Я, довольный, разделил с Александрой Васильевной её веселье.
– Даже и не знаю… Почему? По-че-му? Нет, а на самом деле – почему?! Это никому не мешает, в том числе и мне, жизни не угрожает… Почему? Наверное, потому, Лёша, что все люди в цивилизованном обществе ходят в туалет, закрывая за собой двери. Вот я и подумала, что у меня какая-то болезнь.
Александра Васильевна опять не удержалась и прыснула счастливым смешком.
Пока я собирался, Александра Васильевна копошилась на кухне.
– Подожди меня, Лёша, – крикнула она с кухни, – сейчас вместе пойдем.
Я стоял в коридоре, готовый в любой момент перешагнуть порог, пока Александра Васильевна хлопала дверцей холодильника, гремела посудой, открывала-закрывала кран, шуршала пакетами…
На всё про всё у неё ушло минут пять. Когда она наконец-таки появилась, в руках у неё был полупрозрачный пакет с какой-то мешаниной мерзко-несъедобного вида.
Я было подумал, что она решила меня чем-то угостить, как часто поступают благодарные клиенты. Но, как видно, ошибся. Ведь содержимое пакета даже с натяжкой нельзя было назвать угощением. Скорее, просто мусором.
– Это угощеньице, – ответила Александра Васильевна на мой немой вопрос, проследив за взглядом. – Но не волнуйтесь, не для вас, Лёша… – поспешила она меня утешить, заметив, как я стремительно зеленею.
– …Пойдёмте.
Александра Васильевна взяла лежащие «на зеркале» ключи и выключила свет. Я перешагнул в прохладу подъезда и стал ожидать, пока она неумело возилась с дверным замком, пытаясь закрыть его одной рукой (другая была занята увесистым пакетом). Честно говоря, помочь, подержав этот пакет, мне даже не пришло в голову.
Наконец мы стали спускаться. Только лишь очутившись на бетонном полу первого этажа, и вновь увидев железную дверь подъезда, я вспомнил о дороге сюда. И тут же меня поразила догадка, для чего Александре Васильевне пакет и что в нём.
Догадка меня настолько ошарашила, что я даже резко остановился, потеряв всякую способность двигаться. Александра Васильевна, словно бы ничего не заметив, обогнула меня, как декоративный столб, направившись к выходу. Нажав на светящуюся красным кругом кнопку, позволяющую отворить двери, она пропала в блёклых лучах уходящего дня.
Как только женщина скрылась из виду, внутрь подъезда прошмыгнул пухлый мужчина, цветом лица, а, точнее, его бледностью, выдающий недавний испуг. Он быстро просеменил мимо всё так же стоящего меня, сверкнув исподлобья злобными глазками и, судя по звукам, торопливо скрылся в лифте.
Постояв ещё с пару секунд, я, глубоко вздохнув невкусный подъездный воздух, побрёл вслед за Александрой Васильевной.
Как оказалось, на улице был вечер. Не совсем, конечно, вечер, но и днём уличную освещённость назвать было нельзя. Ветер всё также шуршал шевелюрами деревьев. Так же, как и полтора часа назад, это был идеальный конец июня – градусов двадцать с копейками.
Ни кошек, ни Александры Васильевны не было видно, хотя смотрел я внимательно. Хотя…
Я спустился с крыльца, одним махом преодолев пять длинных ступеней, и повернул направо, в сторону остановки. Так и есть!
У основания стены, за которой, по идее, располагалась лестница, пронзающая все этажи здания, стояла Александра Васильевна, уперев пустые руки в бока, и довольно улыбалась. Её влюбленный взгляд был устремлён на кишащую у ног кошачью тьму. Это месиво из хвостатых бестий, грозно чавкающих принесенным «гостинцем», помещалось чуть ли не друг на друге, но при этом никто не дрался, не шипел, не фыркал. Все дружно уплетали снедь, уложенную на длинную доску.
