- Знаем, - нетерпеливо сказал Бузыга. - Ну?..
- Потом, гляжу, он надел коням на ноги путы. Путы железные, я уж издали слышу, как ляскают. "Эге-ге, думаю, значит, ты тут и вправду заночуешь". Лежу... А холодно! А ветер!.. Зубы у меня так и стукотят. Но ничего, скрепился я, жду. Вижу, полез немец в хургон, поворошился там трошки и затих. Много времени пошло, может час, а может два, разве я знаю? Стал я понемногу подниматься. Думаю, спит немец или только так, дурака валяет? Взял грудку земли, бросил вперед. Немец - а ни мур-мур. А у меня на него злоба так и кипит. Вспомню, как он меня обругал, - аж зубами заскриплю. Поднялся я, сел на корячки, гляжу, а оба кони прямо на меня шкандыбают, один попереди, другой сзаду. Остановятся, пощиплют траву, скубнут с куста сухой листик, и снова - трюх-трюх - и все на меня. А меня, я тебе скажу, Бузыга, никакой конь ночью не испугается. Потому что есть такое слово...
- Знаю. Враки! - сердито возразил конокрад. - Говори дальше.
- Ну, все равно, как хочешь... Подошли ко мне кони так близко, что до морды только руку протянуть. Я им сейчас: шш... о-о! милый!.. Огладил одного конька - ничего... дается... Стал я ему железку распиливать. Напилок всегда при мне был. Пилю, пилю, а сам все поглядываю: что немец? Решил я тогда второго коня не брать: дуже тяжко пилить приходилось, железки были новые, толстые, да и думаю: все равно - он меня на одном коне не догонит. Перепилил я один прут до середины. Стал пробовать, могу ли разломать. Напружился я, стараюсь со всех сил... вдруг кто-то меня сзади торк в плечо. Обернулся я, а около меня немец. Как он ко мне подобрался? черт его ведает. Стоит и зубы оскалил, точно смеется. "А ну-ка, говорит, пойдем со мной. Я тебя научу, как коней воруют". У меня от страха ноги отнялись и язык в роте как присох. А он взял меня под мышку, поднял с земли.
- А ты что же? - со злобой крикнул Бузыга.
Старик скорбно развел своими изуродованными руками.
- Не знаю, - сказал он тихо. - Вот пускай меня бог покарает, - до сего часу не знаю, что он со мной сделал. Маленький был такой немчик, ледащий, всего мне по плечо, а взял меня, как дитину малую, и ведет. И я, брат, иду. Чую, что не только утечь от него, - куда там утечь! - поворохнуться не могу. Зажал он меня, как коваль в тиски, и тащит. Почем я знаю, может, это совсем и не человек был?
Дошли мы до хургона. Одной рукой он меня держит, а сам нагнулся над хургоном и что-то лапает. Думаю я: "Что он будет делать?" А он поискал и говорит: "Нет, должно быть, не здесь". Опять за руку повел меня вокруг хургона. Зашел с другой стороны, полапал-полапал и вытаскивает топор. "Вот он, говорит. Нашел. Ну, теперь, говорит, ложи руку на драбину". Тихо так говорит, без гнева. Понял я тогда, что он хочет мне руку рубить. Затрясся я весь, заплакал... А он мне говорит: "Не плачь, это недолго"...
Стою я, как тот бык под обухом, сказать ничего не могу, а только дрожу. Взял он мою руку, положил на полудрабок - хрясь! "Не воруй, говорит, коней, коли не умеешь". Три пальца сразу отсек. Один отскочил, в лицо мне ударился. А он опять - хрясь! хрясь! - и сам все приговаривает: "Не воруй, коли не умеешь, не воруй чужих коней"... Потом велит он мне дать другую руку. Я его, как малое дитя, слухаюсь, ложу и левую руку. И снова он мне говорит: "Не воруй коней", и хррясь топором!.. Отсек он мне все пальцы, оставил только один, вот этот. - Козел протянул вперед свою изуродованную руку с торчащим вверх большим пальцем. - Посмотрел на него, посмотрел и говорит: "Ну, говорит, все равно ты этим пальцем лошадей красть не будешь, разве что другому вору поможешь. Дарю его тебе, чтобы ты им пил, ел, трубку закуривал и чтобы обо мне завсегда помнил".
