Залыгин Сергей Предисловие
Сергей Залыгин
Предисловие
рассказ
Какая напасть писателю Н. Н. - замысел романа "Граждане".
Совершенно ни к чему!
Ну, хоть бы особый интерес, ну, хоть бы какое-то воодушевление - нет и нет, лишь чувство обязанности, а больше совершенно ничего. Когда человек родится, да и не только человек, а любое существо, ему вместе с жизнью вручается обязанность жить. Что бы с тобой ни происходило - живи! Если ты писатель - живи писателем.
Пиши! И не вообще, какие-нибудь воспоминания, а вот такой-то и такой-то сюжет - время требует.
А какое там время? Это вовсе не время, а мышиная возня: то воды в доме нет, то электричества, то телефон не работает, то сын Андрейка приносит из школы двойку, то не работает городской транспорт, а что касается денег так их постоянно в доме нет.
...Жизнь!
А то, что делает президент, то, что делается в Думе, то, что печатают газеты, - тоже жизнь?! Одно название! От себя бы отдал все, что можно и чего нельзя, только бы лишиться такой жизни! И этого нельзя: обязанность!
Издевательство...
Еще ни одну вещь Н. Н. не начинал с таким чувством: то ли начинать, то ли не надо. Не по силам! Да и кому нужно?
Откуда было уверенности взяться, если не знаешь, нужна или не нужна жизнь, которой ты живешь? Которую, хорошо ли, плохо ли, пишешь? Может, все это имитация? Карикатура? Иллюзия?
И все равно обязанность сильнее - садись и пиши!
Тем более Н. Н. за свою-то, за советскую, жизнь привык и к советскому обману. Казалось даже, что обман крайне необходим, что без него нельзя: все дружно, с энтузиазмом будут обманываться и обман воплотится в жизнь, станет действительностью. Не такой уж плохой придуман способ. К этому дело и нынче идет. Еще немножко подождать осталось. Столько ждали - не может быть, чтобы зря.
Конечно, были диссиденты, тем не терпелось, они отсиживали за решеткой, слонялись без работы, ссылались и бежали за границу, но и там находили немало уважения к Советскому Союзу, желания сотрудничать с ним; люди признавали в нем авторитет! И то правда: СССР шагал передовиком в атомной и космической науках, в спорте, нередко и в искусстве. Социализмом попахивало по всему свету.
Но нынче все-таки по-другому: мыслимый обман превратился в немыслимый. Беспорядок же в стране - как на письменном столе и в ящиках писателя Н. Н.: бумаги, бумажонки, страницы из неизвестно каких произведений и неизвестные произведения, засохшие фломастеры и авторучки без чернил, предметы совершенно неизвестного назначения, билеты куда-то и на что-то...
Да и везде так же: в прокуратуре, в милиции, в армии и флоте, в правительстве, в Думе, в Федеральном собрании - всюду обман и сверхсамодовольные, самоуверенные физиономии и сплошные мафиози. Нет, право, жить не хочется: телевизор смотреть - одна отрава, газеты читать набор склок и невиданных убийств. И если президент хвалится тем, что в ноябре расплатился с шахтерами за апрель, - это принимаешь за достижение, а если кассирша, обсчитывая тебя в магазине, улыбается, ты в ответ ей тоже улыбаешься. Люди врут друг другу уже без нужды, просто так, ради общепринятого порядка. Газеты и члены правительства могут говорить все, что угодно, - слова произносятся любые, но значения ни одно слово не имеет. Кто-то обещает нынешнее правительство прогнать, самому стать правителем и сделать лучше - но верить-то разве можно? По этому поводу говорят: "нынешние" наворовались до отвала, а другие придут - начнут с нуля. Что лучше?
Н. Н. чувствовал себя как бы склеенным из разных частей: одна половинка требовала, чтобы он садился и обо всем этом писал роман "Граждане", другая - плевала на все: весь белый свет летит в тартарары, мы - впереди других, ну и что? Кто-то же должен быть впереди?
Замысел "Граждан", прекрасно понимая психологию Н. Н., вел себя соответственно: пришел, уселся за письменный стол нога за ногу:
- Сыграем партию? Вы какие предпочитаете - белые или черные? Я лично черные. Благороднее как-то: король черный-черный, а ничуть не глупее белого. Королева - то же самое. Да ведь и пешки - тоже.
В общем, Замысел неплохо знал самого себя, неплохо, с энтузиазмом себя объяснял.
Дело в том, говорил он, что человечество не очень-то понимает, что стареет оно в двух направлениях - сегодняшнем и историческом.
