А может быть ужас, ненависть и отвращение проснулись в нем, когда лет тридцать назад, стоя в толпе на склонах Капитолия, наблюдал он германский триумф Тиберия? Все необычно было для Диркота, в те времена восторженного подростка, и увитые гирляндами цветов дома на всем пути триумфального шествия, и носилки с военными трофеями — на все это Диркот смотрел расширенными глазами. Но вот погнали колонны пленных и дрогнуло что-то в душе его, как-будто что-то знакомое почудилось ему в лицах и одеждах изможденных бородатых воинов, и как-будто давно забытое, но родное и близкое прочел он в случайно перехваченном взгляде совсем юной, светловолосой и голубоглазой пленницы. Диркот провожал ее взглядом, пока не потерял из вида. Вслед за пленными шли официальные лица в парадных одеждах, а за ними кортеж триумфатора — все это поднималось на Капитолийский холм, направляясь к храму Юпитера, где должны были совершиться жертвоприношения и где будут выставлены на всеобщее обозрение военные трофеи.
Диркот заметил, что пленных довели только до подножия холма, а затем погнали куда-то в сторону. Он решил, что их ведут на какой-нибудь из невольничьих рынков, где через пару дней продадут. У Диркота родилась мысль, проследить за продажей — может удастся еще раз увидеть светловолосую пленницу.
«Куда их ведут?» спросил Диркот Галла, такого же как он раба Мамерка Пилумна, только постарше. «В Мамертинскую тюрьму», бросил тот, не отрывая взгляда от процессии. «А потом?». Галл недовольно обернулся на Диркота: «Не знаешь‚ что ли?» и он, издав скрипучий горловой звук провел поперек глотки большим пальцем. «Но за что? Э-э, зачем?!» воскликнул Диркот. Галл посмотрел на него как на последнего провинциала и тут же отвернулся, чтобы не пропустить ни одного момента волнующего зрелища — на холм въезжала влекомая квадригой черных жеребцов позолоченная колесница триумфатора. Как непоколебимо стоит он в золотом венце, в расшитой золотом пурпурной мантии! А в руках у него жезл, увенчанный изображением орла…
Звук множества рогов и рев толпы, донесшийся с арены, заставляют Диркота поднять голову. Он видит, что мимо дверного проема идут гладиаторы уже в полном вооружении и снаряжении. Ясно. Значит жрецы и гадатели уже завершили свое дело, сейчас предстоит общий парад под военные марши, а там пойдет рубка. Но сначала, конечно же: «Morituri te salutant»…
Рот Диркота кривится в злобной гримасе. Впрочем, некая мысль заставляет его оглянуться на стоящую рядом корзину и мрачно ухмыльнутья. После чего его лицо разглаживается, он опускает голову и вновь старается расслабиться. Скоро в сполиарии появятся первые жертвы и начнется его работа. А пока что надо отдохнуть. Есть еще немного времени. Диркот снова погружается в волны памяти.
Мысль о содержимом корзины переносит его в те дни, шедшие сразу же за триумфом Тиберия, когда юный Диркот внезапно как бы прозрел и увидел все в истинном свете и масштабе — увидел величие и мощь Рима и понял свое собственное положение — бессильного ничтожества, презренного раба из варваров. Положение, казавшееся ему до этого вполне естественным, ибо ничего другого он просто не знал. После триумфа он вдруг понял, что все могло бы быть иначе. Да, хозяин его добр, но он, Диркот, его раб. Да, не попади он в Рим, он был бы варваром, не ведающим грамоты, но он был бы свободен. И с каким-то новым пристальным интересом вглядываясь в лица римских граждан — солдат и строителей, крестьян и ткачей — он задавался вопросом: «Почему?» Почему именно они, такие же двуногие и смертные, как он, владыки мира? Сильны, могучи боги Рима, но чем они одолели богов всех остальных народов?..
