Я – фыркаю.
– Говорили, – смеюсь. – И продолжают. Чуть ли не в ежедневном режиме…
Дашка вздыхает.
– Ну и ладно, – легкомысленно машет рукой. – Хоть у одного из моих немногочисленных друзей нет вялотекущего бардака в личной жизни – и то хорошо. А я со своим очередным нефтяником вчера разбежалась. Представляешь, этот урод потребовал от меня отчета: где и как я изволю проводить свое свободное время. Выгнала, естественно. Тумбочка, понимаешь, на ножках, – а туда же…
Ага, думаю.
Интересно, а эта «тумбочка» уже подозревает, что ее содержимым сейчас весьма усиленно интересуются в одной хорошо известной в узких кругах респектабельной и хитроумной, чисто адвокатской конторе?!
Которая, так, между прочим, – и занималась организацией всех Дашкиных предыдущих «разрывов отношений»?
Если нет – я этой тумбочке ни фига не завидую.
Изрядно полегчает, блин, искомая тумбочка.
Тут и к бабке не ходи.
Причем сами по себе деньги – Хиппуху совершенно не интересуют.
Папаша, слава богу, уходя в лучший мир, оставил ей – вполне приличное состояние.
По крайней мере, – и это-то уж я точно знаю, – Дашка на свои средства отреставрировала пару церквей в Подмосковье и содержит детский дом – где-то на не чужой для ее родителей Вологодчине.
Нет, тут вопрос – чисто принципа.
Попользовался – плати…
Такие дела.
…Усаживаемся на свободную скамейку, делаем по глотку сладковатого, обжигающего напитка.
Точно, «Мутузалем».
Хорошо.
Я снова закуриваю.
– Ну, – говорю. – А теперь – давай, жалуйся.
Она вздыхает, морщится, потом утыкается мне в плечо и плачет.
Я – молчу и курю.
Сейчас это пройдет, мы выпьем еще по глотку рома, выкурим еще по одной сигарете и так же молча разойдемся, разъедемся по разным концам нашей с ней огромной Москвы.
Не в первый раз уж такая фигня, извините.
Тут слова не нужны.
Для людей, которые так хорошо знают и понимают друг друга, слова – это как костыли для абсолютно здорового человека.
Слова вообще нужны только тогда, когда возникает непонимание.
А нам-то с Дашкой это, простите, к чему?!
Взрослые уже.
Оба.
Не первый день замужем.
К сожалению…
Небо над нами. 2009
Некоторые вечеринки плохи только тем, что никак не могут закончиться.
Вроде бы уже обо всем переговорили, все обсудили, все чаще паузы между репликами заполняются не смехом, а тишиной, – а расходиться все равно не хочется. Хоть на часах уже и четверть девятого.
И не вечера, а утра.
Да еще и этот долбанный порошок…
Это раньше в Москве в гости нельзя было без бутылки-другой ходить.
Типа, – неприлично.
Сейчас – пожалуйста…
Вот только кокаин не забудь, а без спиртного – уж как-нибудь перебьемся. На старых запасах.
На худой конец, хотя бы пакетик травки захвати…
Вот и растягиваются посиделки на кокаиновом «бодряке» до самого до утра. И говорить уже не о чем, а общаться хочется – хоть на потолок лезь.
Вот мы и полезли.
Правда, не на потолок.
На крышу.
А что?
Весна…
Поздняя.
Конец мая…
К тому же у Сашки дом хорошо стоит.
Старая Москва, рядом с набережной.
Хорошо.
С реки ветерок обдувает, солнышко – только встало, еще не жарит, не обкладывает духотой каменного мешка.
Уселись.
Точнее – кто уселся, а кто и улегся, раскинув руки и уставившись в синее и свежее весеннее московское небо.
Сашка с Лысым бутылку вискарика с собой прихватили, Марк решил косячок забить, мы с Русланычем – просто по сигарете выкурить на пока еще свежем воздухе.
Тихо…
Суббота, народ отсыпается…
Только дворники внизу привычно суетятся да изредка машины по набережной проезжают.
А так – покой…
И черт меня дернул эту тему затронуть…
– Лысый, – говорю. – Ты же в прежней жизни – летчиком был? Так?
– Ну, был, – отвечает, прихлебывая виски из горлышка. – А что?
– Да ничего, – говорю. – В небо не тянет?
Он сначала как-то странно замолчал, побалтывая в бутылке дорогущую шотландскую ячменную самогонку.
А потом – взорвался…
– Чо ты, – орет, – урод долбанный, под кожу-то лезешь?! Твое какое дело, куда меня тянет!!!
Еле успокоили.
Все равно мне раз пять извиняться перед ним пришлось, пока до этого придурка очкастого дошло, что ни под какую такую кожу я к нему лезть не собирался. И то, только после того, как его вопли звонок на мой мобильный прервал.
Машка.
Жена, в смысле.
– Здоров, – говорит. – Все еще у Сашки сидите?
– Ну, не совсем, – смеюсь, – у Сашки. На крышу выползли, на солнышке погреться…
– Ну, вы больные, – ржет. – А я уже проснулась…
– Это, – ухмыляюсь, – оттого, что вчера рано уехала. А то бы вместе с нами – еще и не ложилась…
– Эт точно, – зевает. – А кто это там у вас так разоряется?
– Да это Лысый, – говорю, – на меня обижается…
Гляжу, Лысый хоть и продолжает бурчать, но уже – прислушивается.
Хороший знак.
