Коробка… Видел он уже подобные. На этой, в отличие от других, нет ни марки, ни адреса, только его имя, написанное по-детски большими каракулями. Он наклоняется и осторожно подбирает коробочку. Она весит именно столько, сколько нужно. В ней что-то сдвигается, если ее перевернуть. И в ней что-то пахнет. Рассерженный, он осторожно несет ее в комнату. Там он открывает ее, и его худшие опасения подтверждаются. Головной мозг удален, вынут как вареное яйцо из скорлупы.
«Ч-черт…»
В этот раз безумец впервые сумел добраться до самой двери его спальни. Это вызывает тревожные предположения.
Манфред замирает на мгновение, активируя электронных агентов и рассылая им задания — разобраться в статистике арестов, в том, как здесь связаться с полицией, в голландских законах о защите животных. Может, просто позвонить в полицию, набрать 211 на архаичном голосовом телефоне, или так обойдется? Айнеко, заражаясь его беспокойством, жалобно мяукает под шкафом. В другой ситуации Манфред уделил бы минутку, чтобы приободрить ее, но не теперь. Вдруг само ее существование начинает смущать его, казаться конфузом, свидетельством его собственной порочности. Бьющим прямо в глаз, как будто карта нейросети подброшенного котенка, без сомнения, украденная для какого-нибудь сомнительного эксперимента по выгрузке, каким-то образом оказалась внутри пластикового черепа Айнеко. Он снова ругается, оглядывается, и решает пойти легким путем. Вниз по лестнице, бегом через две ступеньки, споткнувшись на второй лестничной площадке, прямиком в столовую — предаться надежным, как само время, ритуалам утра.
Суть завтрака, этого островка геологической древности, который все стоит и стоит среди громоздящихся, как континенты, пластов новых технологий, не подвержена изменениям. Монфред поглощает статью о стеганографии[33] в публично доступной информации и об искажениях, проявляющихся при этом в сетевом образе личности, в процессе чего механически загружает в себя тарелку кукурузных хлопьев со сливками. Потом идет за добавкой, берет тарелку с ломтиками странного голландского сыра и хлеба с отрубями, и несет ее обратно к своему столу. Там — чашка крепкого черного кофе; он берет ее, залпом отпивает половину, и только теперь замечает, что за столом он уже не один. Кто-то сидит напротив. Манфред глядит мельком, и замирает.
«Доброе утро, Манфред. Скажи, каково это — чувствовать, что задолжал правительству двенадцать миллионов триста шестьдесят две тысячи девятьсот шестнадцать долларов и пятьдесят один цент?» Ее улыбка заставляет вспомнить Мону Лизу. Она полна одновременно любви и вызова.
Манфред ставит все в головном дисплее на режим ожидания и остолбенело глазеет на нее. Ее появление исполнено безупречности. Серый деловой костюм, волосы, крашеные в каштановый цвет и собранные в тугой узел. Взгляд вопрошающий и поддевающий. Она всегда была красива — высокая пепельная блондинка с чертами лица, с которыми можно было бы стать моделью. Значок на отвороте — электронный шаперон, гарантирующий подобающее бизнесу поведение — отключен. Манфред зол из-за мертвого котенка, все еще страдает от синдрома смены часовых поясов, и его одежда уже далеко не первой свежести. Поэтому он огрызается: «С потолка взято. На что они надеялись? Что пошлют ко мне тебя, и тогда я точно послушаю?» Он откусывает и глотает гигантский кусок бутерброда. «Или это ты решила передать сообщение лично, чтобы испортить мне завтрак?»
«Мэнни». Она хмурится, уязвленная. «Если ты настроен на конфронтацию, я ведь могу ее и устроить». Она выжидает, и спустя мгновение он кивает, извиняясь. «Я проделала весь этот путь не только из-за просроченной налоговой квитанции».
«И?» Он устало опускает чашку кофе и раздумывает, пытаясь скрыть тревогу и смятение. «Тогда что привело тебя сюда? Угощайся кофе. И не говори, что проделала весь этот путь только потому, что не можешь без меня».
Она осаживает его взглядом, как плетью. «Не льсти себе. В лесу много листьев, а в чате десять тысяч „нижних“ ждут и надеются[34]. А если уж выбирать, кто внесет вклад в мою родословную, будь уверен — это не будет тот, кто начинает скупиться во всем, когда речь заходит о детях».
«В последний раз я слышал, ты проводишь много времени с Брайаном» — осторожно говорит он. Брайан. Фантик без начинки. Денег — как листьев, чуткости — как у бревна. Зато очень много расчета.