Он обратился к наставнику. Артемидор пожал плечами и ответил с лаконичностью римлянина, а не грека: «Multum numen». «Много чего?» не понял Диркот. Артемидор объяснил ему, что «нумен» у римлян означает некую безличную сверхъестественную силу, присущую богам. Понемногу эта сила присуща всем живым существам, в том числе, конечно, и людям. Но в разных количествах. У одних ее совсем мало, у других побольше. На арене амфитеатра побеждает тот, у кого сильнее мышцы. На жизненной арене возвышается тот, у кого больше нумен. Если человека Фортуна возносит на самый верх, значит у него много нумен, этой таинственной, могучей потенции. Есть понятие «Numen imperatorum» — божественность императоров. Это означает, что императоры по количеству нумен приближаются к богам. Римские легионы побеждают не потому что варвары менее храбры или плохо владеют оружием, а потому что у римлян больше нумен и боги на их стороне.
Еще Артемидор добавил, что на его взгляд близкое к нумен понятие есть у стоиков — оно называется «пневма». Это некое одушевляющее начало, пронизывающее тело мира. Да наверно и Гераклит из Эфеса, почитавший огонь как разумную живую силу, понимал под своим огненным логосом — «огнелогосом» — нечто подобное.
«Так что», спросил Диркот, «ежели познать суть этой силы и постичь способы управления ею, то, стало быть, можно накопить ее побольше и покорить весь мир?»
Артемидор весело рассмеялся, что случалось с ним очень не часто. «Может быть, юноша, ты захочешь еще и природу богов постичь, дабы управлять ими и отдавать им приказания? Количеством нумен боги одаряют человека при рождении и ничего ты тут не изменишь.»
Возможно Диркот, поверив словам наставника, быстро забыл бы о разговоре, но тут в беседу вмешался третий человек, доселе тихо копошившийся за полками со свитками. (Разговор происходил в библиотеке Мамерка Пилумна). То был целитель из страны синов Ву Ли — маленький, желтолицый, с узкими раскосыми глазами.
Ву Ли прибыл в Дацинь, как он называл Рим, вместе с посольством индийского царя Пора. Царь хотел получить монопольное право на торговлю с Римом и не поскупился на богатые и экзотические дары. С посольством прибыли шелка и жемчуга, четыре евнуха и несколько гигантских змей, слоны, огромная речная черепаха и куропатка, величиной с орла. Еще посольство подарило Августу гермеса — безрукого от рождения карлика. Дары Август принял, но, кажетсмя с торговым соглашением ничего не вышло. Ву Ли продемонстрировал свои странные способы лечения — при помощи уколов маленькими серебряными иглами. Результаты были хорошие, но при дворе Ву Ли не прижился из-за интриг дворцовых лекарей, пользующихся традиционными методами. Когда он попытался исцелять обыкновенных граждан, то несколько раз входил в конфликт со жрецами Аполлона и Асклепия-Эскулапа. После чего практиковал очень мало и осторожно, выбирая пациентов состоятельных и широкомыслящих. Одним из них был Мамерк Пилумн, которому Ву Ли очень успешно снимал боли в пояснице. Мамерк отблагодарил его не только золотом, но и разрешением пользоваться своей библиотекой.
Итак, Ву Ли вышел из-за полки и с низким поклоном очень вежливо попросил прощения за то, что он невольно подслушал разговор уважаемых господ (оба раба — Артемидор и Диркот — удивленно переглянулись), и осведомился — не будет ли это сочтено непростительной дерзостью, если он позволит себе высказать свою точку зрения относительно предмета беседы который его тоже весьма занимает…
Латынью Ву Ли владел превосходно но говорил высоким голосом с забавным акцентом, что делало его речь похожей на птичье щебетанье.
Диркот и Артемидор несколько растерянно глядели на сина, тот все так же вежливо улыбаясь и скромно потупив взор, ждал ответа.