- Кровь так и хлестала из меня... жжжи!.. в девять ручьев бегла. Не выдержал я. Стало мне так тошно, так скверно... А он взял меня, как котенка, за ворот, сгреб и понес. Стояла тут большая калюжа. Ночь была холодная - страсть! Аж воду сверх затянуло льдом. Притащил меня немец к той калюже, разбил сапогом лед и велит мне сунуть руки в воду. Послушался его - сразу мне стало легче. А он мне говорит: "Так и сиди, говорит, до утра. Вынешь руки - тебе же хуже будет". С этими словами отошел от меня, словил коней, запряг и уехал. Тогда я себе думаю: "Дойду до фершала..." Вынул руки - да как закричу на весь лес! Больно в Пальцах, будто их огнем пекут, а руки так и сводит в суставах... Я опять их в воду - ничего, отпускает, полегче стало... Так я - правду немец сказал - и просидел до утра. Выну руки - ну, просто гвалт, вытерпеть невозможно, опущу в воду проходит боль. К утру я совсем закоченел, а вода стала в калюжке красная, как кровь. Ехал мимо посессор из Нагорной, так он забрал меня в шарабан и привез в больницу. Перевязали меня там, вылечили, подкормили, а через месяц и на волю пустили. И на кой черт! - воскликнул он со страстной горечью. - В сто раз лучше было бы для меня там и околеть в Волчьем Разлоге!..
Он замолчал и весь согнулся, низко опустив голову. Несколько минут конокрады сидели, не говоря ни слова, не двигаясь. Вдруг Бузыга содрогнулся всем телом, точно просыпаясь от каких-то страшных грез, и шумно вздохнул.
- Что же ты сделал потом с этим немцем? - спросил он сдержанным, но вздрагивающим от злобы голосом.
- А что бы я мог сделать с ним? - печально спросил в свою очередь Козел. - Что бы ты на моем месте сделал?
- Я бы!.. Я бы!.. У-у-у!.. - зарычал Бузыга, яростно царапая пальцами землю. Он задыхался от гнева, и глаза его светились в темноте, как у дикого зверя. - Я бы его сонного зарезал... Я бы ему зубами глотку перервал!.. Я бы...
- Ты-ы бы! - с горькой усмешкой перебил его Козел. - А как бы ты его нашел? Кто он? Где он живет? Как его звать? Может, это и не человек совсем был...
- Брехня! - медленно произнес молчавший до сих пор Аким Шпак. - На свете нема никого - ни бога, ни черта...
- Все одно! - воскликнул Бузыга, стукнув кулаком о землю. - Все одно: я бы тогда стал без разбору всех колонистов подпаливать. Скот бы ихний портил, детей бы ихних калечил... И до самой смерти бы так!..
Козел тихо засмеялся и еще ниже опустил голову.
- Эх, бра-ат, - протянул он с ядовитой укоризной. - Хорошо подпаливать с десятью пальцами... А когда у тебя всего один остался, - старик опять ткнул вперед свои ужасные обрубки, - тогда тебе и дорога одна - на церковную паперть, со слепцами и калеками...
И он вдруг запел старческим, дребезжащим голосом мрачные слова древней нищенской песни:
Ой, лыхо мини, лыхо, уб-о-о-гому...
Сотворите милостыню, Христа ра-а-а-ди...
Благодетели вы иа-а-ши...
Ой, сидим мы, безногие, безру-у-у-кие,
Калики злосчастные, край доро-о-ози-и...
Он мучительным криком, фальшиво оборвал песню, уткнул голову между поднятыми вверх коленями и глухо зарыдал.
Никто не произнес больше ни слова. На реке, в траве и в кустах, точно силясь перегнать и заглушить друг друга, неумолчно кричали лягушки. Полукруглый месяц стоял среди неба - ясный, одинокий и печальный. Старые ветлы, зловеще темневшие на ночном небе, с молчаливой скорбью подымали вверх свои узловатые, иссохшие руки...