– Разве не прелесть?! – счастливо обратилась ко мне Александра Васильевна.
Я проглотил застрявший в горле ком.
– Э-э… М-м… Честно говоря, меня это немного пугает, – честно признался я ей.
– Что именно? – не совсем поняла меня Александра Васильевна.
– Ну… Всё это… Такое количество кошек… То как они дружно-слаженно жуют… Как они до этого мирно сидели, когда я сюда шел…
– А-а-а… Вы про это… – задумчиво протянула Александра Васильевна и подошла поближе. – Вы, Лёша, не первый человек, кому это кажется страшноватым. Если по правде, то все соседи меня «мордуют» за это уже который год. Только я всё равно продолжаю изо дня в день подкармливать моих маленьких друзей. Будем считать, что это моя отдушина, моё хобби, или так я самовыражаюсь – выбирайте любое из этих объяснений… Только, пожалуйста, не анализируйте…
– Именно этим я и занимался. А что, так видно?
Александра Васильевна кивнула.
– Не надо анализа, Лёша. Я сама всё прекрасно знаю – что, зачем и почему…
Я смотрел на кошек и, видимо, чуть попривыкнув, уже не воспринимал их столь зловещими. А может, просто разгадал причины их скопища и налёт таинственности исчез. И из полчища демонов они превратились в толпу голодных зверюшек. Вполне, кстати, безобидных. Коты как коты.
– Сейчас было бы разумно задать вам, Лёша, совершенно неразумный вопрос, на который я и сама знаю ответ.
Я вопросительно посмотрел на Александру Васильевну. Её взгляд всё также был устремлен на подопечных. Она, следя за ними, словно медитировала, как бы находясь в трансе, о чём и говорил её застывший взгляд.
– Этот вопрос – знаете ли Вы, каким образом, за три дня до своего девятого дня рождения, погиб мой Алёшенька? Правда, глупый вопрос? Откуда Вы можете это знать? – она перевела свой взгляд на меня, отчего мне стало холодно. Словно пустота, заключенная в этом взгляде, потянулась ко мне, «внутреннему мне».
– И в самом деле глупый вопрос, – согласился я.
– Его загрызли две собаки… Буквально превратили в бесформенный кусок плоти… Лишив всякого сходства с человеком… Никогда бы не подумала, что мой Алёшенька раньше меня превратиться в фарш…
– «Фарш»?! – новая волна тошноты навалилась на меня.
– Да… Именно так написали через несколько дней после случившегося баллончиком на этой самой стене остроумные подростки: «Здесь был фарш…» И поставили стрелочку вниз, указывающую на то самое место, где лежал сын…
Я глубоко дышал, пытаясь затолкать чувства подальше от разболевшейся головы.
– Сосед держал пару псов – доберманов. Вот так… Как, оказывается, легко может управлять, разрушая, чужими жизнями, глупый человек с преданными ему убийцами без поводка, – она горько хмыкнула. – Соседа даже не наказали, только собак усыпили… Но через пару месяцев у него появились такие же забавные щеночки, какими когда-то были те две псины. Каждый раз, когда наши с ним пути пересекались, он шел гордо, словно бы это я преступила чужую жизнь, а не он. Гордо, но никогда… Никогда не направляя взгляд мне в глаза… Гордо глядя сквозь меня.
Спустя год после смерти сына, в тот самый день, когда его не стало, я, возвращаясь из магазина, обратила внимание на маленького котёнка, который жался к этой вот стене. Мне захотелось его накормить, что я сразу и сделала. Так каждый вечер я стала выходить во двор и подсыпать различную снедь в миску, вне зависимости, были кошки поблизости или нет… В одно и то же время – в девять… Каждый божий день… Круглый год… Кошек становилось всё больше и больше.