Первым опомнился Артемидор. Понимая, что соревноваться в вежливости с Ву Ли дело безнадежное, он просто пробормотал что-то в том смысле, что да, им интересно послушать, что скажет почтенный чужеземец.
Ву Ли учтиво поклонился и поведал уважаемым господам (рабы опять переглянулись), что мудрецы его страны, которая зовется Поднебесной Империей, давным-давно выработали понятие, схожее с понятием нумен римлян, пневмой стоиков и огненным логосом почтенного Гераклита. У нас, сказал Ву Ли, эту незримую животворящую силу называют «ци». Ци пронизывает собой весь мир, ци придает человеку жизненность. В теле человека ци движется по сотням каналов и если какой-нибудь канал закупоривается, человек заболевает. Его, Ву Ли, метод лечения и заключается в том, чтобы восстанавливать проходимость каналов и возобновлять правильную циркуляцию ци. Но он, Ву Ли, позволит себе не согласиться с уважаемым Артемидором в том, что количество этой силы дается человеку неизменным. Мудрецы Поднебесной давно открыли истину, что ци можно тратить и накапливать, можно взращивать и доводить ее концентрацию до таких пределов, что человек уподобляется богам и может творить чудеса. Для этого разработаны специальные приемы и методы дыхания. Эта истина известна также и индийским мудрецам. В доказательство Ву Ли привел пример мудреца Зарманохега, индийского софиста из Баргоса, который публично сжег себя в Афинах, дабы показать свое презрение к вещественному миру и собственному телу. Он накопил такое количество ци, или по-индийски праны, что уподобился небожителям и мог равнодушно относиться ко всему, что связывало его душу с его земной плотью…
После беседы в библиотеке Диркот еще несколько раз говорил с Ву Ли о ци и даже выучился некоторым лечебным приемам, но настоящее понимание природы нумен пришло к нему гораздо позже, когда он уже занимался ювелирным ремеслом и работал с электроном — этим удивительно легким и теплым камнем, который у Диркота почему-то всегда вызывал воспоминания раннего детства: запах моря и поразительно стройные и высокие пинии. Еще всплывало в памяти какое-то слово, таинственно связанное со всем этим — «бурштын».
Протирая как-то раз большой кусок электрона шерстяной тряпицей, он испытал покалывание в кончиках пальцев и услышал негромкий, но отчетливый треск. Заинтересовавшись, Диркот начал тереть камень еще энергичней. Треск усилился и ему показалось, что из камня летят искры. Диркот перебрался в темный закуток при мастерской, где не было окон, чтобы проверить свое наблюдение. Действительно, из камня, если его сильно потереть, фонтаном летят искры. Диркот ощутил холодок в груди, как будто он стоял на пороге чего-то, лежащего за пределами обитания внятных человеку понятий. Говорят, в Элладе, в тенистых рощах, где обитает Пан, людей, среди бела дня, при ярком свете солнца, вдруг охватывает беспричинный ужас, который так и называется — панический. И ужас этот, самое интересное, смешан с неизъяснимым восторгом. Что-то похожее испытывал Диркот, неподвижно сидя с камнем-электроном в руке и вперяя пустой взор во мрак помещения. В голове был хаос, но из этого смятенного вихря выскакивали слова и понятия и выстраивались в стройную цепочку. «Искры… покалывание в пальцах… Ву Ли лечит уколами серебряных игл… ци… пневма… огнелогос… нумен… нумен императоров и нумен богов… Юпитер… громовержец… молния… Вот оно! Молния!..» Из груди Диркота вырвался непроизвольный выдох-стон, короткое и восторженное «ха!» Он чувствовал, что волосы на макушке встали дыбом и все