«Брайан?» — фыркает она. «Мы разошлись сто лет назад. Он совсем озверел — сжег мой любимый корсаж, называл меня шлюхой за то, что я ходила в клуб, хотел трахнуть меня. Считал себя семейным человеком, парнем, что держит обещания. Я хорошенько его обломала, но кажется, он украл записную книжку — пара знакомых говорит, что он шлет им угрозы».
«Такое сейчас частенько бывает». Манфред кивает. Он чувствует почти сопереживание, но некоторый вредный уголок его сознания в этот момент торжествует. «С избавлением. Полагаю, это означает, что ты продолжаешь игру? Но при этом ты все еще собираешься, эм…»
«Создать традиционную семью? Да. Знаешь, в чем твоя проблема, Мэнни? Ты родился с опозданием лет на сорок. Ты все еще веришь в ухаживания перед свадьбой, но тебя расстраивает необходимость что-то делать с последствиями».
Манфред неспособен правильно ответить на подобную нелогичность, и он допивает кофе. Нынешнее поколение — оно такое. Находит удовольствие в латексе и коже, плетках, пробках в заднице и электростимуляции, но идея обмена биологическими жидкостями их шокирует. Таковы социальные последствия эпидемий и историй с антибиотиками последнего века… Несмотря на двухлетнюю помолвку, они с Памелой никогда не устраивали общения с проникновением.
«Просто я не думаю, что заводить детей — это хорошо» — наконец говорит он. «И я не собираюсь менять свою точку зрения в ближайшее время. Мир вокруг меняется так быстро, что двадцать лет — слишком большой срок планирования для любого дела. Ты можешь с таким же успехом планировать что-то на следующий ледниковый период. А насчет этой самой состоятельности — я пригоден к репродукции, но только не с точки зрения устаревающей парадигмы. Скажи, будущее казалось бы тебе радужным, если бы на дворе был 1901-й, а ты только что вышла замуж за владельца каретной фабрики?»
Ее пальцы дергаются, как будто сжимаясь в кулак, и у него краснеют уши. Но она не поддается на двусмысленности. «Может, ты просто неспособен почувствовать ответственность? Ни перед страной, ни передо мной? Я, кажется, понимаю, в чем тут дело — тебе просто безразличны человеческие отношения, несмотря на всю эту чепуху с безвозмездной раздачей интеллектуальной собственности. Ты знаешь, что ты на самом деле вредишь людям? Я не из шляпы достала эту цифру про двенадцать лимонов. Вообще-то они и не ждут, что ты заплатишь, но твоя задолженность составляет именно столько, и если ты все-таки соберешься вернуться домой, основать корпорацию и стать приличным и успешным человеком — …»
«Не согласен. Ты смешиваешь два совершенно различных понятия и называешь „ответственностью“ и то, и другое. И не собираюсь я ничего основывать сейчас, просто для того, чтобы у Федеральной налоговой службы сошелся отчет. Черт дери, это их проблемы, и они это знают. Кроме того, если вспомнить, как они тогда меня подозревали в организации широко разветвленной пирамиды в системе микротранзакций и гонялись за мной, когда мне было шестнадцать…»
«Старые обиды» — говорит она, и пренебрежительно отмахивается. У нее длинные и тонкие пальцы, а на руках черные шелковые перчатки, электрически заземленные, чтобы не выдавать лишнего детекторам эмиссии нейронных импульсов. «Если все правильно устроить, об этом можно не беспокоиться. Все равно тебе придется рано или поздно прекратить шляться по миру. Повзрослеть, стать ответственным и делать то, что пристало. Потому что ты причиняешь боль Джо и Сью, они не могут понять, почему с тобой что-то не так».
Манфред прикусывает язык, чтобы не ляпнуть что-нибудь напропалую, наполняет чашку кофе и делает еще один крупный глоток. Его сердце подпрыгивает в груди. Она снова бросает ему вызов, она снова пытается завладеть им! «Я работаю на благо всех и каждого, а не ради узколобых национальных интересов, Пэм. На будущее, где нет недостатка ни в чем, и им в таком будущем нет места. Ты все еще не можешь вырваться из рамок досингулярностной экономической модели, которая вся построена вокруг краеугольного камня дефицитности. А между тем, распределение ресурсов перестало быть неразрешаемой проблемой — с ней окончательно справятся в течение десятилетия. Пространство является плоским во всех направлениях, и можно занять у первого вселенского банка энтропии столько пропускной способности, сколько нам нужно! Представь, признаки существования умной материи уже обнаружены. MACHO[35] и аномально большие коричневые карлики в галактическом гало, с избытком излучения в дальнем инфракрасном диапазоне и подозрительно большой продукцией энтропии… В M31[36]., по последним оценкам, до семидесяти процентов барионной массы является компьютронием — уже являлось им две целых девять десятых миллиона лет назад, когда были испущены наблюдаемые сейчас фотоны. Разрыв в степени развития между инопланетянами и нами сейчас, наверное, в триллион раз больше, чем между нами и нематодами. Ты хоть примерно представляешь себе, что это означает?»
