В бокалы разлили ледяное шампанское. У Эммы по всему телу пробежала дрожь, когда она ощутила во рту этот холодок. Она никогда в жизни не видела гранатов и ни разу не отведала ананаса. Даже мелкий сахар казался ей здесь белее и тоньше, чем где-либо.
После обеда дамы отправились наверх в свои комнаты одеваться к балу.
Эмма принялась за свой туалет с мелочною добросовестностью актрисы перед дебютом. Она причесала волосы по указаниям парикмахера и надела свое барежевое платье, разостланное на постели. Панталоны Шарля жали на животе.
— В штрипках мне будет неудобно танцевать, — сказал он.
— Танцевать? — переспросила Эмма.
— Ну да!
— Ты с ума сошел! Над тобой будут смеяться. Пожалуйста, сиди на месте. Это даже приличнее для доктора, — прибавила она.
Шарль умолк и заходил взад и вперед по комнате, ожидая, пока Эмма оденется.
Он видел ее сзади, отраженную в зеркале, между двух зажженных канделябров. Ее темные глаза казались еще темнее. Волосы, уложенные слегка округлыми бандо над ушами, отливали синим блеском; в них, на зыбком стебельке, с поддельными росинками на листках, дрожала роза. Платье бледно-шафранового цвета было перехвачено тремя букетами роз с листьями.
Шарль подошел и поцеловал ее в плечо.
— Оставь меня, — сказала она, — ты изомнешь на мне платье.
Снизу донеслись первые звуки скрипок и тромбона. Она спустилась по лестнице, едва удерживаясь, чтобы не бежать.
Кадриль началась. Гости все прибывали. Становилось тесно. Она села у двери на скамейку.
Когда кончился контрданс, паркет освободился для мужчин, столпившихся в беседе группами, и для лакеев в ливреях, с большими подносами в руках. В ряду сидящих женщин колыхались расписные веера, букеты цветов прикрывали улыбки, флаконы с золотыми пробками мелькали в пальцах, обтянутых белою перчаткой, обозначившей форму ногтей и туго сжавшей руку у запястья. Отделки из кружев, бриллиантовые брошки, браслеты с медальонами дрожали на корсажах, сверкали на груди, звенели на обнаженных руках. Прически, гладкие на лбу и взбитые на затылке, были украшены — то в виде венков, то гроздий, то веток — незабудками, жасмином, цветами граната, колосьями и васильками. Матери барышен мирно сидели на своих местах с чопорно строгими лицами, в красных тюрбанах.
Сердце у Эммы слегка забилось, когда она стояла с кавалером, державшим ее за кончики пальцев, в ряду танцующих и ждала движения смычка, чтобы двинуться вперед. Но вскоре волнение ее исчезло; и, покачиваясь в ритм музыки, она скользила вперед, с легкими склонениями шеи. Улыбка порой трогала ее губы при нежных соло скрипки, когда другие инструменты умолкали; и слышнее был звон золотых монет, сыплющихся на зеленое сукно игорных столов; потом вдруг все снова приходило в движение, корнет-а-пистон издавал звучную ноту, ноги начинали двигаться в такт, юбки развевались и задевали, руки сближались и размыкались; одни и те же глаза то опускались под ее взором, то его искали.
Некоторые мужчины — их можно было насчитать десятка полтора, в возрасте от двадцати пяти до сорока лет, — мелькавшие там и сям среди танцующих или занятые разговором у дверей, выделялись из толпы каким то родственным сходством, несмотря на различие в возрасте, туалете и физиономии. Их фраки, лучшего, чем у других, покроя, казались сшитыми из более мягкого сукна, а волосы, начесанные на виски буклями, отливали, казалось, блеском более тонкой помады. Их лица были белы той холеной белизной, которая особенно выгодно оттеняется бледностью фарфора, переливами шелков, лаком дорогой мебели и поддерживается в своей здоровой свежести привычкою к пище легкой и изысканной. Их шеи двигались свободно, не стесненные высокими галстуками; длинные бакенбарды падали на отложные воротнички; они отирали губы платками, на которых были вышиты большие вензеля, и от платков шел сладкий запах. Пожилые из них казались молодыми людьми, между тем как на лицах молодых лежал отпечаток какой-то зрелости. В их равнодушных взглядах было разлито спокойствие ежедневно удовлетворяемых страстей, а сквозь мягкое обхождение проглядывала особенная самоуверенная грубость, порождаемая господством над легкодоступными предметами, обладание которыми упражняет силу и тешит тщеславие — господством над породистыми лошадьми и падшими женщинами.
