Так было с ее рассказом о связи с А., студентом, в которого она была влюблена в Петербурге. Вначале она сообщила мне о нем лишь самые обыденные факты: например, что он учился на философском факультете, происходил из обеспеченной консервативной семьи, был на несколько лет старше ее и т. п. Она настаивала на том, что у них были «белые» отношения. Меня поразило использованное ею прилагательное, и я спросил, что у нее ассоциируется со словом «белый». Паруса яхты, сказала она; казалось, были все основания предположить, что имеется в виду яхта отца. Но в психоанализе никогда не следует спешить с умозаключениями: она вспомнила, как однажды она и другие члены их политического кружка в Петербурге – включая, конечно, и А. – отправились на прогулку по Финскому заливу. Стояла прекрасная летняя погода, и для нее было большим облегчением снова оказаться в море и передохнуть от «серьезных» разговоров, которые начинали ее утомлять и даже пугать. Она никогда раньше не чувствовала такой любви к А., а тот, как и всегда, был нежен и обходителен с нею. Им пришлось спать в одной каюте, но А. даже не попытался дотронуться до нее; их совесть осталась белой, как паруса яхты или белые ночи11.
Тем не менее она теребила свой крестик, а на лице у нее было печальное выражение. Я резко сказал ей, что она говорит неправду и что я знаю, что они имели половую связь. Фрау Анна созналась, что несколько раз спала с ним, ближе к концу их отношений; что он без конца молил ее об этом, пока наконец она не «пала» – по большей мере от усталости. Она употребила английский глагол ( «fall»); наш разговор шел по-немецки, но Анна довольно часто вставляла в речь иностранные выражения. Я давно приучился со вниманием относиться к их возможной значимости.
Я решил, как говорится, «выстрелить наудачу».
– Рад, что вы честны со мной, – сказал я ей.– Здесь нет ничего постыдного. Но почему, говоря об этом, вы не признаетесь, что понесли от него ребенка, которого потеряли, упав с лестницы?
Бедняжка боролась с собой, но затем признала мою правоту; только упала она не с лестницы, а во время занятий в танцевальной студии. Никто, кроме мадам Р., не знал и даже не подозревал об этом, и она была поражена тем, что я раскрыл ее тайну. Она спросила, как мне это удалось.
Я ответил:
– Ваш рассказ о том, что вы стали прибавлять в весе, звучал неправдоподобно. Полагаю, вам в любом возрасте оказалось бы трудно прибавить в весе, хотя это и пошло бы вам на пользу. Вы явно рассказывали мне о том, что случилось, пускай и косвенным образом, – потому что на самом деле хотели, чтобы я знал об этом. Наверное, в вашем положении вы слишком долго продолжали заниматься танцами; вас очень тревожило это прибавление в весе, и вы не знали, что делать в такой неразрешимой ситуации.
Молчание молодой женщины свидетельствовало о том, что я попал в точку, и я радовался, что не довел свое истолкование до логического конца, – до того, что, продолжая усердно упражняться, она втайне от себя надеялась на такие последствия, более того – провоцировала их. Она была достаточно огорчена уже и тем, что грех ее юности оказался выставленным на свет.
С той поры, однако, она стала немного оживленнее и откровеннее, как будто, избавившись от бремени выдуманного совершенства, испытала облегчение. Вскоре после этого она даже позволила себе слегка пошутить. Когда она описывала мне одну из своих навязчивых галлюцинаций – о падении с высоты навстречу гибели, – ее глаза на мгновение сверкнули, и она заметила: «Но ребеночка у меня нет!»12
Однажды она рассказала мне свой сон. Обыкновенно спала она плохо и снов видела мало, что само по себе было одним из аспектов ее сопротивления анализу. Поэтому полное сновидение было долгожданной удачей, и я затратил немало усилий, чтобы понять его смысл. Вот этот сон в том виде, как его изложила фрау Анна:
Я ехала в поезде, сидя напротив читающего мужчины. Он втянул меня в разговор, и мне показалось, что он чересчур фамильярен. Поезд остановился на станции посреди пустынной местности, и я решила выйти, чтобы избавиться от него. Я удивилась, что там сошло еще много народу, – станция была крошечной и совершенно безжизненной. Но на платформе была надпись «Будапешт», и это все объясняло. Я проскользнула мимо билетного контролера, не желая показывать ему билет, потому что должна была ехать дальше. Перейдя через мост, я оказалась рядом с домом номер 29. Я попробовала открыть дверь своим ключом, но к моему удивлению, дверь не поддавалась, и я пошла дальше и пришла к номеру 34. Хотя ключ никак не поворачивался, дверь открылась сама собой. Это был маленький частный отель. В прихожей сушился серебристый зонтик, и я подумала, что там остановилась моя мать. Наконец вышел пожилой господин и сказал: «В доме никого нет». Я достала из кармана пальто телеграмму и вручила ее ему. Мне было его жаль, потому что я знала, о чем там говорится. Он страшным голосом произнес: «Моя дочь умерла». Он был так потрясен и несчастен, что я почувствовала, что больше для него не существую.
