Комната была странная — огромная, квадратная, под самым потолком одинокая лампочка. Вдоль стен штук пять кроватей, посередине стол, пара стульев. На столе грязная трехлитровая банка, наполовину засыпанная пеплом и окурками.
Сокурсницы стояли в глубине комнаты за завесой из сигаретного дыма.
Оля с Леной, похоже, появились на этот свет одновременно и из одной утробы. Миниатюрные, с большими, слегка перекошенными ртами и крупными носами. Лена чуть стройнее, Оля с грудью побольше.
Вероника заметно отличалась от двойняшек: высокая, с длинными мощными ногами, плечи узковаты и сутулые, от чего грудь казалась обвислой. Щербатое лицо походило на разбитую и затем неточно склеенную вазу. И огромные глаза.
Стоя в ряд, подружки смотрелись как фасад нижней челюсти оскалившейся собаки. Я стушевался. Я видел знакомый силуэт сквозь дымовую завесу и ощущал страх, мне казалось, что эта муть уже никогда не исчезнет, а наоборот будет сгущаться, до тех пор пока мы не потеряемся в ней навсегда.
Под окнами проверещал мелодичный автомобильный гудок.
— О, наш папа — шерше ля фам! — воскликнули одновременно Оля с Леной.
— Ну, наконец-то, — лениво произнесла Вероника и прошлась на своих заметных ногах. — А то я уже думала, не дождусь этого фа-фа.
— Бабоньки, а меня уже шерше, — сказала Маша, подошла, взяла меня под руку и прильнула к плечу.
Она была неважной актрисой, потому что все ощутили, как ей не хочется оставаться здесь со мной. Но, возможно, она была гениальной комедианткой, потому что, прочувствовав это острее, чем остальные, я замотал головой, замычал и выпалил:
— Нет, поезжай! Мне все равно надо идти оформляться в гостиницу. Комендант предупредил, что только до десяти часов.
— Богдан Степаныч уже предупредили, — сказала Оля Лене.
— Ну так ебтыть, — ответила Лена Оле.
И все захохотали.
— Ладно, бери своего батыра, не помешает, — сказала Оля и пошла к двери.
— Успеете потрахаться, — добавила, проходя мимо, Лена.
Вероника вышла молча, она знала, что я обернусь, чтобы еще раз глянуть на ее грандиозные ляжки.
— Слушай, я все придумала, — заговорила Маша, когда вероникины ноги исчезли из комнаты. — Мы сейчас поедем с девчонками. Ленкин муж вернулся из кругосветки и привез из Америки обалденную видеосистему, что-то навороченное. Посмотрим, а потом, когда Богдан с проверкой пройдет, вернемся. Через окно. У меня один знакомый на первом этаже живет.
— Ты все здорово придумала, — сказал я.
Она рассмеялась, но как-то нервно в пол, отстранилась, метнулась к тумбочке, схватила сумочку и вытолкала меня за дверь. Пока она возилась с замком, я вышел на лестничную площадку и стал спускаться вниз. Между пятым и четвертым этажами обосновались двое. Он и она. Оба в тренировочных костюмах. Он сидел на подоконнике, она — у него на коленях. Они целовались. Как в кино. С закрытыми глазами. В засос. Запустив языки друг другу в пасть. Рядом, в банке из-под кофе, догорали их окурки. Я прошел мимо. Он поглаживал ее юные ягодицы, бедра. На пальцах его рук поблескивали рокерские перстни черепа, черепа, черепа. Штук десять черепов паслось на ее теле. Я стал спускаться ниже. На каждом этаже на подоконнике имелась банка-пепельница. Место для курения и поцелуев. Мне стало как-то гнусно, скорее всего, меня посетила одна из разновидностей тоски. Я был чужой на этой лестнице, среди банок-пепельниц, черепов, ягодиц.
Когда я вышел в холл, Маша была уже там.
— У нас лифт есть, между прочим.
— Между прочим, все мы дрочим, — процеитировал я Нобелевского лауреата, и, похоже, не к месту.
— Что-что? — не поняла Маша.
— Слушай, я не поеду…
— Не ломайся, — оборвала она, подхватила меня под руку и повлекла к проходной. — Я покажу тебе сегодня город в белой ночи. Это здорово. Ты просто немного ошалел с непривычки.
— Молодой человек, паспорт! — послышалось позади.
Я обернулся. Из окошка будки вахтера торчал мой документ. Пришлось вернуться.
— Эта, что ли, твоя девочка? — шепотом спросила тетка-вахтер.
— Надеюсь, — ответил я и вышел в надвигающуюся белую ночь, первую в моей жизни.
Под шутки-прибаутки сестричек, писки и взвизги подружек мы разместились на заднем сиденье «иномарки». За рулем сидел коренастый мужчина с холеной бородкой и болезненными глазами.