тело пронизывают огенные искры. Все, все слилось воедино перед его внутренним взором и он увидел, ощутил единую суть мироздания, столь многообразную в своих проявлениях. Ци, нумен, огнелогос — огненная нить, пронизывающая человека и Вселенную. Молния Юпитера и искры, которые он, Диркот, только что сам производил, — все это проявления одной и той же силы и силу эту, пусть в ничтожных количествах, он научился извлекать из куска электрона. Да, Юпитер огненной стрелой может разрушить дом или сжечь дерево, а искорки Диркота способны лишь уколоть кончики пальцев. Но это — проявления одной и той же сути. И теперь надо научиться накапливать и сохранять эту силу. А там…
Вот так Диркот совершил первое из двух своих великих открытий…
Рев трибун заставляет Диркота поднять голову. Он так погрузился в воспоминания, что и не заметил, как в сполиарий приволокли несколько трупов. Игры, стало быть, уже начались. Он приподымается, внимательно осматривает тела гладиаторов. Нет, это именно трупы. Здесь ему делать нечего. Новый всплеск шума на трибунах и через минуту в дверном проеме появляется либитинарий, волокущий очередную жертву — молодого, светловолосого германца. Он еще жив. Либитинарий затаскивает германца в помещение и бросает, вновь устремляясь к арене. Диркот подхватывает корзину и подходит к раненому. Опытным взглядом осматривает рану. У германца разорван живот, разрублена грудная клетка — из кровавой пены торчит сахарно белая перебитая ключица. Грудь гладиатора судорожно вздымается, но жить ему осталось считанные мгновения. Диркот опускается на колени, ставит корзину на каменный пол, откидывает крышку. Внутри корзина разделена на дюжину гнезд-ячеек. Диркот извлекает из одной ячейки тонкостенный керамический сосуд объемом не больше четырех киафов. Дно сосуда и стенки до двух третей высоты снаружи и внутри оклеены тонкой золотой фольгой. Горлышко закрыто пробкой, из которой торчит бронзовый стержень с шариком на конце. Под шариком на петельках свободно болтаются, соприкасаяь друг с другом два листочка, схожих с листьями лавра, но искусно сотворенных из той же золотой фольги. Диркот ставит сосуд на пол у макушки умирающего, берет германца за руку и вглядывается в его искаженное мукой лицо. В глазах Диркота не отражается ничего — ни гнева, ни сочувствия, ни боли. Он многого насмотрелся под этими сводами.
Вот, наконец, тело германца вытягивается в последней судороге, из широко раскрытого рта выливается струйка крови, глаза стекленеют, а его рука, которую держит Диркот, становится тяжелой как камень. И в этот самый миг листочки под бронзовым шариком вздрагивают и чуть-чуть, едва заметно для глаз, расходятся в стороны…
* * *Когда сполиарий уже весь забит телами, так что трупы лежат громоздясь друг на друга, Диркот аккуратно опускает последний сосуд в свое гнездо в корзине. Лепестки под бронзовыми шариками у этого сосуда, как и у всех остальных, разошлись на максимальное расстояние — они почти параллельны земле — и невидимая сила, накопленная в сосудах, поддерживает их в этом состоянии. Диркот закрывает корзину и темными коридорами спешит к выходу из амфитеатра.
Оказавшись снаружи, он останавливается и с наслаждением вдыхает свежий воздух. Солнце уже почти касается горизонта и вечерняя прохлада приятно овевает лицо Диркота. Он чувствует себя вырвавшимся из царства Аида. Оказывается в мире, кроме запаха крови и сырого мяса, есть еще запах трав и цветов… Переведя дух, Диркот собирается пуститься в путь, но его окликают: «Мамерк Пилумн Диркот?»