Впервые услышав этот сон, я встревожился, потому что он говорил о том, что сновидица вполне способна положить конец своим невзгодам, совершив самоубийство. Поездки в поезде сами по себе являются сновидениями о смерти, а в данном случае все усугублялось тем, что она сошла «до своей остановки» и «посреди пустынной местности». То, что она проскользнула мимо контролера, явно было намеком на порицание самоубийства; мост был еще одним символом смерти. В определенном смысле, сон фрау Анны не мог быть яснее; но я также чувствовал, что в нем содержалось множество подробностей более личного характера. Поэтому я попросил ее разбить свой сон на мелкие эпизоды и рассказать мне, что происходило с ней в жизни в связи с тем или иным из них. Она имела некоторый опыт в толковании сновидений, так как ей уже приходилось анализировать несколько незначительных примеров; более того, поскольку она была на редкость понятливой, я поощрял ее желание ознакомиться с некоторыми из моих предыдущих случаев.
– Кое-что происходило, – сказала она, – но не может иметь отношения к этому сну, – все было очень давно и, по правде говоря, ничего важного для моей жизни не представляло.
– Не имеет значения, – сказал я.– Выкладывайте!
– Что ж, ладно. Мне кажется, что мужчина в поезде напомнил мне одного попутчика, докучавшего мне, когда я ехала из Одессы в Петербург, чтобы попытаться жить самостоятельно. Это было – сколько? – двенадцать лет назад, и я обо всем совершенно забыла. Я не особенно испугалась, потому что вокруг было много народу. Он наклонился ко мне и говорил без умолку, причем довольно недвусмысленно: расспрашивал, что я собираюсь делать по приезде в Петербург, и предлагал свои услуги в поисках жилья. Я просто разозлилась и в конце концов перешла в другое купе.
Я спросил, не случилось ли с ней недавно что-то такое, что могло бы навеять сновидение о том эпизоде; посоветовал припомнить некоторые подробности, например какую книгу читал ее попутчик во сне.
– Ну, собственно говоря, я вспоминаю, что молодой человек в петербургском поезде так докучал мне, потому что лез с разговорами, когда я сама пыталась углубиться в книгу. Это был Данте, и мне надо было сосредоточиться, чтобы понимать, о чем речь, – я тогда не очень хорошо читала по-итальянски. Теперь, когда вы об этом упомянули, мне кажется, что сон имеет какое-то отношение к моему брату.
Здесь я прервусь, чтобы сказать о том, что фрау Анна незадолго до этого пережила довольно волнующее событие. Ее брат вместе со своей женой и двумя детьми решил покинуть Россию, ввергнутую в революционный хаос, и эмигрировать в Соединенные Штаты; по пути туда они остановились в Вене, чтобы, по сути, поздороваться и снова распрощаться с Анной и ее тетей. Пациентка несколько лет не виделась с братом, а теперь они могли никогда больше не встретиться. Вопреки тому или даже в силу того, что они никогда не были очень близки между собой, воссоединение и новая разлука удручали Анну еще сильнее.
– Когда мы прощались на вокзале, брат, чтобы скрыть неловкость, стал подбирать себе в дорогу книги. Помню, я подумала о том, что «Новая Жизнь» Данте оказалась бы очень кстати, только мой брат не интересуется классикой, он весьма практичен. Он купил себе несколько триллеров. Да и все равно, нелепо было думать, что в вокзальном киоске можно купить Данте.
Я начинал понимать, по какому руслу шло ее сновидение. Напомнив о номерах на домах, я спросил, что, по ее мнению, они могли означать.
Она усиленно размышляла, но призналась, что зашла в тупик.
– Может быть, дело в том, что вам самой двадцать девять лет? – предположил я.– А ваш брат – на сколько он старше? На пять лет?
Фрау Анна согласилась, удивленная математической логикой сна.
Я начинал понимать, по какому руслу шло ее сновидение. Напомнив о номерах на домах, я спросил, что, по ее мнению, они могли означать.
Она усиленно размышляла, но призналась, что зашла в тупик.
– Может быть, дело в том, что вам самой двадцать девять лет? – предположил я.– А ваш брат – на сколько он старше? На пять лет?
Фрау Анна согласилась, удивленная математической логикой сна.