В трех шагах от Эммы господин в синем фраке беседовал об Италии с бледною молодою женщиной в жемчужном уборе. Они восхваляли грандиозность колонн Св. Петра, Тиволи, Везувий, Кастелламаре и Кашины, розы Генуи, Колизей при лунном свете. Другим ухом Эмма прислушивалась к разговору, пересыпанному непонятными ей словами. Целый кружок собрался вокруг молодого человека, который на прошлой неделе побил мисс Арабеллу и Ромула и выиграл две тысячи луидоров, перескочив через ров в Англии. Один жаловался на то, что его скакуны жиреют; другой — на опечатку, исказившую имя его лошади.
В бальной зале становилось душно; огни тускнели. Толпа отхлынула в бильярдную. Лакей взобрался на стул и разбил два стекла; при звоне осколков госпожа Бовари обернулась и увидела в саду за оконными стеклами лица крестьян, заглядывающих в зал. Ей вспомнился родной хутор. Она увидела ферму, илистый пруд, отца в блузе, под яблонями, и самое себя, какою была некогда, снимающую пальцем сливки с крынок в молочной. Но в ярком сверкании переживаемого часа ее прошлое, до тех пор столь отчетливое, бледнело и исчезало, и она начинала сомневаться в том, что оно было ею также пережито. Она здесь; за этой бальной залой расстилается надо всем только сумрак. В эту минуту она ела мороженое на мараскине, держа в левой руке эмалевую раковинку, и, полузакрыв глаза, подносила ложечку ко рту.
Неподалеку от нее дама уронила веер. Один из танцоров проходил мимо.
— Если бы вы были так добры, сударь, — сказала дама, — поднять мне веер, упавший за диван!
Мужчина нагнулся, и в то мгновенье, как он протянул руку за веером, Эмма видела, как молодая женщина бросила в его шляпу что-то белое, сложенное треугольником. Мужчина, подняв веер, отдал его почтительно даме; она поблагодарила кивком головы и принялась нюхать букет.
После ужина, за которым испанские вина и рейнвейн лились рекой, подавались супы из раков и из миндального молока, пудинги a la Трафальгар и всевозможные холодные жаркия, обложенные дрожащим на блюдах желе, — кареты одна за другой начали отъезжать. Отодвинув уголок кисейной занавески, можно было видеть, как мелькают в темноте огоньки их фонарей. Скамейки вокруг зала пустели; оставалось еще несколько игроков; музыканты освежали пальцы кончиком языка; Шарль почти спал, прислонясь к притолоке двери. В три часа утра начался котильон. Эмма не умела танцевать вальс. Вальсировали все, даже сама мадемуазель д’Андервиллье и маркиза; в зале остались только те, что решили ночевать в замке, всего человек двенадцать.
Один из вальсирующих, которого все называли попросту «виконтом», в широко вырезанном жилете, казалось изваянном на его груди, подошел вторично пригласить госпожу Бовари, уверяя, что будет сам ее направлять и что она отлично справится.
Начали они медленно, потом закружились быстрее. Они кружились, и все кружилось вокруг них — лампы, мебель, обои и паркет, словно диск на вертящемся стержне. Когда они пролетали мимо дверей, юбки Эммы подолом охватывали его панталоны; ноги их переплетались; он опускал на нее глаза, она поднимала свои, глядя на него; ею овладевало какое-то остолбенение, она остановилась. Потом они снова понеслись; вдруг, увлекая ее стремительным движением, виконт исчез с нею в конце галереи, где, запыхавшись, она чуть не упала и на секунду прижалась головой к его груди. Потом, продолжая кружиться, но уже тише, он довел ее до места; она откинулась к стене и закрыла глаза рукою.