4
Тяжелые, частые шаги послышались в лозняке, с той стороны, откуда недавно пришли Бузыга с Акимом. Кто-то торопливо бежал через чащу, шлепая без разбора по воде и ломая на своем пути сухие ветки. Конокрады насторожились. Аким Шпак стал на колени. Бузыга оперся руками о землю, готовый каждую секунду вскочить и броситься вперед.
- Кто это? - шепотом спросил Василь.
Никто ему не ответил. Грузные шаги раздавались все ближе. Среди всплесков воды и треска ветвей уже слышалось чье-то сильное, хриплое и свистящее дыхание. Бузыга быстро сунул руку за голенище, и перед глазами Василя блеснула сталь ножа.
Шум шагов внезапно прекратился. Наступил момент удивительной, глубокой тишины. Даже всполошенные лягушки перестали кричать. Что-то огромное, тяжеловесное затопталось в кустах, свирепо фыркнуло и засопело.
- Эге, да это кабан, - сказал Бузыга, и все вздрогнули от его громкого голоса. - До воды пришел.
- И то правда, - согласился Шпак, спокойно валясь на землю.
Кабан еще раз негодующе фыркнул и кинулся назад. Долго было слышно, как хрустел он кустами в своем могучем беге. Потом все стихло. Лягушки, точно раздраженные минутной помехой, закричали с удвоенной силой.
- Когда пойдешь, Бузыга? - спросил старик.
Бузыга поднял голову и внимательно посмотрел на небо.
- Рано еще, - сказал он, зевая. - Пойду перед утром. К заре мужики спят, как куры...
Сон понемногу охватывал Василя. Земля заколыхалась под ним вверх и вниз и медленно поплыла куда-то в сторону. На мгновение мальчик увидел, с трудом открывая глаза, темные фигуры трех людей, безмолвно сидевших друг возле друга, но он уже не знал, кто они и зачем они сидят так близко около него. Из кустов, где теснились, гневно сопя и фыркая, дикие кабаны, вдруг вышел сын церковного старосты - Зинька, засмеялся и сказал: "Василько, вот лошади, поедем". И они сели вдвоем на маленькие санки и понеслись с приятной быстротой в темноте, по узкой, белой, беззвучной дорожке, между высокими соснами. Сзади бежал дедушка, он махал своими обрубленными руками и не мог их догнать, и это было необыкновенно смешно и радостно. В гривы и в хвосты лошадей были вплетены бубенчики, и на ветках темных сосен висели бубенчики - со всех сторон доносился их однообразный, торопливый и веселый звон... Потом Василь с размаху быстро въехал в какую-то темную, мягкую стену - и все исчезло...
- Эге, да это кабан, - сказал Бузыга, и все вздрогнули от его громкого голоса. - До воды пришел.
- И то правда, - согласился Шпак, спокойно валясь на землю.
Кабан еще раз негодующе фыркнул и кинулся назад. Долго было слышно, как хрустел он кустами в своем могучем беге. Потом все стихло. Лягушки, точно раздраженные минутной помехой, закричали с удвоенной силой.
- Когда пойдешь, Бузыга? - спросил старик.
Бузыга поднял голову и внимательно посмотрел на небо.
- Рано еще, - сказал он, зевая. - Пойду перед утром. К заре мужики спят, как куры...
Сон понемногу охватывал Василя. Земля заколыхалась под ним вверх и вниз и медленно поплыла куда-то в сторону. На мгновение мальчик увидел, с трудом открывая глаза, темные фигуры трех людей, безмолвно сидевших друг возле друга, но он уже не знал, кто они и зачем они сидят так близко около него. Из кустов, где теснились, гневно сопя и фыркая, дикие кабаны, вдруг вышел сын церковного старосты - Зинька, засмеялся и сказал: "Василько, вот лошади, поедем". И они сели вдвоем на маленькие санки и понеслись с приятной быстротой в темноте, по узкой, белой, беззвучной дорожке, между высокими соснами. Сзади бежал дедушка, он махал своими обрубленными руками и не мог их догнать, и это было необыкновенно смешно и радостно. В гривы и в хвосты лошадей были вплетены бубенчики, и на ветках темных сосен висели бубенчики - со всех сторон доносился их однообразный, торопливый и веселый звон... Потом Василь с размаху быстро въехал в какую-то темную, мягкую стену - и все исчезло...
