Объектив телекамеры прошелся по лицам рабочихвсе они походили друг на друга, как братья, у которых внешние, физические различия компенсируются психической и характериологической близостью: та же внутреннняя осанка, тот же взгляд с неизвестным фокусом, то же невозмутимое спокойствие.
В сущности, они здорово копировали Хесуса, и у меня в ушах даже прозвучало приветствие, с которым я встречу его утром: "Ave, Cesar ave. Альмаден-матрица!" Но, прозвучав, оно исчезло бесследно, и у меня начисто прошло всякое желание шутить и подтрунивать над Хесусом. Не только над Хесусом, а вообще озоровать и пробавляться шутками.
В конце концов, какое мне дело до всего этого? Теперь я знаю, зачем Альмаден ездил в Боготу. Ну и что? Мне-то какая забота? У меня есть свое дело - и ничего другого, кроме этого дела, для меня нет.
Вот дьявольщина, никак не найду удобной позы: вроде не мышцы у меня и сухожилия, а эспандровая резина!
...Уважаемые телезрители, вы смотрели кадры о последних событиях в столице. Станция "Санта Фе де Богота" продолжает свою круглосуточную программу.
VII
- Умберто, - голос Джулиано прозвучал неожиданно, хотя мы стояли почти рядом, - вы помните историю с похищением материалов из Джорджтаунской лаборатории профессора Фергюссона?
- Отлично помню. При этом убили еще...
- Да, да, - зачастил Джулиано, суетливо озираясь, - так вот, синьор, мне удалось узнать, что профессор Фергюссон тоже отыскивал ключ к управлению энергетическими процессами в митохондриях. Но... - Джулиано опять оглянулся, - все эти его материалы не стоят сломанного носа Пульчинеллы. Профессор Фергюссон - дурак, он даже не знает, с какого конца следует браться за дело. Материалы ему вернули.
- Значит, зря погиб тот несчастный?
- Ну, видите ли, - вдруг взорвался Джулиано, - выведать, что у вашего ближнего ничего нет, - для этого тоже иногда надо жертвовать жизнью. Секрет - не только новые факты, уровень знаний вообще - тоже секрет.
- Но какие здесь могут быть секреты, Джулиано? Кому это нужно?
- Не знаю, - отрезал Россо, - если похищали, значит, нужно было. Это элементарно, синьор.
- Да, - подтвердил я, - это элементарно.
Джулиано улыбнулся, взял меня под локоть и доверительно сказал:
- Я немножечко устал, Умберто, а усталость - плохой советчик. Не обижайтесь на меня.
Нет, я нисколько не обижался: я видел, что Россо в самом деле устал и, по-моему, здорово устал. Но, в конце концов, это его личное дело.
С синьориной Зендой мы не виделись целую неделю. Я вспомнил о ней только сегодня утром, подбирая с земли плоды цереуса. При этом у меня возникло идиотское ощущение, будто совсем недавно я взбирался на цереус, чтобы сорвать для кого-то плод. И, самое уже нелепое, я отчетливо сознавал, что плод был не для синьорины Хааг. Я смотрел на цереус, вершина которого ушла от земли на высоту доброго пятиэтажного дома, и от одной мысли, что я мог бы там оказаться, у меня кружилась голова.
Вечером я рассказал об этом Джулиано, и он смеялся весело, самозабвенно, как в первые дни нашего знакомства, но о синьорине Хааг говорить не хотел. Точнее, он сообщил, что Зенда сейчас в отъезде и вернется, возможно, месяца через полтора. И ничего больше.
- Верите ли, Джулиано, - сказал я, - она даже не попрощалась со мной.
Он опять рассмеялся, пробормотал что-то насчет короткой памяти женщин, но уже без смеха и абсолютно категорически объявил, что влюбиться в женщинуэто значит оказать ей совершенно неумеренное и неоправданное предпочтение перед другими. Мне хотелось возразить ему, ссылаясь на ритмы, которые задаются самой природой и сегодня еще вне власти человека, но эта мысль моя была до того ленива и неповоротлива, что я никак не мог найти ни нужных слов, ни подходящей схемы для их поиска.