Когда она открыла глаза, посреди зала сидела на табурете дама, а перед нею на коленях стояли три танцора. Она выбрала виконта, и скрипка заиграла снова.
Все смотрели на них. Они проносились взад и вперед; она — с недвижным корпусом, с опущенной головой, а он все в той же позе, слегка согнув стан, округлив локоть, выдвинув вперед нижнюю часть лица. Да! Эта умела вальсировать! Они танцевали без конца и утомили всех.
Поболтали еще несколько минут и, обменявшись прощальным, или, лучше сказать, утренним, приветствием, разошлись в спальни.
Шарль едва плелся, держась за перила, не чуя под собою ног. Он провел пять часов подряд, бродя вокруг зеленых столов, и глядел на игру в вист, в которой ничего не понимал. Он вздохнул глубоким вздохом облегчения, когда стащил наконец с ног сапоги.
Эмма накинула на плечи шаль, открыла окно и облокотилась.
Ночь была темная. Упало несколько капель дождя. Она вдыхала влажный ветер; он свежил ей веки. Бальная музыка еще гудела в ее ушах; она боролась с желанием сна, чтобы продлить иллюзию этой роскошной жизни, с которою сейчас предстояло расстаться.
Поболтали еще несколько минут и, обменявшись прощальным, или, лучше сказать, утренним, приветствием, разошлись в спальни.
Шарль едва плелся, держась за перила, не чуя под собою ног. Он провел пять часов подряд, бродя вокруг зеленых столов, и глядел на игру в вист, в которой ничего не понимал. Он вздохнул глубоким вздохом облегчения, когда стащил наконец с ног сапоги.
Эмма накинула на плечи шаль, открыла окно и облокотилась.
Ночь была темная. Упало несколько капель дождя. Она вдыхала влажный ветер; он свежил ей веки. Бальная музыка еще гудела в ее ушах; она боролась с желанием сна, чтобы продлить иллюзию этой роскошной жизни, с которою сейчас предстояло расстаться.
Рассвело. Она долго глядела на окна замка, стараясь угадать, в каких комнатах спали люди, виденные ею накануне. Ей хотелось узнать всю их жизнь, проникнуть в нее, слиться с нею.
Она прозябла; разделась и под одеялом прижалась к спящему Шарлю.
К завтраку собралось много народу. Продолжался он всего десять минут; ликеров не подали, и это удивило доктора. Мадемуазель д’Андервиллье собрала в корзинку крошки сухарей, чтобы отнести их лебедям на пруд, а общество пошло гулять в теплицу, где причудливые волосатые растения пирамидами громоздились под висячими вазами, из которых, словно из змеиных гнезд, ползли через края вниз длинные зеленые перепутанные плети. Оранжерея, пристроенная к теплице, сообщалась внутренним ходом с людскими замка. Маркиз, чтобы позабавить молодую женщину, предложил показать ей конюшни. Над ящиками для овса, которым был придан вид корзин, на фарфоровых досках черными буквами были выведены имена лошадей. Каждая лошадь, когда проходили мимо ее стойла, тревожилась и щелкала языком. Пол в шорной блестел, как зальный паркет. Каретная сбруя висела посредине на двух вращающихся столбах, а мундштуки, хлысты, стремена, цепочки были развешаны в ряд по стене.
Между тем Шарль попросил лакея распорядиться, чтобы заложили экипаж. Шарабанчик подали к крыльцу, и, когда вся поклажа была в него уложена, супруги Бовари, откланявшись маркизу и маркизе, тронулись обратно в Тост.
Эмма молчала и смотрела на колеса. Шарль, выдвинувшись на край сиденья, правил, широко расставляя руки; маленькая лошадка трусила иноходью в слишком просторных для нее оглоблях. Распущенные вожжи слабо хлестали по ее бедрам, покрываясь пеной, а короб, привязанный позади экипажа, мерными ударами потрясал кузов.
Они были на Тибурвильском перевале, когда невдалеке от них проскакали мимо два всадника; всадники смеялись и держали сигары в зубах. Эмме показалось, что один из них — виконт; она обернулась, но увидела уже на краю плоскогорья только их головы, которые то поднимались, то опускались под неровный такт рыси или галопа лошадей.