— Папа, это машин друг. Он сегодня прилетел из Башкирии, — сказала с переднего сиденья Лена.
— Но он тоже не башкир, — уточнила Оля с заднего.
— И их дети никогда не будут башкирами, — вставила Вероника.
— В Башкирии, вообще, не бывает башкир, — внесла свою лепту Маша.
И сокурсницы рассмеялись.
— Владимир Иванович, — отозвался папуля и, не оглядываясь, предложил мне свою пять.
Я дотянулся и вложил в теплую и рыхлую ладонь свою руку.
— Игорь.
Когда рукопожатие распалось, Владимир Иванович запустил двигатель и резво тронулся с места.
Мы ехали по улицам большого незнакомого города, но я ничего не видел. Маша сидела у меня на коленях. Я ощущал ее тепло. Мне хотелось обнять ее, но стоило лишь прикоснуться, как в памяти всплывали стальные черепа, ползающие по женским бедрам. «Да что же это такое? — думал я. — Может, это отсутствие почки сказывается?»
Наконец мы проехали сквозь темную арку и остановились в замкнутом дворе. Все выгрузились из машины.
— В этом доме Пушкин жил, — сказала Маша.
— Ага, еще до восстания декабристов, а сейчас в его квартире директор рынка прописан, — продолжила Оля.
Гурьбой мы поднялись на второй этаж и вошли в высокие двухстворчатые двери. Квартира была огромной, всюду сновали какие-то люди. Буквально через пару минут я потерялся среди чужаков. Еще через минут пять я понял, что квартира двухэтажная. Наверх вела крутая деревянная лестница. По ней спускались и поднимались яркие девицы и крепкие ребята. Наверное, это были матросы, вернувшиеся из кругосветки. Повидав мир, миновав опасности и прикупив товар, они чувствовали себя уверенно и надменно. Чтобы не выглядеть потерянным, я примостился под лестницей и уставился на гигантскую маску из почти черного дерева. Сначала я просто таращился на нее, думая о том, как же мне вести себя среди новых людей, но постепенно эта странная физиономия перетянула на себя все мое внимание. Без сомнений, маску вырезал настоящий дикарь. Его не интересовали ни пропорции, ни симметрия, ни точность линий. Он был весь во власти чувств. Со стены мне в лицо смотрели мольба, проклятие и ужас.
— Ты чего здесь спрятался? — послышался позади голос Маши.
Я обернулся. На Маше были темные очки с широкими прозрачными дужками, на одной покачивался золотистый ярлычок.
— Ну как?
— На уши не давит?
— Чего-чего?
Подошла Оля:
— Это мужские, пусть лучше он померит, — сказала она Маше.
— Можно я лучше это примерю, — повернулся я к маске.
— Потом будешь чудить, сначала папа с тобой выпить хочет. Ты водку пьешь?
— Ну… — замялся я и посмотрел на Машу.
Она вертелась перед зеркалом, разглядывая себя то в очках, то без них.
— Пьет, пьет, он и водку, и спирт, и самогон пьет, — сказала Маша, срывая ярлык с душки. — Я хочу эти мужские очки. Деньги чуть позже верну, ладно?
— Ладно, пошлите к столу, — усмехнулась Ольга.
Стол был круглый, массивный. Стулья тяжелые, с причудливой резьбой и высокими спинками. Владимир Иванович наливал водку из графина в большие фужеры, чокался со мной, опрокидывал водку в рот и шумно закусывал. Кроме нас за столом больше никого не было, Маша и Оля, выпив по фужеру шампанского, ушли смотреть домашний кинотеатр фирмы SONY. Из зала, куда они удалились, доносились тревожная музыка, звериный рев, человеческие вопли и машин смех.
— У меня близкий друг был родом из Башкирии, мы работали вместе, заговорил Владимир Иванович, в очередной раз наполняя наши фужеры. — Он туда каждое лето в отпуск ездил, мать навестить. Всегда мне кумыс привозил. Любишь кумыс?
— Нет, мне больше медовуха нравится.
— Медовуха тоже полезная вещь, но кумыс просто уникальный напиток. Пашка мне настоящий, домашний кумыс привозил, малокровие лечить. Можно сказать, из могилы поднял. Да… Поднял, а сам недавно ушел. Выпьем, подытожил хозяин и опрокинул свой фужер.
Я опростал свой.
Закусили.
— Возможно, кумыс, действительно, полезней медовухи, — согласился я и добавил: — Я что-то не видел у кобылы вымени.
— Потому что у нее не вымя, а сосцы, почти как у женщины.
— Вон оно что…
— Лошадь самое чистое животное, в плане физиологии. И энергетика у нее положительная, — заверил Владимир Иванович и, оглянувшись, добавил: — в отличие от женщин.