Иногда, выходя на улицу, я находила вблизи дома кошачьи тела, разодранные клыками псов. Конечно же, совсем не стоит труда догадаться, чьих это было рук дело – в окрестности только у одного человека могло возникнуть желание воспитывать в собаках такую жестокость, под стать хозяину.
Но, несмотря на постоянную угрозу со стороны собак соседа, уже к половине девятого, двор вокруг моего подъезда заполняло всё большее число кошек, мирно ожидающих меня с пакетом в руках.
В конце концов, кошек стало столько, что псы соседа и все остальные собаки близлежащих домов стали бояться выходить на улицу. Хотя никто не мог доказать, но трупы собак «вешали» на моих кошек. А я, в принципе, и не отрицаю, что это они… Я даже довольна этим.
Так как сосед зарабатывал на жизнь разведением своих собак, ему пришлось сменить адрес. В его квартире теперь поселились совсем другие люди, с аллергией на собачью шерсть.
Александра Васильевна смотрела, улыбаясь, на уже наевшихся животных, довольно вылизывающих шёрстку.
– Это было маленькое глупое возмездие за моего сына, когда-то давно забравшего с собой меня. А сейчас я уже никому не мщу – просто не знаю, как жить иначе, не вынося каждый день, ровно в девять, еду моим кошкам.
Александра Васильевна глубоко вздохнула.
– Видишь, Лёша, и анализ не нужен. Всё уже обдумано-передумано вдоль и поперек. Конечно же, туалетная дверь – ничто, в сравнении с этой, никак не желающей заживать раной. Я знаю, что именно её и надо лечить. Поверь, Лёшенька, всё знаю… Но… Не хочу. Эта боль, как та дверь, которая никогда не должна закрываться. Потому что не должна. Потому что я так хочу – превратить свою пустую и одинокую жизнь в открытую дверь, чтобы из неё могло свободно утекать время.
Я молчал и думал, думал и молчал, пока она, глубоко и громко вздохнув, наигранно бодро не произнесла:
– Ну, Алексей, Вам пора. Да и я уже пойду телевизор смотреть. Спасибо Вам за сегодня.
Я кивнул:
– До свиданья, Александра Васильевна.
– Всего хорошего, Алёшенька… Пока…
И она ушла, легонько стукнув железной дверью подъезда.
«Потому что я так хочу…» – сказала она, распахнув настежь ещё одну дверь, которая никогда не закроется.
24 часа Кассиопеи
Убаюкивая, опутывая нежностью и теплом, она манила меня в сон. Та материнская забота, с которой она меня покачивала, приняв на себя тяжесть тела, каждый раз сулила яркие картины других, полных жизни миров. За этим изо дня в день я к ней и приходил, превозмогая усталость, расходуя последние силы. Но по-другому просто не мог: иначе бы уже давно исчез, просто бы растворился в свете дня. В принципе, я и жил-то от встречи до встречи с ней.
Стоило лишь солнцу достигнуть линии заката, я, прощаясь с ней до утра, касался в последний за сегодняшний день раз её полного жизни тела, как бы говоря: «Скоро увидимся, милая, вновь…» И в унынии плёлся домой, ненавидя каждый сделанный шаг: ведь он отдалял меня от неё, приближая сумрак, а за ним – и ночь.
Обычно я как раз переступал порог подъезда, когда солнечные лучи переставали касаться этих земель, лишь с трудом достигая неба. Тогда я скорее спешил подняться в свою квартиру, заперев понадежней дверь. И оставался наедине со страхами пережидать ненавистную ночь.
За щелчком последнего замка следовали отшлифованные каждодневностью действия: включить везде свет; из туалета взять ведро и отнести в мою комнату; добраться до холодильника (за едой и питьём); зажечь тридцать больших свечей… И запереть свою комнату на все замки и засовы. На всё у меня уходит около пяти минут. Но с каждым днём, точнее, с каждой ночью, это время немного уменьшается.
Последним штрихом остаётся включить радио и телевизор погромче, компьютер. Всё… Можно дожидаться темноты.
