– Садись, старик, – сказал Ксенофонтов, тронув Цыкина за локоть. – Вон там, ближе к окну, к свежему воздуху.
Цыкин диковато глянул на Зайцева, словно прося подтвердить необычное приглашение, и, лишь дождавшись, когда следователь кивнул, осмелился сесть.
– Так вот я и говорю, – продолжил Ксенофонтов, – высказывая начальству уважительные слова, ты повергаешь его в мучительные раздумья. Он впадает в панику. Он не знает – искренне ты сказал, не смог сдержать накопившийся восторг перед ним, подлизываешься или прощупываешь…
– Это очень интересно, – с трудом выдавил из себя Зайцев.
– Потому и рассказываю! – Ксенофонтов вынул из сумки пачку диковинных сигарет, от которых кабинет сразу наполнился запахом дорогого табака, щелкнул зажигалкой, прикурил.
– Ты начал курить? – спросил пораженный следователь, но Ксенофонтов не слышал – он уже угощал Цыкина. Тот не отказался, осторожно подцепил сигаретку искусанными ногтями, сунул ее в карман.
– Да кури здесь, старик! – воскликнул Ксенофонтов. – Я тебе на дорогу еще парочку подброшу. – Встряхнув пачку, он предложил Цыкину взять несколько сигарет, опять щелкнул зажигалкой. Цыкин опасливо затянулся, косясь на Зайцева. Тот неотрывно смотрел в стол.
Ксенофонтов придвинулся вместе со стулом к телефону, набрал номер, шало подмигнул Зайцеву, дескать, сейчас я кое-кому устрою.
Зайцев молча курил, и маленькие нервные желваки дергались на его щеках. Он не мог смотреть на Цыкина, который внаглую наслаждался сигаретой, не мог видеть Ксенофонтова, который бесконечно долго выяснял, где вчера была Валя, почему не позвонила, хотя позвонить обещала, а вот он, несмотря на свою нечеловеческую занятость, всегда находит время позвонить, потому для него разговор с ней куда важнее, чем для нее…
Не прекращая разговора, Ксенофонтов вынул из кармана конфету, неловко развернул ее одной рукой, уронил на коленку Цыкину, размазал, бросившись вытирать штанину, извиняясь, прижал ладонь к груди…
Зайцев с горькой усмешкой наблюдал за этой унизительной суетой. Но Ксенофонтов не видел улыбки следователя, быстро закончив разговор, он положил трубку и, вынув платок, оказавшийся до приторности душистым, опять принялся вытирать шоколадное пятно.
– Слушай, старик, – он виновато посмотрел на Цыкина, – ты уж извини… Не хотел…
– Да ладно, о чем разговор… еще пару сигарет дадите – и в расчете.
– Пару сигарет? – счастливо воскликнул Ксенофонтов. – Прошу! А может, и по телефону хочешь звякнуть? Жене? Детишкам? Следователь возражать не будет, ведь не будешь, старик?
– Не положено.
– Да ладно тебе! Три минуты, как в автомате, а? Уложишься в три минуты? – повернулся он к Цыкину.
– В одну уложусь! – У того заблестели глаза.
– Давай! – махнул рукой Ксенофонтов и придвинул аппарат. – Только уговор – я держу палец на кнопке. Если хоть полслова о деле – отключаю. Согласен?
– Да матери позвоню, ребята!
– Матери нужно, – одобрил Ксенофонтов. – Мать – дело святое.
Цыкин медленно набрал номер, стараясь не смотреть на Зайцева.
– Ма? Это я… Привет. Нет, еще не выпустили. Только собираются. У тебя все в порядке? Ну и лады. Всем привет. И от Яхлакова всем… Мы уже в одной камере. Да, ошибка вышла. Все. Пока.
Вот и хорошо, – с неожиданной усталостью проговорил Ксенофонтов. – Отпусти парня, – обратился он к Зайцеву. – Я имею в виду – в камеру. С мамой поговорил, изволновался…
Зайцев молча поднялся, выглянул в коридор, дал знак конвоиру, и тот увел Цыкина. После этого следователь сел за стол и вопросительно уставился на Ксенофонтова.
– Все в порядке, старик. Все просто прекрасно. Я от тебя такого не ожидал. Ты проявил настоящее мастерство. Такому не научишься. Это от бога. Задержался я тут у тебя, но, чувствую, не зря.
– Сядь, – сказал Зайцев. – Я ни фига не понял, признаю.
– Тебя интересуют дальнейшие действия? Сегодня вечером, в конце рабочего дня, вызываешь Цыкина на допрос.
– Опять Цыкина?
