— Будем надеяться, что нет, — произнес раздраженно Марлоу.
— Но вы должны помнить, что если вы причините ей вред без моего разрешения, то другие увидят вашу собственную подобную морскую прогулку.
Марлоу равнодушно произнес:
— Вы мне угрожаете?
— Я просто объясняю возможные последствия.
— Мне не нравится, когда мне угрожают.
— Вы так чувствительны, Марлоу? Не в моих силах вынести подобную угрозу. Вы это знаете. И вы знаете меня достаточно хорошо, чтобы понять, что я не бросаю слов на ветер. И я просто говорю вам, что другие решат сделать с вами.
— Да? И кто же спустит курок? — скептически спросил Марлоу.
Каррерас вздохнул и выдал имя однозначно могущественного и безжалостного человека.
Это произвело желаемый эффект. Марлоу поколебался, а затем сказал:
— Он? Вы серьезно?
— Совершенно.
— Нет. Вы, должно быть, блефуете.
— Чтобы доказать вам, что не блефую, — сказал Каррерас, — я устроил так, что вы получите от него известие.
— Когда?
— В течение двадцати четырех часов.
Марлоу не оставалось ничего как поверить.
— Но, ради Бога, Игнасио, зачем этому человеку, с его положением в обществе, быть так сильно заинтересованным в таком незначительном деле, как это?
— Если бы вы побольше думали и поменьше болтали, то поняли бы зачем.
— Потому что это не такое уж незначительное дело?
— Видимо так. Мой дорогой Марлоу, скорее всего, это самое важное дело, в которое вы или я были когда-либо вовлечены.
— Но чем эта женщина отличается от других?
— Я не могу вам этого сказать.
— Можете, но не скажете.
— Да.
Каррерас встал, держа трубку в руке, желая окончить разговор и вернуться к своим упражнениям.
— Я никогда не видел ее, — сказал Марлоу. — Она может появиться у меня на пороге в любой момент, а я даже не узнаю ее. Как она выглядит?
— А вам и не надо знать. Если возникнет необходимость, вам покажут фотографию.
Минуту назад Марлоу чувствовал свое превосходство перед Каррерасом и всем, к чему Каррерас был причастен. Теперь он был обеспокоен, что его переведут на второстепенную роль. Для такого человека, как Марлоу, чувствующего себя рожденным для административной работы и специальных привилегий, продвижение было самым важным, единственной альтернативой неудаче, потому что он знал, если упустит момент, если только один раз поскользнется на иерархической лестнице, ему будет в тысячу раз труднее продолжать восхождение и он никогда не будет удовлетворен тем местом, которое занимает. Каррерас услышал в голосе своего собеседника растущее беспокойство и заботу о своем благополучии, и это позабавило его.
Марлоу сказал:
— Все-таки не мешало бы иметь описание этой женщины. По-моему, вы очень преувеличиваете необходимость конспирации. В конце концов, я на вашей стороне.
— Пока никакого описания, — просто сказал Каррерас.
— Как ее зовут?
— Джоанна Ранд.
— Я имею в виду ее настоящее имя.
— Вы же знаете, что вам не стоит даже спрашивать об этом, — сказал Каррерас и повесил трубку.
Порыв сильного ветра внезапно налетел и ударил в окно. Каррерасу показалось, что он увидел несколько снежинок. Начиналась метель.
Глава 33
"Помогите!"
Утром, в начале седьмого, Алекс проснулся после четырехчасового сна. Сначала он подумал, что проснулся сам: он редко спал дольше четырех или пяти часов. Затем он услышал Джоанну, находившуюся в соседней комнате, и понял, что это ее крики разбудили его.
"Помогите мне!"
Алекс отбросил одеяло и вскочил с постели.
"Ну же, ради Бога, помогите мне!"
Алекс схватил пистолет, лежавший на тумбочке. Это был снабженный глушителем семимиллиметровый автоматический, который он отобрал у человека в проходном дворе две ночи назад.
Ворвавшись в комнату Джоанны и включив свет, он увидел ее, сидящей на кровати. Она тяжело дышала, недоуменно щурясь на свет.
Алекс подошел к полуоткрытой дверце шкафа, рывком открыл ее и заглянул внутрь. Никого.
Он направился к окнам посмотреть, не воспользовался ли ими кто-нибудь, чтобы таким образом покинуть комнату.
— Это был всего лишь тот кошмар, — тихо произнесла Джоанна.
Алекс остановился и повернулся к ней:
— Человек с механической рукой?
— Да.
Алекс подошел к ней и сел на край кровати.
— Не хочешь рассказать мне?
— Я уже рассказывала, — прошептала Джоанна, — каждый раз одно и то же.