Вообще, мне кажется, эта скованность в движении мысли случается у меня теперь чаще, чем прежде. Впрочем, нет, не совсем то: я хочу сказать, что с недавних пор стал замечать ее, а была она прежде или нет - этого я не знаю.
С Альмаденом происходит что-то неладное: он почти не разговаривает, глаза его - сплошные зрачки, зияющие чернотой, которая нагоняет тоску и бессмысленный, животный страх. Откровенно говоря, я предпочитаю не встречаться с ним лишний раз.
Замечает ли эти перемены в Хесусе Джулиано? Он говорит, что я преувеличиваю, хотя кое-что, мол, есть. Я уже два раза советовал ему поговорить по душам с Хесусом, но оба раза он отвечал мне, что Альмаден сам проявит инициативу, коль скоро у него возникнет нужда исповедаться. Если я правильно понял его, этот ответ мог означать для меня только одно: не суй носа не в свое дело.
Не понимаю все-таки, зачем Альмадену понадобилась эта поездка в Боготу? И как это он оказался вдруг полицейским офицером?
Вчера по телевидению передавали интервью с начальником столичной полиции комиссаром Марио Гварди. Программу мы смотрели втроем: Джулиано, Хесус и я. Хесус оставался безучастным, как слепой, перед которым разыгрывают пантомиму в вакуум-камере, а Джулиано сначала был сосредоточен до оцепенения, но потом, когда Гварди стал распространяться о новых методах организации полицейских частей, принципиально новых формах психологического контакта с рабочими, он заерзал в своем кресле и, наконец, вскочил, занося правую руку локтем к экрану. Мне показалось, что он хочет разбить кинескоп; однако, растирая кистью лицо, Джулиано тут же обернулся и уже спокойно, очень спокойно сказал:
- Когда таким беспардонным бахвалом оказывается итальянец, мне бывает стыдно называть себя итальянцем.
- Извините, Джулиано, но я не вижу никакого бахвальства в его словах. Другое дело, просто невозможно понять, в чем же суть этих его принципиально новых методов организации.
- Н-да, - согласился Джулиано, - пожалуй, вы правы, я тоже ничего не могу понять. Может быть, он имеет в виду не организацию, а нечто иное?
- Возможно, хотя синьор Гварди - очень дельный человек и для своих мыслей умеет найти нужные слова.
- Ах, да, - пробормотал Россо, - вы ведь знакомы с ним. По делу Кроче.
- Кроче? Кроче, Кроче... мне очень знакомо это имя, но откуда? Помогите вспомнить.
- Зачем? - он положил руку мне на плечо. - Ей-богу, не стоит.
- Но я должен вспомнить.
- Должен! - Джулиано улыбался, прежде я не видел у него такой улыбки, проникновенной и тоскливой. - Разве самый спасительный дар человека - помнить, а не забывать?
- Ну, это - философия, синьор, а кроме нее, существует еще практика.
Он не ответил. Он слушал, как диктор благодарит комиссара Гварди и рассыпается перед ним с неувядающим красноречием идальго в пожеланиях успешной деятельности на благо всего общества, всей Колумбии.
- Да, - спохватился Джулиано, - чтобы не забыть: завтра я улетаю в Боготу. Вернусь, видимо, к вечеру. Во всяком случае, не позднее следующего полудня.
Он не вернулся ни к вечеру, ни в следующий полдень - мы увиделись только четыре дня спустя. Он был очень собран и предупредителен, но у меня не проходило странное ощущение, что эта внешняя подтянутость дается ему чуть не из последних сил. Он справился о моем самочувствии, а потом, как бы невзначай, просил передать ему все материалы наших с Альмаденом исследований по энергетике митохондрий.
Я ответил кивком, но это, видимо, не удовлетворило его, и он повторил:
- Все без исключения, синьор Прато. Сегодня же.
Вечером к нам нагрянули гости из Боготы. Только один из них был знаком мне - Марио Гварди. Едва увидев меня, он раскрыл обе руки для объятий:
- Умберто, дорогой, какое это счастье встретить на краю света земляка!
- Французы правы, синьор Марио, весь мир - это одна большая деревня. А вот ваша фантастическая карьера - она действительно достойна восхищения.