Оперативная старость - это как раз то, что происходит нынче в России: нигде никогда еще не было такой мешанины из диктатуры и демократии, из власти и мафиозности, из обещаний и неисполнения этих обещаний, из перспектив и полного их отсутствия, из идей и безыдейности. Одним словом, изо всего того, через что так или иначе уже успело пройти человечество, сварганив свой фирменный винегрет - текущую политику, а главное, текущую жизнь.
Старение историческое: люди уходили из мира для них реального и для них же созданного - видимого, слышимого, осязаемого и обоняемого - и погружались в мир искусственный - электрический, лазерный, компьютерный и кондиционерный. На земле они истоптали каждый крохотный ее кусочек и теперь с восторгом бросились в космос, в пустоту: дескать, в пустоте они восполнят все свои земные потери. Пушкина восполнят, Шекспира, Архимеда, Колумба, Магеллана - любую земную фигуру, любое земное открытие.
Черта с два! То, что происходит нынче в России, доказывает - черта с два!
Замысел держался корректно, понимал, что воплотить его на бумаге Н. Н. не под силу, но и отступать ни в коей мере был не намерен: дескать, ты слабенький, ты - рядовой, тебе не под силу.
Нет, по-другому: сколько у тебя есть сил, настолько и вкалывай. От меня не уйдешь. И не пытайся.
И вся тут философия, и вся тут конкретность и корректность.
О чем удалось договориться: роману должно предшествовать предисловие. Своеобразное: без ссылок на конкретных действующих лиц, без их характеристик, без аналогий и отступлений в историю, в частности в историю литературы, - все это, может быть, и найдет себе место в тексте самого романа "Граждане", в предисловии же речь может идти лишь о самых общих характеристиках тех сословий (групп), из которых автор будет черпать своих героев: эти индивидуальные характеристики должны соответствовать нынешним сословным качествам или бескачественностям - это главное.
Конечно, в России нынче столько групп, партий, обществ, фондов и проч., что всех не опишешь, но надо было, необходимо было определить те сословия, из которых автор будет черпать своих героев. А вместе с этим и самые общие черты - социальные, психологические и другие, самые общие границы этих сословий тоже определять.
Затем в предисловии придется набросать общую картинку той российской действительности (прежде всего государственной), в которой так или иначе обозначенные персонажи будут разыгрывать каждый свою роль, а все вместе создавать роман под названием "Граждане".
Трудная, труднейшая задача, но от жизни же не откажешься, так же как от собственных детей.
Прошел день-другой со времени встречи Н. Н. с собственным Замыслом, и его настигла еще одна мысль, от которой опять никак нельзя было уйти: за работу надо было браться не одному, а только вдвоем. За оперативную часть, за все нынешние склоки, убийства, за все жульничества и мошенничества, за выбор сословий, из которых придется черпать действующих лиц, возьмется он, он сам, а перспективы? Всю часть философско-экологическую он передаст М. М. - другому писателю. Его в случае необходимости можно будет назвать "Другой".
М. М. хоть и другой, но на самом-то деле, анатомически и физиологически, это все он же, Н. Н., только с другим мышлением, с другим настроением, с другим дыханием.
Н. Н. давно уже замечал в самом себе подобное раздвоение, он сам с собой спорил, бывало, так что они друг друга, две эти части, обзывали глупцами, так вот сейчас-то пусть и посотрудничают, пусть друг в друга углубятся, вероятнее всего, не без удивления. Поищут компромисс. Честно поищут. Поищут, несмотря на то что теперь это уже пошлая мода.
И они сели и поговорили за чайком.
Н. Н. не в первый раз выслушал М. М. на тот предмет, что человечеству хватит природы еще лет на пятьдесят - шестьдесят, не больше. Природа дала человечеству разум, возвысила его над собой, вот он ее и губит. И себя тоже. Заодно. С чего начинается, тем и кончается - закон.
Итак - поехали. Вдвоем.
Езда предстояла очень серьезная и сама по себе, и еще потому, что сопровождалась бесконечной возней. Мышиной.
Ни тому, ни другому не было ведь покоя от всяческих житейских нелепостей: то катастрофически не хватало денег, то жена была не в духе, вплоть до того, что потихоньку плакала в платочек (если бы она узнала о замысле "Граждан" - она разревелась бы в голос), то мальчишки из соседнего подъезда подожгли дверь, дверь надо было ремонтировать, а ведь мог случиться большой пожар.
Быт. Постсоветский...
Впрочем, и в прошлом у творческих людей случались помехи. Н. Н. где-то читал, что Бетховен, когда писал свои гениальные вещи, через каждые пятнадцать минут бегал в туалет: у него не в порядке был желудок. По этому поводу младший сынишка Андрейка давал отцу советы:
- А не попринимать ли тебе, отец, слабительное? Или хотя бы мочегонное?