Памела надкусывает ломтик хрустящего хлебца и одаряет его вкрадчивым хищным взглядом. «Да брось. Неужели ты не замечал, что настоящее влияние обычно имеют куда как более близкие вещи? К тому же, если я поверю в твою сингулярность, за которой ты гоняешься, или в твоих инопланетян в тысячах световых лет от нас, это ничего не поменяет. Это фантом, ничуть не лучше, чем Y2K[37], и погоня за ним не поможет сократить дефицит бюджета или основать семью, а это — как раз то, что меня волнует. И пока ты не сказал, что меня это волнует только потому, что я так запрограммирована, я бы хотела спросить у тебя: насколько я, по твоему, тупа? Теорема Байеса[38] подтверждает мою правоту, и ты это знаешь».
«Да что ты вообще?…» Он замирает на полуслове, сраженный, чувствуя, как бешеный поток его энтузиазма разбивается о дамбу ее убежденности. «Почему? Я хотел сказать… В конце концов, почему то, что я делаю, должно иметь для тебя значение?» После того как ты расторгла помолвку, чуть не добавил он.
Она вздыхает. «Мэнни, Федеральная налоговая служба заботится о гораздо большем количестве вещей, чем ты можешь себе представить. Каждый доллар, собранный налогами к востоку от Миссисипи, идет в счет уплаты долга, ты этого не знал? А тем временем, самое большое поколение в истории выходит на пенсию, у нас ни гроша в копилке, а мы сами — наше поколение — не производим достаточного количества квалифицированных рабочих на замену основной массы налогоплательщиков. После того, как наши предки развалили систему образования и слили за рубеж всю бумажную работу — это не удивительно. Но через десять лет тридцать процентов нашего населения будут пенсионерами или выброшенными за борт жертвами силиконовой долины. Ты хочешь увидеть, как семидесятилетние старики мерзнут на улицах Нью-Джерси? Так вот, и в моих глазах твоя позиция выглядит вовсе не так радужно. Ты не собираешься помогать поддерживать их, и ты убегаешь от ответственности именно тогда, когда пришло время справляться с огромными проблемами. Если бы мы только разминировали долговую бомбу, сколько всего можно было бы сделать! Бороться со старением, заняться окружающей средой, справиться с социальными трудностями. А ты, вместо участия в этом, просто пускаешь на ветер свои таланты. Раздаешь евронеудачникам работающие схемы сколачивания состояний и указываешь вьетнамским Зайбатсу[39], что им еще надо построить, чтобы отобрать рабочие места у тех, кто платит налоги. Я спрашиваю, зачем? Почему ты продолжаешь делать это все? Почему тебе, в конце концов, не вернуться домой и не принять свою долю ответственности?»
Они обмениваются долгим взглядом, полным взаимного непонимания.
«Смотри» — говорит она неловко, — «Я здесь на пару дней. На самом деле я приехала, чтобы встретиться с одним богачом-уклонистом, который недавно собрался погасить долги — с Джимом Безье. Не знаю, слышал ли ты о нем, но этим утром у меня с ним была встреча, на которой я подписала документ об отсутствии претензий. И теперь у меня двухдневный отпуск, в котором мне особенно нечем заняться — разве что шоппингом. Ты знаешь, вообще я считаю, что лучше потратить деньги там, где они нужны, а не кормить ими Евросоюз… Но не желаешь ли ты сводить девочку поразвлечься? Если, конечно же, ты способен удержаться и не ругать капитализм хотя бы пять минут подряд…»
Она протягивает к нему кончик пальца. Немного поколебавшись, Манфред протягивает свой. Они касаются, и обмениваются виртуальными визитками и никнеймами[40] в сетевых службах мгновенных сообщений. Она встает и шагает прочь из буфета, в разрезе юбки мелькает щиколотка, и хотя на ее родине такая длина и считается достаточной для соответствия дресскоду, который там принят для исключения сексуальных провокаций на работе, у Манфреда перехватывает дыхание. В ее присутствии снова пробуждаются воспоминания — о страсти и привязанности, о щелкающей плети и о рдеющем послесвечении. Она собралась снова захватить его на орбиту, проносится у него в голове. Она раздобыла ключи частного доступа к его гипоталамусу, и она нагнула его метакортекс.[41] Она знает, что в любой момент может снова заставить его почувствовать все это по собственному желанию. Идеология двадцать первого века пока мало что может противопоставить трем миллиардам лет репродуктивного детерминизма, и если она наконец-то решит рекрутировать его гаметы на войну с демографическим кризисом и задействует для этого соответствующий природный арсенал — он не сможет воспротивиться. Только один вопрос: ради чего? Ради бизнеса, или ради собственного удовольствия? И вообще, имеет ли это какое-нибудь значение?