- О, - воскликнул Гварди, - что для норманна - гипербола, то для латинянина - норма!
- Увы, - притворно вздохнул Россо. - Но, синьоры, разрешите представить вам нашего сотрудника доктора Умберто Прато.
Все четверо поочередно склоняли головы, когда Джулиано называл их имена. Имена эти ничего не говорили мне, и я не старался запоминать их. Я понял только одно: эти четверо супермены от химии и машиностроения, которые сочли своим долгом принести, как они сами выразились, дань почтения крупнейшему биохимику современности синьору Джулиано Россо. Однако сам "крупнейший биохимик" не откликнулся на их панегирик даже улыбкой - он был демонстративно сух и корректен, как знаменитый в середине века своей чопорностью президент Франции.
Битый час мы говорили. О чем? Честное слово, я решительно не могу вспомнить, потому что весь час перед моими глазами кружили и петляли какие-то химеры, подбираясь к чему-то невидимому, но жизненно важному для каждой из них, и мне нужны были огромные усилия, чтобы видеть не этих вот химер, а живых людей, сидящих рядом со мной.
Затем все мы - пятеро гостей, Россо и я - вышли к фонтану, оттуда по просеке на кольцевую аллею, л люди из Боготы принялись превозносить здешнюю территорию, спохватываясь всякий раз, как будто вспоминали вдруг, что хозяин лаборатории предпочитает сдержанность. Джулиано не прерывал их, а потом, когда наметилась четкая, устойчивая пауза, задумчиво, словно для себя одного, произнес вполголоса:
Затем все мы - пятеро гостей, Россо и я - вышли к фонтану, оттуда по просеке на кольцевую аллею, л люди из Боготы принялись превозносить здешнюю территорию, спохватываясь всякий раз, как будто вспоминали вдруг, что хозяин лаборатории предпочитает сдержанность. Джулиано не прерывал их, а потом, когда наметилась четкая, устойчивая пауза, задумчиво, словно для себя одного, произнес вполголоса:
- Мне было бы очень досадно расстаться с этим. Но случаются пожары... взрывы. Кто может все предвидеть? Даже Он, Джулиано поднял палец, - не всегда знает наперед, когда придется включить рубильник и громыхнуть.
- Великолепно, великолепно! - захохотал Гварди. - Ученый - и такая бездна поэзии!
Синьоры из Боготы тоже смеялись, но, когда вернулась тишина, казалось неправдоподобным, что за мгновение до этого здесь, на кактусовой аллее, хохотали и смеялись.
- Да, - обратился Гварди к Джулиано, - а почему среди нас нет синьора Альмадена?
- Хесус нездоров.
- Нездоров? - переспросил синьор, имени которого я не запомнил.
Джулиано посмотрел на него, и синьор понимающе улыбнулся. Но Джулиано вдруг вспылил:
- Хесус Альмаден очень нездоров.
На следующее утро гости выехали в Пуэрто-Карреньо, а оттуда - в Боготу. Однако спустя три часа одного из них - Марио Гварди - я увидел снова, когда он выходил из кабинета шефа. Джулиано стоял в дверях.
- Хелло, Умберто, - крикнул Гварди, - я к вам.
С четверть часа он горестно вздыхал и сокрушался, вспоминая нашу прекрасную мать Италию; затем принялся поносить Колумбию, клянясь, что плюнет на свою карьеру и вернется в Европу.
- А вы, Умберто, вы хотели бы домой, в Италию?
- Трудно ответить, Марио: что-то мешает мне.
- Я понимаю, - сказал он сочувственно, - вы не можете забыть смерти Витторио Кроче.
- Какого Кроче?
- Какого? - спросил он, переходя на шепот. - А того самого, Умберто, которого вы задушили собственными руками. Вспомнили, синьор?
- Одну минуту, Марио, дайте мне сосредоточиться.
Он смотрел на меня удивленно, как будто перед ним взрослый человек, такой же взрослый и разумный, как он сам, валяет неизвестно зачем дурака.
- Нет, - сказал я, - не помню.
- Не помните? - вскочил он. - Но вы - убийца, Умберто, и я заставлю его помочь вам вспомнить все.