Н. Н. задумчиво говорил М. М.:
- Ты у меня философ, значит, должен быть постарше меня. Заметно постарше. Лет на десять.
М. М. не заставил себя ждать и тотчас ударился в философию:
- Ладно еще, если некая нация на протяжении веков как была, так и оставалась первобытной, но беда, если она нахваталась цивилизации и теперь в своей собственной судьбе не может отличить одно от другого! Ладно, если цивилизация стабилизировала нацию, а если перемешала первобытность с космической техникой, с ядерными и водородными бомбами? С коммунизмом?
Потом уж вернулся к конкретному вопросу:
- Десять? Многовато... Дело в том, что каждое поколение не только старше предыдущего, оно еще и старее, поскольку человечество стареет в целом, а значит, десятилетний разрыв - слишком большой разрыв, при котором один из нас еще будет жить, а другой уже только выживать. И доживать. Россия? Живет или выживает? Америка? А это разные вещи - жить и выживать. На Земле или в Космосе? С собственными зубами и сердцами или с фабричными? Происходить из чрева матери или из пробирки? Все эти наши современные радости - они же признаки нашего старения.
Так М. М. смотрел и на историю, на современность, на их взаимоотношения. Эдисоны и Нильсы Боры, считал он, еще могут быть, но Архимеды и Пифагоры - уже нет. О Шекспирах и Пушкиных и говорить нечего...
- Ты как считаешь, тебе сколько лет-то? - спросил он.
- Мне? - удивился вопросу Н. Н. - Мне за пятьдесят. Женат вторым браком.
- Я тоже вторым, но выходит, мне за шестьдесят? Не много ли? Не многовато ли?
Все-таки сошлись на десяти годах. Да еще и при том условии, что в случае необходимости этот срок можно будет увеличить.
- Почему Европа стала во главе человеческой цивилизации? - рассуждал М. М. - Потому что именно по ее территории прогулялся ледниковый период. Суровая учеба, но - учеба. А история России - это политические ледниковые периоды один за другим непрерывно, это уже слишком! Бесконечные порки и дранье за уши с детства портят людей, выбивают их из колеи, смещают понятия. И ни кто-нибудь виноват во всех наших бедах, в том, что мы такие, какие есть сегодня, а мы сами виноваты. Кликни сегодня за хорошую зарплату сто, двести тысяч стукачей и палачей - завтра же будут. А все, что было историей России, - это все предисловие, итог только еще наступает, еще грядет в двадцать первом веке.
Так рассуждал и рассуждал М. М.
Н. Н. - по-другому:
- Из стольких бед Россия выходила - значит, выйдет и из нынешней!
- Что же, ты думаешь, что история России уготовила ей светлое будущее? И теперь преподносит его на чистеньком блюдечке: "Вот тебе, заслужила!"?
Ну а сыновья шли по стопам того и другого.
Старший, Гоша, семнадцати лет, соглашался с М. М.:
- Не представляю себе человечество без Спинозы, Канта, Гегеля, без Лосева. Кто мы без них? И еще: а как же Бог? Что значит Бог без людей? Скажи-ка, отец? - Спрашивая, Гоша имел в виду М. М.
Младший, Андрейка, тринадцати лет, тот с захватывающим интересом читал газеты и неплохо разбирался в отношениях между банками, между банками и властями (законодательными и исполнительными), а подробности по меньшей мере двадцати самых громких убийств и нападений знал назубок.
Вообще по всем без исключения вопросам братья спорили друг с другом, до того спорили, что начинала плакать мать Соня (и не просто Соня, но и Софья Андреевна):
- Господи! Да когда вы кончите, наконец? Особенно ты, Андрейка, когда ты кончишь? Тебя хоть сегодня в Думу, так в самый раз! Я уже столько властей насмотрелась, что тошно мне, а тебе будет в самый раз.
- Правильно - тошно! - соглашался Андрейка. - Ты думаешь, власть в России - она для России? Как бы не так! Она - для собственного удовольствия и устройства. Разворовывать страну - вот ее главная задача, а потом уже все остальное! Император Николай Первый говорил своему сыну, будущему императору Александру Второму: "В России не воруют только два человека - я и ты".
И откуда только Андрейка знал такие вещи? Впрочем, он всегда знал что-нибудь такое, чего никто в семье и в школе не знал. Он без этого просто не мог.
А дело, безусловно, складывалось так, что если для предисловия к "Гражданам" надо было сделать абрисы, выписать характеристики и очертить образ жизни тех сословий, из которых должны выйти действующие лица романа, так начинать надо было именно с интеллигенции, может быть, даже с собственной семьи.