Диркот вздрагивает и кривится — он не любит, когда его называют полным именем, образованным из его собственного и номена гентиле его бывшего хозяина. Ну, был он рабом, зачем лишний раз об этом напоминать? Он оборачивается на голос и видит знакомого раба, а тот с показной почтительностью (к свободному гражданину обращается), но в то же время и со скрытым презрением (таким же рабом ты был, как и я), сбивчиво разъясняет Диркоту, что госпоже опять плохо, и что госпожа приказала найти его, Диркота, ибо только Диркот умеет снять терзающую госпожу боль, и вот он с ног сбился и весь Рим обежал, и в Субуре искал, и…
«Ладно», обрывает его Диркот, «слишком много болтаешь, раб… Идем.»
Весь путь до дворца на палатинском холме они идут молча, ибо говорить не о чем — все и так ясно — гемикрания — не в первый раз.
Ступив на мозаичный пол атрия и дожидаясь, когда раб-номенклатор доложит госпоже о его прибытии, Диркот наметанным глазом оценивает обстановку и находит ее крайне нервозной. Испуганно жмущиеся по углам рабы, всхлипывающая за колонной служанка с расцарапанным лицом — все свидетельствует о том, что сегодня приступ у госпожи особенно сильный. Ну а в остальном все как обычно — все те же бронзовые статуи, все те же фигурки животных и птиц на облицованных красным мрамором стенах, все те же лилии и анемоны в квадратном бассейне-имплувии с фонтаном в центре…
Бледный номенклатор выбегает из покоев госпожи и усиленно машет руками, приглашая Диркота внутрь.
В кубикле госпожи душно, горит множество светильников, сама госпожа бледная и с печатью страдания на прекрасном лице тихо стонет на помятых, растерзанных простынях и картинно заламывает руки. Диркота она встречает как долгожданного избавителя. «Наконец-то! Я так страдаю…» Диркот молча отвешивает глубокий поклон — еще и для того, чтобы скрыть невольную угрюмую ухмылку — и быстрыми, точными движениями начинает извлекать из корзины свою сосуды и выставлять их на бронзовом блюде, стоящем на столике близ ложа госпожи. Каждый сосуд он берет очень осторожно, чтобы не задеть металлических частей. Госпожа, приподнявшись на локте, следит за его приготовлениями с надеждой и ожиданием. Зрачки ее глаз расширены. Диркот достает из корзины длинную золотую цепочку, разматывает и отработанными движениями соединяет ею все бронзовые шарики в одну цепь. Госпожа откидывается на подушки. Диркот почтительно кладет узкую кисть ее руки на блюдо. Затем берет свободный конец цепочки, к которому приделан серебряный кинжальчик, и точным, быстрым движением прикладывает острие кинжальчика к точке, которую в своем время показал ему Ву Ли, — в височной области, сразу за правой бровью. Тело госпожи дергается, она слабо вскрикивает, но тут же расслабляется и обмякает; на лице ее появляется слабая улыбка. Золотые листочки на всех сосудах Диркота опали, сосуды снова пусты. Диркот сматывает цепочку, прячет сосуды в корзину. Госпожа приоткрывает глаза, делает слабый жест рукой, адресованный рабу-атриенсису, робко наблюдавшему за сценой исцеления из дверного проема, после чего снова смежает веки. Дыхание ее ровное, лицо уже не искажено болью. Диркот кланяется и отступает к выходу, где атриенсис вручает ему туго набитый кошелек, радующий ладонь своим весом, и ведет к выходу из дворца. Здесь Диркота уже ждут провожатые — трое рабов госпожи — два педисеквы, вооруженные мечами, и лампадарий с факелом. Путь в Субуру не близок, уже почти ночь и мало ли что может случиться, а жизнь Диркота-целителя ценна для госпожи. Рабы это понимают и относятся к возложенному на них поручению серьезно, а к Диркоту — как к полноценному гражданину, не как к вольноотпущеннику. Поэтому, когда они, миновав базилику Юлия и храм Сатурна, выходят к «Jovi Optimo Maximо» — храму Юпитера капитолийского, и Диркот вдруг останавливается и задирает голову к небу, они тоже останавливаются и в молчании ждут, когда господин снова пожелает продолжить путь.