Через четверть версты пришлось остановиться, чтобы завязать веревкой лопнувшую подпругу.
Оглянув в последний раз сбрую, Шарль заметил что-то на земле, между копытами его лошади, нагнулся и поднял портсигар, оправленный в зеленый шелк, с гербом посреди, как на дверцах кареты.
— Тут есть даже две сигары, — сказал он, — это будет на вечер, к десерту.
— Разве ты куришь? — спросила она.
— Иногда, при благоприятном случае.
Он положил находку в карман и стегнул лошадку. Когда они приехали домой, обед еще только варился. Барыня вспылила. Настази отвечала дерзко.
— Уходите совсем! — сказала Эмма. — Вы делаете мне назло, я вас прогоняю.
К обеду был луковый суп и кусок телятины под щавелем. Шарль, сидя против Эммы и потирая руки с довольным видом, говорил:
— А приятно все-таки оказаться дома!
Слышно было, что Настази плачет. Он жалел эту бедную девушку. Когда-то, в долгие вечера, она была его единственной собеседницей при безделье его вдовства. Она же была и его первой пациенткой, и самою старинною знакомой в деревне.
— Разве ты ей окончательно отказала? — спросил он.
— А кто мне запретит? — ответила она.
Потом оба грелись в кухне, пока убирали спальню. Шарль закурил сигару. Курил он, выпятив вперед губы, ежеминутно сплевывая, и каждый раз откидывался назад, выпуская облако дыма.
— Тебе вредно курить, — сказала Эмма презрительно.
Он отложил сигару и побежал к крану выпить стакан холодной воды. Эмма, схватив портсигар, быстро забросила его в угол шкафа.
Долго тянулся следующий день. Она гуляла по садику, мерила шагами все те же аллейки, останавливалась перед клумбочками, перед фруктовыми шпалерами, перед гипсовым священником, с удивлением глядя на все прежнее, так хорошо ей знакомое.
Каким уже далеким казался ей теперь бал! Кто же отдалил на такое расстояние утро третьего дня от сегодняшнего вечера? Ее поездка в Вобьессар оставила в ее жизни провал, наподобие тех огромных трещин, которые в горах иногда в одну ночь вырывает буря. Но все же она покорилась: благоговейно уложила в комод свой прекрасный наряд и даже атласные башмачки, подошвы которых пожелтели от скользкого воска. Сердце ее походило на них: коснувшись роскоши, оно покрылось чем-то, чего уже нельзя было стереть.
Воспоминание о бале обратилось для Эммы в постоянное занятие. Каждую среду, просыпаясь, она говорила себе: «Вот уже неделя… вот две… вот уже и три недели прошли с того дня, как я была в замке». И мало-помалу лица смешались, она забыла мелодию контрдансов, не могла уже припомнить отчетливо ни ливрей, ни комнат; мелочи изгладились в памяти, а горечь в сердце осталась.
Глава IX
Часто, когда Шарля не было дома, она отпирала шкаф и вынимала из вороха белья запрятанный в него зеленый шелковый портсигар.
Рассматривала, открывала и вдыхала запах его подбивки — смесь вербены и табака. Чей он был?.. Виконта. Быть может, это подарок любовницы. Его вышивали в палисандровых пяльцах, пряча эти маленькие пяльцы от любопытных взглядов, склоняясь над ними долгие часы; по ним рассыпались шелковистые кудри задумчивой рукодельницы. Дыханием любви была провеяна каждая скважинка канвы; каждый стежок иглы скреплял с нею или надежду или воспоминание, и эти переплетшиеся шелковые нити были единой тканью одной непрерывной, безмолвной страсти. А потом в одно прекрасное утро виконт унес подарок с собой. О чем говорили вокруг в те часы, когда этот портсигар лежал на великолепных каминах, между ваз с цветами и часами в стиле Помпадур?.. Она в Тосте. А виконт теперь в Париже. В Париже! Каков этот Париж? Какое необъятное имя! Она с услаждением твердила его вполголоса; оно звучало в ее ушах, как соборный колокол; оно пылало перед ее глазами повсюду — до последней этикетки на баночке с помадой.