- Кого?
- Его! Его! - закричал он исступленно, показывая на дверь. - Ублюдок вы, лунатик паршивый!
- Перестаньте кричать, Марио, - сказал я ему спокойно, потому что бессмысленно отвечать криком на вопли разъяренного человека. - Объясните толком, что вам нужно.
- Да, - прошептал он, вмиг успокоившись, - да, Умберто, да, да...
Он все еще твердил это дурацкое свое "да", когда вошел Джулиано.
- Синьор Марио, ну, синьор Марио, - Россо был донельзя дружелюбен и благожелателен, - я ведь говорил, что шантаж здесь ни к чему: во-первых, Умберто не знает никакого Кроче, во-вторых, все материалы лаборатории у меня. Вы слышите: у меня. И кстати, исследования Прато и Альмадена - это еще не ключ, это всего лишь заготовка. А ключ только у меня - у меня одного.
- Синьор, - Гварди вздохнул тяжело, настолько, чтобы всем была видна истинная мера этой тяжести, - когда господь хочет покарать нечестивца, он лишает его рассудка. Синьор, вы нечестивец...
- ...которому возвращен рассудок.
- Нет, - покачал головой Гварди, - но у нас есть терпение. И не только терпение, дорогой мой Чезаре.
- Джулиано, - поправил я невольно, однако, Гварди не заметил ни своей обмолвки, ни моей поправки.
- Итак, - сказал Гварди, - на чем же мы остановились?
- Оставьте, - поморщился Джулиано, - какие могут быть остановки в конце пути.
- В конце? - удивился Марио.
- Да, синьор, сегодня - мы уже в конце, хотя для вас и тех, - Россо повел рукой к западу, в сторону Боготы, - это только начало.
- Но, дорогой, позвольте напомнить: не я вас, а вы меня вовлекли в дело!
- Да, синьор, - подтвердил Россо, - и от этого мне не уйти. Чересчур много индульгенций даровали себе люди. Хватит.
Гварди не успел ответить: зазвонил телефон. Джулиано поднял трубку, но почти тотчас опустил ее.
- Синьоры, - сказал он глухо, - синьоры, Хесус Альмаден умер.
Затем, прежде чем вернуть трубку на место, он еще раз приложил ее к уху.
Телефон молчал.
Гварди пробыл у нас еще три дня. В семь утра он выходил на аллею и, повстречавшись со мной, два раза кряду восклицал: "Какое прекрасное утро!" Каждое утро из этих трех было в самом деле великолепно, и я охотно соглашался с ним: "Да, Марио, восхитительное утро". Минут пять после этого мы прогуливались молча, а затем он непременно возвращался к тому, старому разговору о Кроче, которого я будто бы задушил.
Он приводил доказательства, выкладывал деталь за деталью, но все это было впустую - он определенно стал жертвой какой-то навязчивой идеи, и я бессилен был убедить его в этом.
Вечера комиссар Гварди проводил в кабинете у Россо. Джулиано не приглашал меня к себе, но дверь почему-то всегда оставлял открытой. Случалось, я проходил мимо, и почти всегда я слышал один голос - синьора Марио. Он говорил о фантастическом расцвете экономики, о золотом веке человечества, которое избавится наконец от ублюдочных проблем морали и комплекса неполноценности - этой вонючей гангрены, об Атлантах, которые подопрут не только Землю, но и Вселенную.
- Пусть, - кричал он, - живут эти люди тридцать лет, пусть даже двадцать, но зато какая жизнь будет у них!
- А вы, Марио? - тихо спрашивал Джулиано. - Вы не хотели бы повторить дорогу Хесуса Альмадена и тех, которые сначала бежали от него по улицам Боготы, а потом вдруг стали образцовыми, дисциплинированными рабочими? Или вы предпочитаете все-таки нажимать кнопки диспетчерского пульта?
- Перестаньте, синьор, кликушествовать, - разъярился Гварди, - вы отлично понимаете, мы с вами и они из разного теста!
- О-ох, - едва слышно возражал Россо, - подбавить бы вам чуть-чуть дрожжей - и как бы еще взошло ваше тесто! Две-три инъекции, как тем, которых вы показали нашим уважаемым зрителям на экране, - всего две-три инъекции, синьор. Попробуем? А?