Он проснулся от холодной сырости, которая забралась ему под одежду и трясла его тело. Стало темнее, и поднялся ветер. Все странно изменилось за это время. По небу быстро и низко мчались большие, пухлые, черные тучи, с растрепанными и расщипанными белыми краями. Верхушки лозняка, спутанные ветром, суетливо гнулись и вздрагивали, а старые ветлы, вздевшие кверху тощие руки, тревожно наклонялись в разные стороны, точно они старались и не могли передать друг другу какую-то страшную весть.
Конокрады неподвижно лежали, головами внутрь, слабо и плоско чернея своими телами в темноте. У кого-то из них рдела во рту трубка. Она то погасала, то опять вспыхивала на секунду, и красный свет, вперемежку с длинными косыми тенями, бегал по бронзовым лицам. От холода и прерванного сна мальчиком овладела усталость и длительная равнодушная скука. Он без интереса вслушивался в тихий разговор конокрадов и с тупой обидой чувствовал, что им нет до него никакого дела, как не было до него дела этим огромным, быстро несущимся молчаливым тучам и этим встревоженным ветлам. И то, к чему он готовился в эту ночь и что прежде наполняло его душу волнением и гордостью, показалось ему вдруг ненужной, мелкой и скучной выдумкой.
- Ты все свое. Истинный ты Козел! - с досадой говорил Бузыга. - Куда мне твой соловый жеребенок, к черту? Его же в каждом селе знают, как облупленного. В позапрошлом году угнал я верхового коня у бухгалтера с сахарного завода. Весь гнедой, сукин сын, без отметины, а левая передняя нога, шут ее дери, белая. Я с ним туда, я с ним сюда - все с меня смеются, как с дурня. "Мы, говорят, с глузду еще не съехали. Такого коня и в Ровном не продашь, он по всей губернии известен". Ты не знаешь, Козел, за что я его продал? За кувшин кислого молока. Что свистишь? Верно тебе говорю. Волька Фишкин купил. Увидел, шибенник, что я от жары язык высунул, и зовет меня: "Слухайте, Бузыга, а ну, зайдите трошки до меня, кислого молока выпить". Зашел я, а он мне потом говорит: "Послушайте, Бузыга, мне с вами всегда приятно иметь дело, но этого коня у вас купит только дурень. Все равно вы его вечером бросите куда попало. Лучше бы вы его отдали мне, а я его отведу назад, на завод. Может быть, заработаю сколько-нибудь грошей на чай?" Я ему и отдал лошадь, а он ее потом в Подольской губернии, на Ярмолинецкой ярмарке, продал за сто тридцать карбованцев. Так вот что значит, Козел, таких коней уводить.
- Н-на... это так, - в раздумье протянул старик и почавкал беззубым ртом. - А вот тоже хороши караковые коньки у Викентия Сироты... И подвести легко...
- У Викентия... да, оно, конечно... - нерешительно согласился Бузыга. Викентий, это верно... Только, знаешь, Козел, жалко мне Викентия обижать. Небогатый он мужик и всегда такой ласковый... Сколько раз, бывало, голова трещит, как котел, - скажешь ему: "Опохмели, Викентий", - сейчас постарается. Нет, жаль мне Викентия...
- Ерунда! Никого не жаль, - злобно сказал Аким Шпак.
- Нет, Викентия ты оставь, - твердо приказал Бузыга. - Говори других.
- Кто же еще? Микола Грач разве?
- Микола Грач, это - другой табак. Только хитрый, дьявол. Ну, да все одно - Грача будем помнить на всякий случай.
- Можно еще Андрееву кобылу подвести, белую. Ничего кобылка...
- К черту белую! - сердито воскликнул Бузыга. - И стара, и волосы везде налезут. Первая примета... Помнишь, как Жгун с белой лошадью вляпался?.. Тес... Помолчи-ка, Козел, - махнул он рукой на старика. - Что это с нашим хлопчиком?
Василь корчился на земле, изо всех сил стараясь съежиться таким образом, чтобы в него как можно меньше проникала холодная болотная сырость. Зубы его громко стучали друг о друга.