Именно. Минут на пятнадцать. Главное – ни единого вопроса. И снова в камеру. Наутро вызываешь опять. И в его присутствии знакомишься с утренней почтой. Могу доставить тебе приложение с брачными объявлениями – проведешь время с большой пользой. Цыкину тоже дай почитать, пусть осознает, скольких возможностей он лишился. Можешь угостить чем-нибудь. Конфетку дай, леденец какой-нибудь, чаю предложи, позволь позвонить маме…
– А Яхлаков?
– Его не тревожь. А с Цыкиным проведи выезд на место преступления. По всей форме – с фотографом, понятыми, протоколом. Так, чтобы на весь день. Если мама передачу принесет – не перечь. Если будет передача для Яхлакова – попридержи, не торопись вручать. И подумай о пиве.
– Для Цыкина? – поперхнулся Зайцев от гнева.
– Для меня.
– Пива нет. Кончилось пиво в стране. Но есть водка. Полбутылки.
– Водка? – Ксенофонтов задумался. – Сойдет. Но смотри без меня не выпей. А насчет пива ты прав, даже на свадьбах не удается попробовать. А помнишь, Зайцев, сколько было всего? По двадцать названий водок и настоек, десятки названий красных, белых, розовых вин, и сухих, и крепленых! А ликеры, наливки, коньяки… Все свелось к водке.
– Да, это грустно, – сдержанно произнес Зайцев.
Но, с другой стороны, старик, все так и должно быть. Все в нашей жизни рано или поздно сводится к чему-то одному… Все потрясающе красивые девушки, шаловливые и улыбчивые, ласковые и трепетные, в конце концов сводятся к суховатой, не очень красивой жене. А наши друзья! И они, Зайцев, рано или поздно сводятся к одному человеку, которого не назовешь ни щедрым, ни самоотверженным, ни…
– Это к кому же свелись твои друзья? – настороженно спросил следователь.
– К тебе, старик, – безутешно ответил Ксенофонтов. – К тебе… – И, не добавив больше ни слова, поплелся в редакцию писать объявления, искать слова, на которые не смогла бы не откликнуться одинокая человеческая душа.
Да, не очень почетные обязанности хороши хотя бы тем, что позволяют пренебрегать ими, и Ксенофонтов прекрасно это понимал. На следующий день он с утра занялся своим туалетом – выгладил рубашку, навел стрелку на брюках, вычистил туфли. И преспокойно отправился на свадьбу, которую сам и устроил, поместив объявление в газете. Невесте он вручил роскошные розы, жениху крепко пожал руку, произнес речь, потом станцевал с невестой, выпил с женихом, к тому времени у него появились друзья, которые прониклись к Ксенофонтову любовью и пожелали чокнуться с ним и выпить за его святое дело. В конце концов наступил все-таки момент, когда Ксенофонтов перестал считать выпитые рюмки, сочтя это безнравственным в такой обстановке, и полностью отдался свадьбе, наслаждаясь полнейшим пренебрежением к завтрашнему дню, последующей жизни, собственному здоровью – все это потеряло значение перед радостным общением, царившим во дворе небольшого частного домика.
Домой Ксенофонтова доставили в свадебной машине, украшенной разноцветными лентами и куклой на радиаторе. Сама невеста помогла втащить его в лифт, уложить в кровать, она же сняла с него туфли, ослабила галстук, жених расстегнул брючный ремень, а Ксенофонтов расцеловал обоих, чем навсегда скрепил их союз. Впрочем, сам он этого не помнил.
Утро было тяжелым. От невероятной головной боли Ксенофонтов начал стонать еще во сне, а едва придя в сознание.
проклял себя за невоздержанность. Несколько раз звонил телефон, звонил подолгу, настойчиво, но Ксенофонтов не нашел в себе сил поднять трубку. Только к вечеру он смог пробраться в ванную, где неподвижно и обреченно простоял почти час, смывая алкогольное похмелье, смывая беспомощность и угнетенность. Он окатывал себя ледяными струями, потом включал горячую воду, опять холодную, и постепенно жизнь просачивалась в его длинное нескладное тело. Наконец он выбрался из ванной, завернулся в простыню, прошел на кухню, заварил крепкий чай и расположился в продавленном кресле.
У Ксенофонтова был большой недостаток в организме – он не мог похмеляться. Рюмка водки наутро повергала его в такие страдания, что он раз и навсегда запретил себе прикасаться к ней и после самых тяжелых загулов, и после невинной пьянки. Только после еще одной ночи он мог считать себя если не выздоровевшим, то хотя бы выздоравливающим. А до того в теле что-то ныло, постанывало, попискивало.
Едва зазвонил телефон, он поднял трубку и преувеличенно бодрым голосом произнес:
– Слушаю! Ксенофонтов на проводе!