Когда они придут, угадать невозможно – всегда происходит по-разному. Я уже неоднократно пытался найти хоть какую-нибудь закономерность, но тщетно… Один раз это может быть полночь, другой – под самое утро, ещё – когда им взбредёт в голову. Поэтому сколько продляться мои мучения, предугадать невозможно.
Когда в мою квартиру проникает мрак, в первую очередь, становится очень тихо. Все звуки, за исключением какофонии музыки и речи, доносящейся из динамиков компьютера, телевизора и магнитофона, просто исчезают. Их нет, как будто нет и мира кругом. Словно кто-то ластиком стёр все ноты из тетради Вселенной.
Вслед за тишиной приходит и сам мрак. Сидя за компьютером, я вдруг перестаю слышать мир. А это значит наверняка, что, если обернуться и посмотреть на щель под дверью, из которой, по идее, должен бить яркий свет ламп, там будет темно. И темнота такая, словно и не темнота вовсе, а будто лампочки, до этого усердно извергающие частицы света, вдруг сломавшись, начали светить настоящим, живым мраком.
Чтобы не видеть, как из-под двери пробивается темнота, оставляя на полу чёрную полосу, я заранее забиваю все щели тряпьём. Так легче пережить ночь.
Окон в моей комнате нет. И не будет никогда. Мне они не нужны, зато им нужен я, чтобы добраться до моего оцепеневшего, непослушного и будто чужого тела. А этого я позволить не могу: ведь тогда меня просто не станет… Ведь и так ничего, кроме плоти, называемой людьми физическим телом, у меня не осталось. Они забрали у меня душу, они сожгли мою жизнь, они… Приходят ночью.
Когда комнату заполоняет тишина и наступает абсолютный мрак, когда последний кусок меня самого обращается в камень сжатых судорогой мышц, они победоносно ступают по этой квартире. Там, за дверью моей комнаты, где сейчас господствует темнота, мечется в приступе ярости неистовый зверь. Он крушит всё, что попадается у него на пути, разрушая, терзая, уничтожая… Гром, треск, рык, рев сопровождают его забаву. Кажется, это длиться бесконечно, пока так же неожиданно, как и началось, зверь не затихнет.
Но я-то знаю, что это лишь обман.
Я сижу внутри своего окаменевшего тела и могу лишь ждать, пока не придет хозяин… Хозяин зверя. Он уверенным шагом идёт по разгромленной квартире, разгребая ногами щепки, осколки стекла и бесформенные куски железа. Иногда он останавливается, чтобы приподнять остаток некогда целого предмета, и затем с силой швырнуть его о стену. Когда хозяин, наконец, убеждается в качестве проделанной зверем работы, он вспоминает, ради чего, а точнее, кого, собственно, было необходимо блуждать в принесенной с собой темноте.
Деловито, целеустремленно он направляется к двери, разделяющей нас. Медленно, будто боясь разбудить меня, поворачивает ручку, желая зайти. Притворщик! Он делает вид, что не знает о семи замках, не позволяющих двери предать меня, впустив темноту в комнату.
Как будто осознав, что им (ему и зверю) так просто не добраться до меня, хозяин начинает неистово дергать ручку, словно это откупорит замки.
– Открой!!! Слышишь, открой!!! – доносился из-за двери рвущий перепонки голос.
Когда и это не помогает, они начинают ломать дверь.
Раз!!! – содрогается она под натиском чудищ. Два!!! – она вот-вот сорвётся с держащих её петель. ТРИ!!! – ударяя последний раз, с такой силой, что кажется, будто весь дом сейчас развалится, но… Ничего не происходит, и они сдаются.
«Три-три-три…» – проносится у меня в голове.
– Три… – шепчу я себе тихо-тихо.