Ночью, когда рыбаки на телегах проезжали под окнами, распевая «Маржолену», она просыпалась, прислушивалась к грохоту обитых железом колес, который вдруг стихал по выезде за околицу, и думала: «Завтра они будут там!»
Летела за ними мыслью, взбираясь и спускаясь по возвышенностям, минуя деревни, подвигаясь по большой дороге при свете звезд. На неопределенном расстоянии всегда встречалось какое-то темное место, где умирала ее мечта.
Она купила себе план Парижа и кончиком пальца блуждала по столице. Скиталась по бульварам, останавливаясь на каждом углу, на перекрестках улиц, перед белыми квадратиками домов. Когда глаза уставали, она закрывала веки и видела во мраке колеблемые ветром языки газовых огней и подножки колясок, мгновенно откидывающиеся у подъезда театров.
Она подписалась на «Рабочую Корзинку», дамский журнал, и на «Сильфиду Салонов». Поглощала без пропуска все отчеты о первых представлениях, о бегах и вечерах, интересовалась дебютами певиц, открытием нового магазина. Она знала новые моды, адреса лучших портных, дни оперных спектаклей и часы катания в Булонском лесу, изучила, по описаниям Евгения Сю, внутренние обстановки домов; прочла Бальзака и Жорж Санд, ища в их романах мечтательного удовлетворения своих вожделений. Даже за обеденный стол она садилась с книгой и перевертывала страницы в то время, когда Шарль ел и заговаривал с нею. Воспоминание о виконте неотвязчиво волновало ее при чтении. Она сближала его с лицами вымысла. Но круг, которого он был центром, мало-помалу расширялся, и его сияющий нимб, отделяясь от его лица, распространялся все дальше и озарял другие мечты.
Париж, беспредельный как океан, сверкал в ее глазах, как бы подернутый розовым туманом. Многоликая жизнь, волнующаяся в этом смятении, рисовалась, однако, ее воображению разделенною на части, расчлененною на отдельные картины. Из них Эмма видела две-три; они затмевали все остальные и одни представляли все человечество. Мир дипломатов двигался по блестящим паркетам зеркальных зал вокруг овальных столов, покрытых бархатом с золотою бахромой. Там были платья с длинными шлейфами, великие тайны, страх и тревога, скрываемые под улыбками. Следовало общество герцогинь; там все бледны; встают в четыре часа; женщины — бедные создания! — носят английские кружева на подолах юбок, а мужчины, с непризнанными талантами под суетной внешностью, замучивают лошадей на увеселительных прогулках, проводят летний сезон в Бадене и к сорока годам женятся наконец на богатых наследницах. В отдельных кабинетах ресторанов, где ужинают за полночь, смеется озаренная снопами свечей пестрая толпа актрис и писателей. Они расточительны, как короли, горят возвышенным честолюбием, отдаются фантастическим безумствам. Это — жизнь сверхчеловеческая, жизнь между небом и землей, в грозовых облаках, нечто недостижимо высокое. Остальной мир как-то затеривался, не занимал определенного места и как бы вовсе не существовал. Чем ближе были явления жизни, тем упорнее отвращалась от них мечтательная мысль. Все, что окружало Эмму непосредственно, — скучная деревня, глупые мелкие мещане, скудость убогой жизни — представлялось ей каким-то исключением, частным случаем, несчастною особенностью ее личной судьбы, между тем как за пределами этого круга расстилался на необозримое пространство безграничный мир блаженств и страстей. В своем алчном желании она смешивала наслаждения роскоши с сердечными радостями, изящные привычки — с тонкостью чувств. Разве любовь, думала она, не нуждается, подобно индийским растениям, в почве своеобразно возделанной, в необычном тепле? Вздохи при луне, долгие объятия, слезы, льющиеся на милые руки в минуту разлуки, весь жар крови и все томление страсти возможны лишь на балконах замков, где жизнь полна досугов, в будуарах с шелковыми занавесками, мягкими коврами, корзинами цветов, кроватью на возвышении, — возможны лишь среди сверкания драгоценных камней и ливрей, расшитых золотом.