– А мы тут с ног сбились – где наша сваха… А она, оказывается, на проводе. – Это был редактор. – Как понимать, Ксенофонтов? Два дня тебя нет на работе!
– Были очень важные встречи с брачующейся общественностью. Пришлось выступить с речью. Десятки женихов и невест готовы дать объявления в нашей газете. Можно считать, что рост народонаселения до конца века обеспечен.
– Ох, Ксенофонтов, – вздохнул редактор и положил трубку.
– Ох, Ксенофонтов, – вздохнул редактор и положил трубку.
Тут же снова раздался звонок. «Зайцев», – подумал Ксенофонтов и не ошибся.
– Оклемался?
– Слегка. А как ты догадался?
– Следователь потому что. Все участники вчерашней свадьбы уже дали показания. Невеста призналась, что сама снимала с тебя туфли…
– Что туфли, старик… я бы ей и все остальное доверил. Но силы оставили меня в самый ответственный момент.
– Тебе пиво помогает?
– Мне все, старик, помогает. Особенно дружеское участие.
– Я тебе сейчас устрою участие… Ты знал, чем может кончиться тот идиотский допрос с конфетами? Знал?
– Догадывался.
– И чем же, по-твоему, он мог закончиться?
– Хорошим мордобоем.
– Поздравляю. Ты своего добился.
– Уже? – слабо удивился Ксенофонтов. – Надо же… Мне казалось, что мордобой начнется завтра. А он уже… Ишь, какие страсти.
– Сейчас приду. – Зайцев повесил трубку. А войдя в квартиру через пятнадцать минут, молча, не глядя на Ксенофонтова, открыл портфель, вынул две бутылки пива, принес с кухни стаканы, сел в кресло.
– Выпей, – сказал Зайцев. -, Авось отпустит.
– Рассказывай. – Ксенофонтов осторожно пригубил стакан, опустив усы в пену, сделал маленький глоток, прислушался к себе. Убедившись, что глоток прошел удачно, глубоко вздохнул, откинулся на спинку.
– Вчера, как мы и договаривались, я пригласил Цыкина на допрос. Пока возился с бумагами, он читал газеты. Потом позвонил жене, взял у меня пачку сигарет и отбыл в камеру. Во второй половине дня я провел выезд на место преступления. Естественно, он не узнал ни парка, ни кустарника, где убил девушку, ничего не узнал. Но с удовольствием съел шашлык – у кооператоров пообедали. Попросил добавку, но я отказал.
– Напрасно.
– Сто рублей шашлык! Я сам первый раз за полгода мясо попробовал!
– Скучно живешь… Чаще на людях бывать надо, праздники посещать, торжества…
– По свадьбам не шатаюсь! – отрезал Зайцев.
– Напрасно, – повторил Ксенофонтов. – Но ты пришел с пивом, это о многом говорит. Продолжай.
– Сегодня опять вызвал Цыкина на допрос. Яхлаков при этом закатил истерику и потребовал прокурора. Дескать, жалоба у него. Я пренебрег. С Цыкиным провел почти два часа, не задав ни единого вопроса.
– Молодец. Умница.
– Он читал газеты, потом пожелал, чтобы в следующий раз у меня в кабинете телевизор стоял. С видеомагнитофоном. Он, видите ли, обожает боевики смотреть и эту… Порнуху.
– А ты?
– Обещал. А в середине дня звонок из следственного изолятора – Цыкин зверски избит. Яхлаковым. Их уже нельзя в одной камере держать.
– А ты говорил – дружба, доверие. – Ксенофонтов сделал два маленьких глотка, отставил стакан. – Это, конечно, запрещенный прием – использовать человеческие слабости… Но что делать, они сами дали право поступать с ними как угодно. Убить невесту перед свадьбой – это ужасно. Яхлаков пожелал дать показания?
– Откуда ты знаешь?
Ксенофонтов безвольно повертел рукой в воздухе и уронил ее на подлокотник.
– Будет все валить на Цыкина. Или даст улику против него.
– Уже дал, – сказал Зайцев.
– Ты про доказательства не забывай, они вот-вот спохватятся, объяснятся, снова поверят друг другу.
– Да уж как-нибудь. – Зайцев открыл вторую бутылку. – Должен тебе сказать, что на этот раз приемчик у тебя был довольно простоватенький. Опять же чужими руками жар загребать несложно, а?
– Как сказать, старик, как сказать. – Ксенофонтов глянул на следователя поверх стакана и прикрыл глаза, словно боясь, что Зайцев по его взгляду поймет больше, чем нужно. – Главное, чтобы ты этих ублюдков посадил. С пивом опять же пришел.