– Вначале вы остановились у двери своего собственного дома. Ключ должен был подойти, но не подошел. Вместо этого вы сумели войти в номер 34 – так сказать, в жилище своего брата. Там вы были лишь гостьей, поэтому вам оно предстало как частный отель.– Я спросил, узнала ли она человека, который вошел в комнату, и напомнил ей его слова: «В доме никого нет».
Спустя какое-то время она сумела разобраться в своих ассоциациях. Ее брат довольно бестактно заметил о том, как был расстроен их отъездом отец, – ведь он участвовал в его деле и, женившись, продолжал жить вместе с ним. Фрау Анна вспомнила, что тогда она с горечью подумала, насколько одиноким будет теперь чувствовать себя отец в опустевшем доме; в то же время он никогда не выражал ни сожаления по поводу ее отъезда, которое выходило бы за рамки общепринятых условностей, ни острого желания вновь с ней увидеться.
К этому моменту у меня сложилось совершенно отчетливое понимание ее сновидения. То, что ее брат вместе с женой и детьми уезжал по направлению к новой жизни, контрастировало с ее собственным ощущением достигнутого тупика или, точнее, отсутствия цели в ее путешествии. Брат всегда мог быть уверен в том, что он отцовский любимец, и знал, куда едет, в отличие от Анны, чья детская поездка в далекий город явно была последней отчаянной попыткой заставить отца заметить ее существование. Он оказался совсем не прочь позволить своей невинной дочери сражаться с физическими и моральными опасностями – будучи преследуемой настойчивым молодым человеком в поезде.
Я предположил, что в ее сне перемешались две фантазии. Если бы отец получил телеграмму о ее смерти, он, может быть, пожалел бы наконец о ней. Но бок о бок с этим желанием, не столько противореча ему, сколько усиливая его трагизм, было желание никогда не рождаться – как девушке, как Анне. Если бы только она могла оказаться на месте брата! Она окончила путешествие на поезде, которое символизировало ее собственную судьбу, чтобы вступить в невозможное бытие в качестве своего брата. Белая комната в частном отеле означала чрево ее матери, которая лишь ожидала прихода отца Анны, чтобы зачать ребенка мужского пола. Зонтик, сохший в прихожей, символизировал исполнивший свои обязанности мужской орган. Отец приносил новую жизнь, потому что без сына «в доме никого нет». Анна умерла – покончив с собою или в результате мер, предупреждающих зачатие, не имело значения, из-за чего именно, – и его это не волновало. Его потрясение и горе были только воплощением ее желания. Ее сон знал об этом тоже: она для него «не существовала».
Молодая женщина была поражена своим печальным видением и не намеревалась обсуждать мое толкование более подробно – за исключением одного обстоятельства прискорбного характера, о котором у нее не хватило духу рассказать мне сразу и о котором я сам умолчу до более подходящего времени. Во всяком случае, оно не меняло общего значения, которое было вполне очевидным.
Когда я в процессе обсуждения стал расспрашивать ее о характере чересчур фамильярных знаков внимания, оказывавшихся ей молодым человеком в поезде, она вспомнила забытый отрывок. Она не думала, чтобы новый материал представлял какую-то важность, но я знаю из опыта, что элементы сновидений, которые сначала забываются, а потом вспоминаются снова, относятся к числу наиболее существенных. Так оказалось и в этом случае, хотя значение фрагмента прояснилось лишь на гораздо более поздней стадии анализа.
Я сказала молодому человеку, что еду в Москву навестить Т-вых, а он ответил, что они не смогут поселить меня в доме и ночевать мне придется в беседке. Он добавил, что там очень жарко и я буду вынуждена снять с себя всю одежду.
Т-вы, объяснила она, были ее дальними родственниками со стороны матери, жившими в Москве. Ее мать и тетя в юности проводили вместе с ними каникулы, а после того, как мать Анны вышла замуж, между ними сохранились близкие отношения. Фрау Анна не была с ними знакома, но, судя по словам тети, это была сердечная и гостеприимная пара. Собственно, тетя упомянула о них как раз накануне: она с грустью вспоминала о проведенных там каникулах и жалела, что не может познакомить с ними Анну, так как была уверена, что смена обстановки была бы для ее племянницы крайне полезна. Но теперь они уже состарились, а возможно, даже не пережили всех невзгод.
На мой взгляд, этот фрагмент сновидения выражал страстное желание молодой женщины освободиться от печальных оков своей теперешней жизни и вновь обрести потерянный рай тех лет, что она прожила с матерью, то есть снова скинуть с себя платье в беседке– домике, предназначенном для блаженно жарких летних дней и ночей. Она не возражала против такого толкования, а заодно вспомнила о тех далеких днях, думать о которых казалось ей теперь и забавным, и трогательным.