А - что? Сфантазировать, будто Андрейка и в самом деле депутат Думы, какие после этого откроются творческие перспективы? Огромные!
Нынче примитивизация интеллигенции происходила очень быстро как за счет истории, так и за счет современности.
Интеллигенция все еще могла дать Королевых и Курчатовых, но, появившись, они сбежали бы за дальние рубежи. А Пушкиных или Толстых и ждать было нечего - не будет! Интеллигенция в целом, как сословие, молодежи ни в чем помочь не могла. Ни в чем убедить, ни в чем разубедить. В чем и как убеждать-разубеждать, если она и сама-то не знала, есть она или нет ее? Это была странная, безликая масса, пестрая, разнотравная.
Ну вот, когда возделанный участок забрасывается - на нем ничего больше не сеют, его не пашут или пашут кое-как, - какой только травой он не зарастает: и чертополох, и пырей ползучий, и культурная травка где-то проклюнется, и лебеда, и полынь с лопухом. И ни одна трава, ни один стебель даже и не поинтересуются, кто он такой, как называется.
Еще Ленин искалечил (конечно, не он один) не только интеллигенцию, но и сам интеллект; ему ничего не стоило отдать приказ о расстреле сотен, а то и больше людей. Его интеллект уперся в одну точку - и баста. И все это ради самых высоких и благородных целей. А тогда - что же оставалось от высоты и благородства? Тогда - при чем здесь интеллект?
Эта мешанина первобытности с современностью тоже была нынче интеллигенцией. Сам факт столь легкого разделения Н. Н. на Н. Н. и М. М. подтверждал, что оба они пребывают в порядочной мешанине, барахтаются в ней при полном отсутствии способности прогнозировать не только вперед, в будущее, но и назад, в прошлое. Вот только непонятно: если так, тогда почему же их все-таки соблазнил замысел "Граждан"? Казалось бы, они от него сломя голову должны были бежать.
Впрочем, иногда, проснувшись утром, они вполне синхронно думали о самих себе: "Вот болваны-то! Надо же!"
В то же время они были убеждены, что не одни они нынче такие, нынче таких много-много, они типичны нынче, а типизм - он к чему-то обязывает. К самовыражению обязывает.
Примитивизируясь, интеллигенция потеряла интерес к собственным тусовкам, но приобрела склонность к деятельности других сословий - во власть она, пожалуй, и пошла бы, но не получалось: должно быть, ленинизм заставлял задумываться, задумываясь, сомневаться, - и ближе оказывалось предпринимательство, в частности "челночество".
"Челнок" - это сословие, это человек, в конце концов, очень мирный, со всем на свете смирившийся, хотя и озлобленный - озлобленный теми, кому он вынужден давать, давать и давать взятки: таможенникам, шоферам, кондукторам, швейцарам при табличках "вход", "выход", кассирам, уборщицам туалетов, служащим самых разных учреждений.
"Челнок" чувствует себя человеком на ярмарке, где он торгует польскими и греческими шмотками, а нередко и московскими напитками, - здесь уже не он просит, здесь его просят уступить.
"Челнок" - это человек, лишенный жизненного ритма: он не знает, когда и где ему придется завтра ночевать, когда обедать, когда и где ужинать. Согнувшись под тюками закупленного товара, он бегом-бегом от одного таможенного окошечка к другому, и еще следит, как бы к нему не привязался рэкетир, как бы его не обворовали, не ограбили. Он все время озабочен. Он знает современные нравы лучше любого мента или гаишника. Он и наяву и во сне считает: за сколько купил, за сколько продаст, что выручит, на чем проиграет, на чем выиграет. Конечно, он не прочь выпить, сыграть в картишки, затеять романчик, но все это для него риск, он все время помнит, что ему можно, а чего нельзя.
Опыт мировой торговли ему ни о чем не говорит, только опыт сегодняшний; "челнок" - явление переменное, условно-реформенное, не числящееся ни в одном учебнике по торговле, экономике или социологии, хотя его обороты - миллионы, миллиарды, триллионы рублей (считая, конечно, для всего сословия).
Для него нет академий, нет министров, нет и нормальной семьи.
Его мечта - возвыситься до владельца стационарного магазина на какой-нибудь ярмарке, чтобы в его распоряжении были один-два постоянных продавца, чтобы он покупал товар у "челноков" оптом, а сбывал в розницу.
Это желание постоянства присуще всей стране, но в "челноках" оно сидит особенно крепко (пополам с боязнью: не было бы хуже).
Их миллионы - "челноков", но сколько именно - никто не знает. И вряд ли когда-нибудь узнает.
Еще народилось новое сословие, из которого Н. Н. и М. М. хотели взять действующее лицо своего романа, - это убийцы. Сословие незнакомое, но очевидное.