- Что, хлопец, проняло тебя? - услышал он вдруг над своей головой густой голос, звучавший с непривычной мягкостью.
Мальчик открыл глаза и увидел склонившееся над ним большое лицо Бузыги.
- Постой-ка, я тебя укрою, - говорил конокрад, снимая с себя пиджак. Что же ты раньше-то не сказал, дурной, что тебе холодно? Повернись трошки... Вот так...
Бузыга заботливо подтыкал полы пиджака под бока мальчику, а сам сел подле него и положил ему на плечо свою широкую, тяжелую руку. Чувство невыразимого удовольствия и благодарности задрожало у Василя в груди, волной подкатилось к горлу и защипало глаза. Пиджак был большой и очень толстый, еще теплый от тела Бузыги и пахнувший запахом здорового пота и махорки. Мальчик быстро стал согреваться под ним. Съежившись в комочек и плотно зажмурив глаза, он ощупью отыскал большую, приятно тяжелую руку Бузыги и ласково прикоснулся к ней кончиками пальцев. И уже опять в его затуманившемся сознании побежала через темный лес белая длинная дорога.
Он заснул так крепко, что ему показалось, будто он только на миг закрыл глаза и тотчас же открыл их. Но когда открыл их, то повсюду уже был разлит тонкий, неверный полусвет, в котором кусты и деревья выделялись серыми, холодными пятнами. Ветер усилился. По-прежнему нагибались верхушки лозняка и раскачивались старые ветлы, но в этом уже не было ничего тревожного и страшного. Над рекой поднялся туман. Разорванными косыми клочьями, наклоненными в одну и ту же сторону, он быстро несся по воде, дыша сыростью.
Бузыга с посиневшим от холода, но веселым лицом легонько толкал Василя в плечо и говорил нараспев, подражая колокольному звону:
По-оп Ма-а-ртын,
Спи-ишь ли-и ты?
Звонят в колокольню...
- Вставай, хлопчик, - сказал он, встретив улыбающийся взгляд Василя. Время идти.
Козел глухо кашлял старческим, утренним, затяжным кашлем, закрывая рот рукавом и так давясь горлом, как будто его рвало. Лицо у него было серо-зеленое, точно у трупа. Он долго и беспомощно махал своими культяпками по направлению Василя, но кашель мешал ему заговорить. Наконец, справившись и тяжело переводя дух, он сказал.
- Так ты, Василь, проводишь Бузыгу через Маринкино болото до Переброда...
- Знаю я, - нетерпеливо прервал его мальчик.
- А ты, щенок, помолчи! - сердито крикнул старик и опять надолго закашлялся. - Смотри, чтобы вам в казенном лесу в окно не провалиться. Там трясина...
- Да знаю же я... Говорил ты...
- Дай досказать... Помни, мимо млина не идите, лучше попод горой пройти - на млине работники рано встают. Возле панских прясел человек будет держать четырех лошадей. Так двух Бузыга возьмет в повод, а на одну ты садись и езжай за ним до Крешева. Ты слушай, что тебе Бузыга будет говорить. Ничего не бойся. Пойдешь назад, - если тебя спросят, куда ходил? - говори: ходили с дедом в казенный лес лыки драть... Ты только не бойся, Василь...
- Ну тебя к черту! Ничего я не боюсь, - небрежно огрызнулся Василь, отворачиваясь от старика. - Бузыга, пойдем, что ли...
- Ах ты, капшук. Какой сердитый! - радостно засмеялся Бузыга. - Так его, так, старого пса... Ну, айда. Иди вперед.
Аким Шпак вдруг засопел и затоптался на одном месте. Его хмурое лицо было измято бессонной ночью и казалось еще больше свороченным набок: белки черных глаз были желтые, с кровавыми жилками и точно налитые какой-то грязной слизью.
- Деньги пополам, Бузыга, - сказал он мрачно. - Мы тебя не обижаем. Половина тебе, а половина нам троим: мне, Козлу и Кубику... Так чтобы без обмана. Мы все равно потом узнаем...
- Ладно! - крикнул беспечно Бузыга. - Прощайте!
- С богом! - сказал Козел.
Аким Шпак неуклюже, всем туловищем повернулся к старику, поглядел на него с ненавистью и крепко сплюнул.