она поспешно вернула мне увядшую розу, которую и подарил ей еще в прошлом году, и объявила нашу помолвку расторгнутой. Кольцо, однако, она оставила себе, справедливо заметив, что оно обладает реальной стоимостью. Вот так.
– Мне жаль, Уинтроп.
– Не жалей, Джордж. Гортензия плоская, как доска. У меня нет тому прямых доказательств, но визуально она кажется вогнутой. Не то что Черри.
– Что за Черри?
– Не что, а кто. Это великолепная женщина, мы познакомились совсем недавно. Вот где, должен тебе заметить, выпуклая особа. Полное ее имя Черри Ланг Ган. Она принадлежит к роду Лангов из Бенсонхойста.
– Бенсонхойста? Где это?
– Не знаю. Думаю, где-то на задворках нации. Черри говорит на причудливом диалекте, развившемся на основе английского языка. – Уинтроп глуповато улыбнулся. – Она называет меня бойчиком.
– Почему?
– Потому, что в Бенсонхойсте это слово означает «молодой человек». Я стараюсь как можно быстрее овладеть этим языком. Если ты, например, захочешь сказать: «Приветствую вас, сэр, рад вас видеть» – как, по-твоему, это будет звучать?
– Так и будет.
– В Бенсонхойсте ты бы сказал: «Привет, паря». Коротко и ясно, понял? Ну ладно, я хочу, чтобы ты ее увидел. Приглашаю тебя на обед завтра в Лок-Обер.
Мне было очень интересно повидать Черри, к тому же не в моих привычках пропускать обед в Лок-Обере. Так что на следующий вечер я прибыл на место задолго до назначенного срока.
Вскоре после меня в зал вошел Уинтроп в сопровождении весьма выпуклой молодой дамы, в которой я без труда узнал Черри Ланг Ган, принадлежащую к роду Лангов из Бенсонхойста. У нее была чрезвычайно узкая талия и роскошные бедра, которыми она покачивала как на ходу, так и стоя на месте. Если бы в тазу дамы находилась сметана, она бы давно превратила ее в масло.
У Черри были кудрявые волосы пугающего желтого цвета и пугающего красного цвета губы, бесконечно перекатывающие жвачку.
– Джордж, – произнес Уинтроп, – познакомься с моей невестой Черри. Черри, это Джордж.
– Ооччнпрятн, – сказала Черри. Слов я не разобрал, но по резкому носовому произношению понял, что она пришла в восторг от возможности со мной познакомиться.
В течение нескольких минут мое внимание было поглощено Черри. Кое-что в ней стоило рассмотреть поближе. Как бы то ни было, от меня не ускользнуло, что Уинтроп растрепан. Пиджак расстегнулся, галстука не было вовсе. Приглядевшись, я заметил, что на пиджаке не хватало пуговиц, а галстук все-таки был, но оказался заброшен за спину.
– Уинтроп, – пробормотал я и показал на галстук. Слов я не находил.
– Меня тягали за галстук в банке.
– Как это – тягали?
– Сегодня утром я решил не утруждать себя бритьем. Вечером я собирался на обед, и мне все равно пришлось бы бриться после работы. Вот я и рассудил, что с утра бриться незачем. Разве я не прав, Джордж?
– Абсолютно прав, – кивнул я.
– Короче, они заметили, что я не побрился, и после недолгого разбирательства в кабинете президента (нелепое и противозаконное судилище, если хочешь знать мое мнение) меня подвергли вот такому наказанию. Выгнали из банка и швырнули на жесткий бетон Тремонт-авеню. Я подпрыгнул два раза, – добавил он с едва заметной гордостью.
– Но это же означает, что ты лишился должности! – в ужасе воскликнул я. Мне частенько доводилось сидеть без работы, и я знал, что увольнение влечет за собой определенные трудности.
– Верно, – кивнул Уинтроп. – Теперь у меня ничего не осталось, кроме биржевых акций, ценных бумаг и земли, на территории которой возводится Центр Благоразумия… ну и, конечно, Черри.
– В натуре, – хихикнула Черри. – Я бы не стала дергаться, если бы не бабки. Считай, что я тебя заарканила, Уинтроп.
– Заарканила? – переспросил я.
– Полагаю, она имела в виду таинство брака, – пояснил Уинтроп.
Вскоре после этого Черри отправилась в туалет, а я заметил:
– Уинтроп, это прекрасная женщина, наделенная замечательными формами, но, если ты на ней женишься, от тебя отвернется вся Новая Англия. С тобой не станут разговаривать даже в Нью-Хейвене.
– И не надо. – Он поглядел по сторонам, потом наклонился и прошептал: – Черри учит меня сексу.
– Я думал, ты это уже прошел, Уинтроп.
– И я так думал. Оказалось, что существуют специальные курсы, причем такой глубины и интенсивности, о которых я вообще не подозревал.
– Где же она сама этому научилась? – поинтересовался я.
– Представь, меня это тоже взволновало. И я спросил Черри напрямую. Не стану скрывать, у меня закралась мыслишка, что у нее был опыт общения с другими мужчинами, хотя это почти исключено, учитывая ее утонченное воспитание и невинность.