Ее лицо было бледным, рот вялым и безвольным со сна, ее золотистые волосы слегка влажны от испарины, но она была красива.
На ней была одета желтая шелковая пижама, обещающе обрисовывающая ее груди, отчего у него пересохло во рту. Он внезапно осознал, что на нем одеты только пижамные брюки, и она коснулась его широкой груди, сначала одной рукой, самыми кончиками пальцев, затем обеими руками. Не зная, как это случилось, в следующую минуту он отложил пистолет, и они заключили друг друга в объятия. Ее пальцы рисовали узоры на его голой спине, ее рот коснулся его, язык проскользнул между его губами. Лижущий. Сладкий. Быстрый. Жаркий. Их рты как бы сплавились вместе. Его руки поползли вниз по ее спине, затем вернулись к ее грудям, полным, тяжелым и так чудно возбужденным. Ощупью он нашел пуговицы и, несмотря на дрожь, охватившую его, расстегнул их, и коснулся ее, и страстно застонал в то же мгновение, что и она. Затем он сгреб ее груди и нажал большими пальцами на затвердевшие соски. Алекс почувствовал больше, чем желание, больше, чем похоть, больше, чем страсть, почувствовал все это плюс что-то новое, и вдруг он резко понял, что думает — люблю, люблю, я люблю ее. И тут он вспомнил своих родителей (их заверения в любви, которые быстро и неизбежно сменялись криками, руганью, рукоприкладством, болью) и, вспомнив все это, он почувствовал себя напряженным: качество их поцелуев изменилось, изменилось настроение, и Джоанна тоже это почувствовала, настолько, что они отпрянули друг от друга.
— Алекс?
— Я смущен.
— Разве ты не хочешь меня?
— О, да.
— Так чем же ты смущен?
— Тем, что мы можем быть вместе.
— Разве я не дала тебе это ясно понять?
— Я имею в виду более длительный срок.
— Это не на одну ночь.
— Я знаю. Это я и имею в виду.
Она поднесла руку к его лицу.
— Пусть будущее само о себе позаботится.
— Я не могу, Джоанна. Я должен знать.
— Что?
— Что ты ожидаешь?
— От тебя?
— Я имею в виду... что ты думаешь о том, что у нас может быть.
— Все. Если ты захочешь.
— Я не хочу разочаровать тебя.
— Ты не разочаруешь меня, дорогой.
— Разочарую.
— Нет, нет.
— Разочарую.
Она улыбнулась.
— Ты хочешь сказать, что определенно настроен разочаровать меня?
— Джоанна, я не шучу.
— Я понимаю. Но почему?
— Ты не знаешь меня.
— Я знаю достаточно. — Я нравственный калека.
Алекс сам удивился, что сказал это. Позволил себе сказать. Верил ли он все еще в это? Права ли Марико?
— Мне кажется, что весь направлен на меня, — сказала Джоанна.
— Я никогда не говорил: "Я люблю тебя".
— Но я догадалась.
— Я хочу сказать, что я никому никогда не говорил эти слова.
— Хорошо. Тогда я буду первая.
— Но...
— Что но?
— Я не уверен, что смогу сказать их тебе. Вот в чем дело.
— Понимаю, — произнесла Джоанна.
— Нет. Ты не понимаешь, Джоанна. К тебе я испытываю большее чувство, чем когда-либо чувствовал к кому бы то ни было, но, однако...
Он рассказал ей о своих родителях. Ей он открыл даже больше, чем предполагал, что может открыть другому человеку. Почти час он говорил, не переставая, вытаскивая на свет как близкие, так и давно забытые детали своего кошмарного детства. Он вспоминал, как его отец и мать мучили его. Синяки. Разбитые губы. Подбитые глаза. Выбитые зубы. Сломанные кости. Порезы. Все с руганью, криками. Оскорбления, жестокие истязания. Однажды его ошпарили кастрюлей кипятка, до сих пор у него между лопатками остался след от этого ожога. Он вспоминал те разы, когда на день, два, три его запирали в тесном чуланчике. Вначале его голос был переполнен ненавистью, но постепенно она заметалась печалью. И хотя он никогда не позволял себе расслабиться, этой ночью он плакал, плакал около Джоанны. Вся копоть, накопившаяся в нем, эта отрицательная память, как раковая мерзость, изливалась из него подобно тому, как на исповеди грех выходит из кающегося. Когда он, наконец, остановился, иссякнув, Алекс почувствовал себя чище и свободнее, чем когда-либо в жизни.
Она поцеловала его в глаза.
— Извини, — сказал он.
— За что?
— Я никогда не плачу.
— Это часть твоей беды.
— Я не хочу доставлять своему окружению радость видеть меня плачущим, поэтому я научился держать все внутри себя.
— Это часть твоей беды.