– У меня только одно вызывает недоумение, – проговорил Зайцев чуть смущенно. – На что ты рассчитывал? Ведь это чистая случайность! То, что на Яхлакова произвели впечатление допросы…
Ксенофонтов гневно встал, впервые, кажется, забыв о своем недомогании, и большая простыня соскользнула на пол, так что перед следователем он предстал во всем своем первозданном величии. Не торопясь, Ксенофонтов поднял простыню, снова завернулся в нее и уселся в кресло.
– Запомни, Зайцев, случайно здесь только одно обстоятельство – твой насильник и убийца Яхлаков заговорил на третьи сутки, а не на вторые или пятые. Все остальное закономерно, как наступление дня и ночи. Скажи… Ты мог прийти ко мне без пива?
– А почему нет? Я случайно увидел пиво в киоске прокуратуры. Нам иногда подбрасывают, правда, все реже.
– Значит, мог, – безутешно сказал Ксенофонтов. – Но ты знал, что я страдаю, что пиво может меня спасти… Нехорошо. Ты прекрасно вписываешься в общую систему, Зайцев. Недавно редактор пообещал повысить мне зарплату. И не повысил. И это норма. Мне в голову не придет напомнить ему об этом – ведь обещал он вовсе не потому, что действительно собирался повысить, нет, просто поддержал разговор. Девушка назначила свидание и не пришла – норма. Знаешь, говорит, замоталась, даже позвонить и отменить было некогда. А я не обиделся ни на редактора, ни на девушку. Внешне. Потому что знаю – норма. Вот ты сейчас скажешь – пойду-ка принесу пивка. Пойди, – скажу я, – это было бы здорово! Но при этом ни на секунду тебе не поверю.
Уйдешь и где-то через месяц объявишься. И это будет нормально.
– Ну, знаешь! – обиделся Зайцев. – Здесь ты подзагнул.
– Ничуть! – Ксенофонтов запахнул простыню на плечо, простер обнаженную руку перед собой, сделавшись похожим на римского императора. – Ничуть, Зайцев. И говорю это вовсе не для того, чтобы обидеть. Я сам пытаюсь понять происходящее и делюсь своими скромными открытиями в нравах, царящих за окном. Ты помнишь моего жениха, который получает полсотни писем в неделю? Я раскрыл его тайну.
– Надо же! – вежливо удивился Зайцев.
– Никакой тайны нет. Он просто надежный человек. Говорит то, что думает, и делает то, что говорит. От него разит надежностью на расстоянии! Даже казенные строчки брачных приманок не в силах скрыть его сущность! Если какому-нибудь сверхмощному экстрасенсу дать посмотреть нашу газету, то он увидит – его объявление пылает ярким праздничным светом рядом с худосочными, хитроумными и лукавыми призывами других женихов!
– Это, конечно, интересно, но я здесь по другому поводу.
Когда ты сказал, что между двумя насильниками, между этими двумя кретинами царит какое-то доверие, надежда друг на друга, чуть ли не взаимовыручка… Я усомнился. Маленькое испытание – два раза человека вызвали на допрос, мазнул я ему конфетой по штанине, дескать, шоколадом кормили, позволил маме позвонить, надушенной своей ладонью провел по рукаву, чтоб унюхали там, в камере, запахи с воли… «О чем допытывались?» – спрашивает у него приятель. «А ни о чем», – отвечает он чистую правду. «О чем вообще был разговор?» – не унимается подельник на следующий день. «А ни о чем!» – опять выкладывает Цыкин правду-матку. И первая мысль верного друга – продался. Чем больше Цыкин заверяет в верности, искренне заверяет, со слезами на глазах, тем больше Яхлаков убеждается – дело стряпается именно против него. А когда Цыкин принялся мясо из зубов выковыривать после твоих шашлыков… Он и созрел. Как бы Яхлаков ни относился к Цыкину, он ведь знает, что тот – подонок и сволочь! Как он может верить ему, если я, человек доверчивый, простодушный и высоконравственный, не верю своему президенту? Если я тебе не верю?! Вот не верю, что можешь сейчас подняться, пойти и принести две бутылки пива… Причем, заметь, без обиды так думаю, без гнева и пристрастия, как сказал классик… Но печаль есть. Тихая, непреходящая печаль.
Зайцев поднялся, не говоря ни слова, проследовал в прихожую, нашел свой маленький складной зонтик и вышел. Через несколько секунд Ксенофонтов услышал рев лифта.
– Одного, кажется, достал, – пробормотал он удовлетворенно и, увидев свое отражение в стеклянной двери, поправил простыню на обнаженном плече.