— Наверное, потому что женщина не животное, — предположил я.
— Женщина — это зверь, парень. Поймать-то ее можно, а вот приручить нет.
Владимир Иванович оглядел стол, вытер салфеткой губы, лицо, шею, бросил промокшую бумажку в тарелку и встал:
— Все, я на покой, — повернулся и поплелся в глубь квартиры.
Вскоре он появился на втором этаже. Лицо у него было какое-то обомлевшее и глупое. Мне стало жаль бедолагу.
— Владимир Иванович, — позвал я его снизу. — Хотите, я попрошу, чтобы мои родственники кумыс вам прислали?
Владимир Иванович ничего не сказал, только махнул рукой и скрылся в глубине второго этажа.
Я встал и стал пробираться на Машин смех, который перемежался со звериным ревом. Меня покачивало. Я вошел в темный зал, где в одном углу светился огромный экран. Но перед тем как что-либо разглядеть на нем, я услышал вокруг себя всякие звуки — стрекот насекомых, вопли птиц, шорохи и чье-то учащенное дыхание. От неожиданности я стал озираться.
— Звук сераунд, — послышалось справа.
Я пригляделся. Оказалось, рядом стоял парень небольшого роста с бутылкой пива в руке. Я придвинулся поближе к нему и, стараясь всем видом подтвердить свою компетенцию в воспроизводстве звуков, произнес:
— Да — навороты.
— На Западе это уже давно ширпотреб, — задрал планку компетенции на недосягаемую высоту паренек.
— Понятное дело — это вам не кумыс из сосцов сцеживать, — ответил я.
Специалист по западному ширпотребу глянул на меня, глотнул пива и отошел. Я сконцентрировал свое внимание на диване, откуда доносились машины смешки.
Маша сидела в своих новых очках между двух парней, у которых на макушках поблескивали точно такие же. У всех троих были в руках баночки с джин&тоником. В голубоватом свете, исходящем от экрана, резко выделялись машины голые ноги. Мне показалось, что на ней вовсе ничего не было. Маша ухохатывалась над динозаврами, которые носились по джунглям на мощных, как у бройлерных кур, ногах и пожирали перепуганных людишек. Соседи, плотно подпирая ее бедра, откалывали шуточки по ходу людоедства. Маша гоготала, заваливаясь то на одного, то на другого. Шутки были глупые, но смеялась Маша очень сексуально. Водка и смех перемешались в моей кровеносной системе и забродили. Вскоре я почувствовал, что не я один испытываю потаенное вожделение. Окинув взглядом зал, я приметил, что все самцы, присутствующие на сеансе, пытались сформулировать какую-нибудь остроту. Самочкам это не нравилось, они фыркали на комментарии кавалеров и хаяли фильм. Наконец в сюжетной линии кинозрелища произошел коренной поворот — теперь люди стали истреблять допотопных рептилий. Шутки не смолкали. Хохот звенел и звенел. Ближе к финалу мне на ум пришла неплохая острота, но я воздержался озвучить ее. Я готовился сразить всех своих соперников сразу и наповал. Закончится фильм, зажгут свет, я тихонько подойду к дивану, положу руку Маше на плечо и скажу: «Нам пора домой». Но когда пал последний монстр, вместо титров на экране возникла чернокожая певица, и комната до краев наполнилася плотным музыкальным ритмом. Маша вскочила и заструилась в танце. Она превратилась в эрогенную зону, которая все расширялась и расширялась. Она всех завела. Даже Владимир Иванович на втором этаже попал под действие исходящих снизу волн и появился на горизонте. Я почувствовал, что во мне пробуждается нечто, отдаленно напоминающее предчувствие восторга. Мне показалось, что она танцует для меня одного, я видел в ее движениях тайные знаки. Она манила меня, зазывала, пыталась вывести из лабиринта сомнений. Я дико заорал, высоко подпрыгнул и пустился в пляс. Пробившись сквозь плотное кольцо танцующих, я оказался возле Маши. Мне хотелось пропитаться ее безумством, возродиться окончательно. Я обхватил ее тело и попытался проникнуть под платье, но она вдруг крепко схватила меня за руки, потом оттолкнула и заслонилась плотными телами очконосцев. Я опешил.
— Слышь, парень, может тебе проветриться? — послышалось сквозь музыку у меня в правом ухе.
Я обернулся, это был коротышка, ну, тот любитель звуковой блокады.
— Да, пойду до ветру, — сказал я и вышел из зала.