- На себе, - отвечал Гварди, уже без ярости, миролюбиво, с благодушием магната, который даже при желании не может стать ниже того, что он есть, - на себе, дорогой Россо. Но послушайте, - вскакивал секунду спустя комиссар, - я еще раз говорю вам: не будьте идиотом, возьмите себя в руки. Ведь рано или поздно то, что узнали вы, узнают и другие. Поймите, добренький вы гомункулус, это предопределено.
- Человечество взрослеет, Гварди, через полвека оно сумеет распорядиться этим иначе. Если бы в девятьсот сорок пятом там, в центре Европы, заполучили атомную бомбу вот такие...
Джулиано не закончил фразы; он махнул рукой, и я увидел, как Марио схватил его за руку, склонился над столом и сказал что-то, после чего Джулиано засмеялся комиссару прямо в лицо и очень громко произнес:
- Наручники, электрический стул - чем еще может пригрозить мне полиция? Уходите, Марио, уходите, пока не поздно: я еще при оружии.
Хесуса Альмадена мы хоронили утром - после отъезда комиссара Гварди. Я настаивал на кремации, и сам Джулиано сначала был за кремацию, но вдруг и очень решительно он переменил свое мнение: "Обычная могила в земле, Умберто, как у наших предков. И никаких надгробий - даже холма и цветов".
Могилу вырыли метрах в ста от фонтана, подле просеки, у которой однажды ночью я видел Альмадена. Нас было только двое - Джулиано и я. Джулиано плакал, но лицо у него было не скорбным, а отрешенным, так что трудно было понять, о чем именно он плачет: о Хесусе или о чем-то другом, что, может быть, и не человек вовсе.
После похорон Альмадена Джулиано трое суток не выходил из своего кабинета. Теперь мы разговаривали с ним только по телефону - он отключил видеоэкраны. Мне кажется, он и домой не уходил, а ночевал прямо там, в кабинете.
Меня все эти дни не оставляло ощущение гнетущей тревоги. Я отчетливо сознавал, что где-то рядом со мной или даже во мне прячется Забытое, но что оно, каков его образ и вообще есть ли у него образ - ничего этого я не знал. Но о чем бы я ни думал, все эти трое суток меня неотступно преследовало одно странное, очень странное видение. Точнее, это было не одно, а множество разных видений, но все они стягивались гдето в фокусе, недоступном моему глазу.
Я видел бесчисленные островки, которые оказывались то ледяными пластинами с выкрошенными краями, то изрезанными в куски полями с пересохшими травами, то обломками электромагнитных полей, какие бывают в школьных учебниках, где показывают силовые линии. Все они проплывали у меня над головой, над теменем - и если останавливались, то останавливались одновременно, как звезды планетарного неба. Двигались они тоже с одинаковой скоростью, так что соединиться друг с другом никак не могли. И вот то, что они никак не могут соединиться, больше всего поражало меня. Потом перед моими глазами вдруг затевал свой беспорядочный танец старичок-бушмен, и каждое его движение я воспринимал как сколок, который надо бы подогнать к другим сколкам. Я готов был уже приняться за эту чудовищную работу, но внезапно срывался ливень, молнии секли небо, старичок забивался в гигантское дупло баобаба и торопливо втыкал вилку настольной лампы в штепсель. Из гнезд штепселя сыпались, жужжа, маленькие искорки. Я объяснял старичку, что они - тоже молнии, а он смеялся, как будто вместе со мной дурачил кого-то третьего. Он видел молнию, он видел искры - но для него это были отдельные острова, которые не соединяются друг с другом. Меня брала отчаянная досада, я возмущался бестолковостью старичка, но вдруг сам я, и этот старичок, и Альмаден, еще живой, и Джулиано, и Зенда - все мы превращались в островки, плывущие рядом с одинаковой скоростью, так что ни один из них никогда не настигнет другой. А потом - это уже был верх нелепости - я, и старичок, и Альмаден раскалывались в куски, и там, где только что виделся один остров, возникало множество осколков, и эти осколки тоже не могли соединиться друг с другом.