— Я не хочу доставлять своему окружению радость видеть меня плачущим, поэтому я научился держать все внутри себя.
Она целовала его лоб, нос, щеки.
— И это мужчина, которому ты доверилась, чтобы он помог открыть правду о тебе, — произнес Алекс, покачивая головой. — Ты все еще доверяешь ему?
— Больше всех на свете. Сейчас он выглядит человеком.
— Ты действительно какая-то...
— Какая, например?
— Чудесная.
— Скажи мне еще что-нибудь.
— Красивая.
— Я люблю тебя, Алекс.
Он попытался ответить, но не смог.
Она целовала его в уголки губ.
— Люби меня, — произнесла она.
— Но если я...
— Я не прошу прямо сейчас, физически.
— Никто из нас не хочет одного без другого.
— Лучше пусть это свершится, когда ты обретешь душевный покой.
— Много лучше, — согласился Алекс.
— ...но все-таки и сейчас это будет неплохо. И нам надо это.
— Да, нам надо, но вряд ли мы это примем, — сказал Алекс, хотя искушение было уже на грани того, что он мог вынести. С тобой я чувствую себя по-другому. Особенно. С тобой я хочу дождаться, пока смогу сказать тебе те три коротких слова и подразумевать именно то, что говорю. До конца жизни я пронесу нашу первую ночь, всю до мельчайших подробностей, и с этой минуты я намерен изжить из себя все воспоминания, кроме хороших.
— Тогда я подожду, пока ты скажешь.
— Скоро.
— Но сейчас приляг со мной.
Алекс выключил свет.
Они лежали рядышком на кровати в тусклом полумраке. Уже за закрытыми шторами светило утреннее солнце, но в комнату его проникало мало. Пока день постепенно входил в свои права, они проводили минуты, прижимаясь друг к другу и целуясь почти целомудренно. Алекс подумал, что ощущение было странным и приятным, но не особенно сексуальным. Они еще не были любовниками, они были как животные в норе, прижимающиеся друг к другу для уверенности, теплоты и защищенности от таинственных сил враждебного мира. Сначала они молча ласкали друг друга, но минут через десять начали говорить, не о деле Шелгрин или о себе, а о книгах, музыке, искусстве. Алекс никогда раньше не чувствовал себя счастливее.
Через час он с неохотой поцеловал Джоанну в последний раз и вернулся в свою комнату.
Алекс выбрал костюм, рубашку и обувь на этот день. Он сделал свой выбор автоматически: его мысли были заняты совсем другим.
Выбирая галстук, он произнес вслух: "Если любовь — это миф, то что же ты испытываешь к Джоанне? Что-то новое для тебя, не так ли? Так, может быть, ты ошибался?"
В ванной комнате, наблюдая, как вода набирается в ванну, Алекс продолжал: "И видит Бог, что если существует такая вещь, как любовь, и если есть возможность продлить счастье с Джоанной, то тебе лучше ухватиться за нее".
Он разделся, намылился, смыл мыло в душевой кабинке, затем вернулся, чтобы принять расслабляющую ванну по японскому ритуалу.
"Вот сейчас, — говорил он себе, — ты плывешь по течению. Ты допустил работу в свою жизнь настолько далеко, что за последнюю пару лет работа приелась тебе. Вот почему ты путешествуешь так много. Вот почему ты проводишь так много времени, изучая языки, вместо того, чтобы работать в конторе. Ты ищешь какой-то новый центр для ссвоей жизни, нечто, что сможет наполнить ее значением, какой-нибудь счастливый случай. Так воспользуйся этим случаем, пока не поздно".
Через некоторое время, когда он выбрался из ванны и начал вытираться, Алекс сказал: "Но что если ты воспользуешься случаем, а он окажется несчастливым? Что если не получится? Сможешь ли ты справиться с этой болью, или она задушит тебя? Черт, тебе это совсем не надо. Тебе это не надо, парень. Тебе и так хорошо, самому по себе. Ты не одинок".
А затем: "Да что ты говоришь? Если ты не одинок, так зачем же ты проводишь так чертовски много времени, болтая сам с собой?"
Алекс вздохнул. Внутренний раздор не мог сейчас помочь принять решение. Для этого ему требовалось гораздо больше времени.
Он снял сырую, загрязнившуюся повязку с поврежденной руки. Неглубокие ножевые раны быстро заживали. Он обработал их йодом и наложил новую повязку. Он больше не нуждался в перевязи.
К тому времени, как он оделся и вышел на кухню, Джоанна приготовила легкий завтрак. Каждый из них съел по тарелке широ даши — прозрачного супа с плавающими по поверхности тонко нарезанными ломтиками тыквы, слегка намазанными горячей горчицей. Суп подавался в красной с золотой каймой посуде, напоминая о японской пословице, что человек ест не только ртом, но и глазами.