Их дом в Одессе располагался среди многих акров субтропических деревьев и кустарников, сбегавших вниз к самому берегу моря. Там был крохотный частный пляж. Беседка находилась посреди небольшой рощицы в отдаленной части сада. Прежние владельцы допустили, чтобы она разрушилась, и в итоге ею почти не пользовались. В один из дней, отмеченных палящим зноем, все разбрелись по саду и дому. Отец Анны был, скорее всего, на работе, а брат, как ей казалось, на весь день куда-то уехал с друзьями. Анне было жарко и скучно, она вяло играла на пляже, где ее мать стояла возле мольберта, а это означало, что ее нельзя беспокоить. В такие моменты Анну не раз ругали за болтовню, поэтому она решила найти тетю и дядю. Она побрела через сад и в конце концов вышла к беседке. Она обрадовалась, увидев внутри дядю и тетю, но они вели себя непонятно; плечи тети были обнажены (хотя обычно она прикрывала их от солнца), а дядя обнимал ее. Объятие все не кончалось, они были настолько поглощены друг другом, что не заметили, как Анна вышла из-за деревьев. Она скользнула обратно и вернулась на пляж, чтобы рассказать матери о странном происшествии, но мать оставила мольберт и улеглась на плоской скале; она, казалось, спала. Девочка знала, при каких обстоятельствах ей ни в коем случае не следует беспокоить мать: когда та рисует, а пуще того – когда спит. Поэтому, разочарованная, она побрела обратно в дом, чтобы выпить лимонаду.
Что мог я сделать с этим воспоминанием? Оно в большой степени было окрашено взглядом взрослой женщины, но это не доказывало, что мы имели дело с фантазией. Я сомневаюсь, что мы когда-либо имеем дело с воспоминаниями детства; воспоминания, связанные с детством, — вот, пожалуй, единственное, чем мы располагаем. В наших детских воспоминаниях юные годы предстают не такими, какими они были, а такими, какими видятся нам в более поздний период жизни, когда вызываются из памяти. Молодую женщину позабавило явившееся ей воспоминание о впервые увиденном проявлении взрослой сексуальности; в то же время она была тронута, узнав как бы впервые о нежной близости между тетей и дядей в праздничной атмосфере летнего отдыха в Одессе, тем более что теперь тете больно было говорить о тех временах.
Я, однако, счел необходимым спросить ее, не явилась ли она свидетельницей чего-то большего, чем то, что ей вспомнилось. Если да, значит, память не давала ей продвинуться дальше; все же казалось крайне маловероятным, чтобы молодая супружеская чета, которая вполне могла укрыться у себя в комнате, стала подвергать себя риску оказаться в столь неловком положении. Как бы то ни было, проявление этого воспоминания в сновидении фрау Анны указывало на его важность. Было не исключено, что оно имело отношение к ее истерии; ведь те, кто окаменел от взгляда Медузы, всегда видели ее прежде, чем могли узнать ее имя.
Последующие дни и недели не принесли особого прояснения. Виной тому были, по всей вероятности, и пациент, и врач. Что касается фрау Анны, она полностью укрылась за своими оборонительными сооружениями, порой используя обострение своих симптомов в качестве предлога не являться ко мне на прием. Справедливости ради надо сказать, что боли ее были невыносимыми. Она умоляла меня устроить операцию, чтобы ей удалили грудь и яичник. Я, со своей стороны, должен признать, что все сильнее раздражался тем, как мало получал от нее помощи. Более того, я заразился ее безразличием. Рассказывая однажды о том, как она бросила кусок мяса собаке на улице, а та оказалась слишком слабой и истощенной, чтобы к нему подползти, фрау Анна заметила, что и сама чувствует себя очень похоже. Я обнаружил, что порой вообще избегаю заниматься анализом и лишь просто убеждаю ее не помышлять о самоубийстве. Я подчеркивал, что самоубийство – это только замаскированная форма убийства; но это будет бесполезной попыткой, которая вряд ли окажет какое-либо воздействие на предполагаемую жертву – ее отца. Фрау Анна сказала, что лишь невыразимые боли порой заставляют ее помышлять о том, чтобы покончить с ними таким способом. При этом она была вполне разумна и рассудительна. Если бы не ее изнурительные боли, никто не принял бы ее за истеричку. В этом крылось что-то непроницаемое, что усиливало мое раздражение. Я подумывал использовать ее скрытность в качестве предлога прекратить лечение; и все же не мог заставить себя так поступить, поскольку, несмотря ни на что, эта молодая женщина обладала характером, сообразительностью и внутренней правдивостью.