Побродив по коридору, я снова вошел в зал, пробрался под лестницу и оттуда стал наблюдать за танцующими. Маша изнывала от возбуждения. Это было восхитительно. Вокруг нее паслось все стадо. Почему же она оттолкнула меня? Стеснялась присутствующих? Но ведь раньше ей было на всех наплевать… Скоро сквозь выветривающийся хмель я понял, что это какая-то хитрая игра, цель которой мне еще неведома. Получалось, что Маша выделывала свои трюки перед скопищем самцов, соблазняя их, доводя до безумия, но рассчитывая при этом не на то, что они бросятся на нее и зальют потоками извергающейся спермы, а на нечто совсем другое. На что именно, оставалось загадкой, но я заранее испытал к этому отвращение. И еще — я отчетливо ощутил опасность. Эта опасность исходила от меня самого, будто где-то внутри моего организма появилось пустое место, которое никак не могло заполниться, как дырка в ванной, предохраняющая ее от затопления. Я все еще восхищался танцем ее тела, но уже не верил в него.
Вдруг экран погас, музыка оборвалась, и вспыхнул свет.
— Финита ля комедия, — сказала Лена, — у папы поднялось давление.
Все посмотрели на второй этаж. Владимир Иванович сконфужено почесал живот и скрылся.
К Маше подошел коротышка и стал что-то нашептывать. Она засмеялась и зашарила взглядом по залу. Я вышел из-под лестницы и направился к ним.
— По-моему, нам пора домой, — сказал я, разглядывая конкурента.
Черт! Он был старше меня на пару сотен лет! Даже сейчас не могу объективно описать его внешность, потому что тогда я ненавидел этого мужика и у меня навсегда отпечатался совершенно гадкий образ — тупое и нахальное рыло, квадратная голова, волосатая грудь и толстые кривые ноги.
— Стас, довезешь нас? — проворковала Маша, томно потягиваясь.
Она продолжала свою гнусную игру.
— Легко, — отозвалась обезьяна и, запустив волосатые ручищи в карманы брюк, забренчала ключами.
— Хотелось бы взглянуть на город в белой ночи, — вскользь бросил я.
— Тогда тебе придется меня нести, — сказала Маша и повалилась на меня. — Я отрубаюсь.
Она была горячая и потная. Я присел, обхватил ее обеими руками чуть выше колен и резко встал.
— Мама! — взвизгнула Маша и повисла у меня на плече.
Я понес ее в прихожую. Стас остался в зале.
В дверях нас провожала Ольга. Она принесла из холодильника две банки джин&тоника. Маша тут же откупорила свою и приложилась.
— Не загрузил тебя наш папашка? — осведомилась Ольга, пока Маша утоляла жажду.
— Нет, 350 для меня не проблема, — сказал я и вскрыл джин&тоник.
Маша оторвалась от банки, громко отрыгнула и захохотала.
— Фу, животное, — притворно-брезгливо сказала Ольга.
Мне показалось, что она завидует Маше, потому что она так здорово визжит, танцует, хохочет, рыгает, но больше всего из-за того, что вокруг нее увивается эта волосатая тварь по имени Стасик.
— О, точно, я же поссать забыла, — отреагировала на замечание подруги Маша и юркнула в туалет.
В конце коридора показался Стас.
— Кто это? — спросил я Ольгу, когда он прошел на кухню.
— Купец, шмотки у Ленкиного мужа на реализацию берет, — ответила она и зевнула.
Вышла Маша.
— Хороший мужик твой папашка, — заверил я маленькую хозяйку. — Я ему обязательно кумыс привезу.
— Передам, — сказала Оля, и мы пожали друг другу руки.
— Я готова, — сообщила Маша.
Подружки поцеловались, и мы удалились.
Маша выскочила на улицу первой и запустила пустую банку в мусорный контейнер.
— Видишь, — закричала она, запрокинув голову, — два часа ночи, а хоть газету читай.
Газеты под рукой не оказалось, и я просто уставился в жидко-бледное небо. Ночь отсутствовала.
— Пошли, — потянула меня Маша. — До Кировского придется пешком. Зато посмотришь, как мосты сводить будут. Там тачку возьмем и поедем.
Она изображала из себя гида — знатока достопримечательностей. Там, на озере, она так же вводила меня в курс дела, но там-то она была полноправной хозяйкой, властительницей черной ночи. А здесь, под этим чахлым небом, на узких пустынных улицах, она напоминала испуганную зверушку, которую принесли в незнакомую квартиру, и теперь ее разбирали чувства страха и любопытства.
Странное это было путешествие, мы шли молча, разглядывая беспросветную вереницу домов и прислушиваясь к собственным шагам. Наконец мы выбрались из лабиринта узких улиц на широкий проспект.
— Вот прямо перед нами Адмиралтейство, слева Исаакиевский собор, справа Дворцовая площадь, — размахивала руками, словно регулировщик, Маша. — Это Эрмитаж, в нем цари жили, Александрийский столб с ангелом на верхушке, а это начало Невского проспекта, я тебя в самый центр города привела…
— Слушай, давай поженимся, — неожиданно для себя самого предложил я.