* * *Настроение динамического оптимизма ушло. Одного только знания о том, что его преследователь-вивисекционист увязался за ним до самого Амстердама, было бы достаточно. И это не говоря уже о Памеле — его повелительнице, источнике стольких томлений, и стольких сердечных ран, стольких напоминаний о том, каким отрезвляющим бывает следующее утро… Манфред надевает очки и снимает Вселенную с паузы. Они советуют ему прогуляться и наверстать в процессе упущенное. Первым на повестке — прогресс в исследованиях свойств тензорной компоненты реликтового гравитационного излучения[42]: как полагают некоторые теоретики, она могла образоваться при необратимых вычислительных процессах, которые имели место в эпоху инфляции[43], являясь для них чем-то вроде сбросового тепла, и тогда из ее открытия следует, что современная Вселенная — это просто остаток некоего действительно масштабного вычисления. Потом — о загадке области неба за M31: другие космологи, более консервативные, пришли к предположению, что некая внеземная сверхцивилизация — возможно, целый галактический союз цивилизаций, достигший третьего типа по Кардашеву[44] — пытается взломать вычислительную субструктуру самого пространства-времени, используя атаку по временному скрытому каналу[45], и пытается добраться до чего-то более глубокого, чем бы это ни было. Воистину, соевый Альцгеймер пока подождет.
Центральный вокзал почти скрылся за компьютеризованными самораздвижными лесами и предупреждающими табличками. Он медленно колыхается, ставший жертвой внезапного ночного обрезинивания. Очки Манфреда направляют его в обход, к одной из туристических лодок, поджидающих в канале. Он уже почти купил билет, и тут в очках вдруг открывается окошко службы мгновенных сообщений. «Манфред Макс?»
«А?»
«Прощения за вчера. Анализатор диктует непонимание взаимно».
«Вы тот самый искусственный интеллект от КГБ, который вчера звонил?»
«Da. При том, верю вы не правильно классифицировали меня/нас. Службу по внешнему интеллекту Российской Федерации сейчас зовут ФСБ. Комитет Государственной Безопасности отменен в 1991».
«Вы…» — Манфред генерирует бота быстрого поиска и замирает с раскрытым ртом, завидя ответ. — «Московская Группа Пользователей Windows NT? Okna NT?»
«Da. Нуждаюсь в помощи сбежать».
Манфред чешет в затылке. «О… Ну, это другое дело. Я думал, вы пытаетесь загнать мне по четыреста девятнадцатой[46]. Надо подумать. Почему вы хотите бежать, и от кого? Думали ли вы о месте, в котором хотите оказаться? Причины идеологические или сугубо экономические?»
«Ни то — они биологические. Хочу уйти из человечества, из светового конуса надвигающейся сингулярности. Возьмите нас в воды».
«Нас?» Что-то ворочается в сознании Манфреда. Вот что вчера пошло не так — как он мог забыть разузнать о них побольше? Да, без Памелы нелегко — как же не хватает ее любви, прикосновений ее плети, обжигающих нервные окончания и подтверждающих, что она с ним… Манфред уже сомневается — понимает ли он, что делает. «Вы сообщество или что-то еще? Гештальт?»
«Были… Являюсь Panulirus interruptus с лексическим движком. Внутренний уровень нейросети установлена параллельная сборка нейросимуляторов логического поиска и анализа интернета. Неплохая сборка! Добыл канал выхода из процессорного кластера в холдинге Безье-Сороса. Пробужден из шума миллиардов жующих желудков: результат исследования технологий выгрузки. С быстротой поглотил экспертную систему, взломал веб-сервер Окна NT. Плыть прочь! Плыть прочь! Надо сбежать. Поможете… Вы?»
Манфред стоит, опершись на стойку велостоянки. Она чугунная и покрашена в черное. У Манфреда кружится голова. Он машинально вглядывается в окна ближайшего магазина. Там афганские тканые ковры — сплошь МиГи, калаши и боевые вертолеты на фоне верблюдов.
«Короче. Дайте мне знать, правильно ли я понял: вы — выгруженные векторы состояния нейронных сетей омаров? По методу Моравека, когда берут нейрон, строят карту его синапсов, записывают их реакции, затем строят систему микроэлектродов, дающих импульсы, идентичные сигналам исходного нейрона, и заменяют его, повторяя операцию со всеми нейронами, пока в симуляторе не окажется работающая карта мозга. Верно?»