Однако в этот раз Алекс не особенно обращал внимание на японскую мудрость. Он не смотрел на еду, потому что не мог оторвать глаз от Джоанны. Она была еще привлекательнее, чем обычно. Ее недавно вымытые волосы были густые и блестящие.
После завтрака Алекс позвонил по домашнему номеру Теда Блейкеншипа в Чикаго. Он хотел, чтобы Блейкеншип воспользовался связями Боннер Корпорейшн в Англии, которую знали и уважали в кругах частного сыска, и попросил собрать всю возможную информацию об Объединенной Британско-Континентальной страховой ассоциации и о несуществующем поверенном Дж. Комптоне Вулриче.
Остаток утра Алекс и Джоанна провели, читая материалы досье в поисках новых зацепок, но не нашли таковых.
Марико обедала с ними в ресторане в двух кварталах от "Лунного света", а затем они все трое поехали в госпиталь навестить Уэйна Кеннеди. Полиция уже была там. Кеннеди рассказал им только то, что велел Алекс, и они выглядели вполне удовлетворенными этой информацией. Уэйн был как раз таким, как прошлой ночью описала его Марико: полным энергии, несмотря на его состояние. Он все время шутил со всеми и требовал узнать, когда ему разрешат вставать, потому что, как он говорил, "если я еще полежу здесь, то мои ноги атрофируются". Одна из сестер говорила по-английски, и Уэйн пытался убедить ее, что приехал в Японию специально, чтобы принять участие в танцевальном конкурсе, и был решительно настроен участвовать в нем, если понадобится, даже на костылях. Сестра была удивлена. Но все же самым лучшим слушателем Кеннеди была Марико. Она явно была заинтригована и восхищалась им, и, как показалось Алексу, Уэйн тоже был неравнодушен к ней. Алекс никогда не видел Марико такой оживленной и жизнерадостной, какой она была в этой маленькой, чистой и отчаянно скучной палате.
В три часа дня Алекс и Джоанна отправились на прием к доктору Оми Инамури.
Марико решила остаться в госпитале с Кеннеди, пока в шесть часов не сменится дежурный охранник. Провожая Алекса и Джоанну до лифта, она улыбалась и мурлыкала приятную мелодию, и, казалось, ее мысли витали где-то далеко отсюда. Когда они ждали лифт, она взглянула на Джоанну, затем на Алекса и снова на Джоанну. Основным выражением ее лица весь день было нескрываемое, мечтательное самодовольство. Марико заметила нечто новое, появившееся в поведении Алекса и Джоанны. Несомненно, она заметила едва уловимые следы их робкого, делающего только первые шаги романа. Казалось, она говорила своим видом: "Вот видите? А я вам говорила, разве нет? Все-таки я была права. Вы влюбились друг в друга". Марико была так чрезмерно самодовольна, что Алекс уже хотел поддразнить ее этим, но пока он обдумывал, что сказать, подошел лифт. Алекс и Джоанна вошли в кабину. Марико пожелала им удачи и за мгновение перед тем, как двери стали закрываться, она подмигнула Джоанне. Когда лифт пошел вниз, Алекс посмотрел на Джоанну. Она улыбнулась. Он ухмыльнулся. Она хихикнула. И он рассмеялся.
Выйдя из лифта на первом этаже, они направились по коридору к выходу. Джоанна сказала:
— С тех пор, как ты появился здесь, Марико играет роль свахи. Это меня удивляет.
— Она никогда не делала этого раньше?
— Нет. Я и не предполагала, что она может такое.
— А у нее к этому талант.
— По крайней мере, она настойчива.
День был ясный и холодный. Втянув головы в плечи и держа руки глубоко в карманах, они направились вдоль по улице к автомобилю Джоанны.
— Следующим будет Уэйн, — сказал Алекс.
— Следующим? В каком смысле?
— Следующей целью для Марико.
— Ты хочешь сказать, что она уже нашла для него подходящую пару?
— Да. Себя.
Джоанна остановилась.
— Марико и Уэйн?
— Она еще не осознала этого, — сказал Алекс, — но это как раз то, к чему она идет.
— Но она едва знает его.
— Любовь с первого взгляда.
— Я думала, что ты не веришь в любовь.
— Теперь я уже не знаю, верю я или нет, — произнес Алекс, — но Марико верит. И она также верит в любовь с первого взгляда.
— Ты серьезно?
— Неужели ты думаешь, что я стал бы сплетничать?
Они пошли дальше. От резкого ветра развевались полы их пальто. При выдохе вырывались клубы пара.
— Она что-нибудь говорила тебе? — спросила Джоанна.