Ведь «три» значит, что они сейчас исчезнут до следующей ночи, постепенно вернутся другие звуки. И страх, державший меня в своих тисках всё это время, отступит. И расслабленные мышцы позволят упасть на пол, извергая пережитое в заранее приготовленное ведро.
А когда наступит утро, станет и вовсе легко. Я выключу ТиВи и компьютер, оставив для фона лишь болтовню радио диджея. Захвачу грязное ведро, открою замки и выйду в квартиру. Всё окажется лежать именно там, где я и оставлял: ни осколков битых зеркал, ни расщепленной мебели, ни покореженного железа – ничего, что могло бы хоть чем-то напомнить о ночном господстве зверя. Лишь плещущаяся на дне ведра масса говорит мне, что эта ночь была на самом деле.
Останется лишь сонливость и желание поскорее увидеть ЕЁ, чтобы отдать, как целительнице, своё измученное бездушное тело.
Я умоюсь холодной водой, остудив чувства. Может быть, приму душ. Схожу в ближайший магазин, чтобы купить всё необходимое на день и ночь: какую-нибудь провизию, вероятнее всего полуфабрикаты (главное, чтоб не надо было готовить); пачку сигарет; несколько банок пива и ещё что-нибудь по необходимости. Принесу купленное домой, переложу, что надо в холодильник, а что – по полкам. Чуток снеди, пиво и сигареты закину в сумку, где уже валяется недочитанная книга. Повешу сумку на плечо и наконец-таки отправлюсь к ней.
Идти совсем недолго, минут пятнадцать-двадцать, в зависимости от ширины шага. Я и так живу на самой окраине города, останется только добраться до небольшой рощи, пройдя мимо нескольких последних домов.
Когда я увижу ЕЁ в дали, подумаю, в очередной раз, насколько же она прекрасна в своем несовершенстве. Среди других она выглядит уродцем, сгорбившимся, сдавшимся под властью тяжелого бремени, недостойным жизни выродком. Но я-то знаю, что это только внешность. И кто будет её судить, не сможет понять смысл, не сможет понять, проникнуться тем стремлением к жизни, каким наполнено её изуродованное тело… Кто будет корить её за внешность, жалкую и нелепую в сравнении с высокими, статными красавицами и красавцами, соседствующими с ней, не узнает, что она единственная дает мне силу жить.
Искорёженный ствол, как старушечий горб, сразу же бросающийся в глаза, и плотная, полная зелёных листьев крона – это всё моя береза. Я прихожу к ней каждый день, кладу сумку у её корней, а сам забираюсь на ствол, настолько удобный, словно за все эти годы моя береза привыкла ко мне, и теперь чувствует мое тело, считая его неотъемлемой частью себя, подстраивается под его усталость.
Я ложусь на ствол моего дерева, как на самую мягкую кровать, закрываю глаза и… Засыпаю. Листья и ветви укрывают меня от слепящего солнца, создавая прохладу. Дерево, чувствуя меня, покачивается под ритм ветра. Я сплю… Под надежной защитой, в тишине и спокойствии. Всё это время дерево отдает мне часть себя, зная, что произошло ночью. Покачиваясь, моя берёза успокаивает забывшие свободу мышцы, расслабляя их.
Шум листьев отдирает от меня, будто прилипших пиявок, последние комочки страха. Я не чувствую боли, потому что сплю, потому что я в других, созданных под её защитой, мирах. Я сплю, набираясь сил, чтобы пережить ещё одну ночь.
Только что проснувшись, я перекусил крабовым мясом, чипсами и плавленым сырком, все это запив пивом. Теперь осталось, распластавшись на стволе моего дерева, наслаждаться полным желудком, легким опьянением и первой сигаретой, ловить ощущения собственной силы полного энергии тела и наблюдать сквозь редкие плеши листвы за плывущими по небу облаками, такими белыми и пухлыми, словно они только что из японских мультиков. Только в аниме встречаются такие вот, вмещающие в себя детскость, талант и мечту облака-перины.