Он, в принципе, парень отходчивый…
– Это чем это, – удивляется Машка, – ты его обидеть сумел?
– Да сам не понял, – жму плечами. – Про профессию его прежнюю спросил, он же – летчиком у нас был, авиатором, так сказать. Вот с того момента и не дает слова вставить…
– Эх, мужики-мужики, – вздыхает моя мудрая половина. – Вам только дай повод друг на друга поорать. Ладно, вы еще надолго там?
– Да бог его знает, – говорю. – А что случилось-то?
– Да ничего, – смеется, – мне просто завтрак готовить лень. Если часок подождешь, я за тобой заеду да поедем куда-нибудь, позавтракаем.
– Принимается, – отвечаю. – Жду.
– Ну, тогда целую. Пока.
– Пока.
Отключил телефон, гляжу – Лысый уже улыбается.
Идиот.
– Что лыбишься-то? – спрашиваю.
Он вздыхает.
– Да так, – говорит. – Повезло тебе с женой…
– Повезло, – соглашаюсь.
Выпили по глотку за мировую.
– Что завелся-то так? – спрашиваю. – Я ж тебя совершенно обижать не хотел. Просто любопытно стало…
– Эх, старик, – вздыхает. – Над небом – не любопытствуют. Им живут. Любой, кто туда хоть раз сам поднялся…
Я лег на спину, закинул руки за голову.
– А что тогда ушел? – спрашиваю, зная, что уже орать не будет.
Перегорел.
– А что ты в рекламу ушел? – хмыкает. – Деньги…
Понимающе киваю головой.
– Серьезный, – говорю, – фактор…
– Серьезный, – вздыхает.
Молчим.
Я сигарету прикурил.
– Лех, – говорю. – Давно тебя спросить хотел. А что там, в небе? В смысле: что там есть такого в этой гребаной синей пустоте, что ты меня, одного из своих лучших друзей, чуть с говном не сожрал за одну только не совсем правильную интонацию?
Молчит.
Думает.
Тырит у меня сигарету из пачки, прикуривает.
И – снова молчит.
– Что молчишь-то? – спрашиваю.
Он в ответ – только плечами пожимает.
– Лех, – говорю. – Ответить трудно, что ли? Я ж не просто так спрашиваю…
Снова молчит.
Потом кивает.
– Сложно, Дим. В смысле, – трудно. Ты вот смог бы объяснить человеку, который никогда никого не любил, что ты испытываешь, когда просто прикасаешься кончиками пальцев к коже любимой женщины?
Теперь уже я молчу, озадаченно.
Как ему объяснить, что я только этим и занимаюсь?
Когда пишу вот эти вот самые истории…
Нда…
– Вот видишь! – торжествует. – Давай лучше выпьем…
– Давай, – пожимаю плечами, – хуже не будет…
Сделали по глотку, я снова руки за голову закинул.
Молчим.
– Знаешь, – неожиданно вздыхает Лысый, – я вот иногда думаю, как это древние умудрялись нормальную психику сохранять, когда думали, что небо из синего хрусталя состоит. Ведь это все равно – пещера. Большая, светлая, но – пещера. Ужас…
– Ужас, – соглашаюсь. – А понимать, что там, за синевой, только черная и бессмысленная пустота – не ужас?
Он на секунду задумывается.
Потом отрицательно качает головой.
– Нет, – говорит. – Не ужас. Вызов…
Гляжу, а в его глазах – такая решимость, что мне аж на секунду страшно стало.
Ни фига себе, думаю, зацепил человека.
И что мне с ним теперь делать?
В этот момент, слава богу, у меня снова спасительно зазвенел мобильный.
Машка.
– Ну, – говорит, – я приехала. Давай спускайся.
Пожал руки парням и пошел вниз.
Внизу, несмотря на утреннюю свежесть, уже немного пахло пылью и бензином.
Москва.
Что уж тут поделаешь…
…Поцеловал жену в щечку, отрыл дверцу ее «Вольво» и посмотрел наверх.
Парни сгрудились на краю и прощально махали руками. А над их головами безжалостно синела прозрачная ледяная пропасть небес.
Я помахал им в ответ, сел в машину и прикурил сигарету.
– Какая разница, – говорю, – Маш, в какую сторону падать, – вверх или вниз, верно? Поехали…
Она покрутила пальцем у виска, сдула с глаз упрямую прядку и неторопливо повернула ключ в замке зажигания…
Дмитрий Лекух Игра слов Почти роман
Увертюра
…Если в словах нет музыки – они кажутся мертвыми.
Да нет, не кажутся.
Являются.
Хорошо еще, что убить музыку в игре слов фактически нереально. Просто такова ее, музыки, природа: живучесть, как приоритет, словно у уносящей в дальний поход уютно дремлющую ядерную смерть тяжелой атомной субмарины.
Умирать которой по уставу, конечно, положено.
Но только после того, как последняя ракета с непростой по этой жизни, разделяющейся боеголовкой, отправится на последнее свидание – с пока еще живым и сонным человеческим поселением.
…А поет Дашка – по-прежнему – замечательно.
Голос – живой, текучий.
Прибалтийский какой-то.
Как вода.
Только не та кастрированная жидкость, которая протекает по одряхлевшему от времени столичному водопроводу.
А та, что еще умеет касаться прохладными кончиками пальцев серебристых рыбьих боков и играть зеленью водорослей среди тяжелых, мшистых камней на каких-нибудь северокарельских порогах, не омраченных смрадными выхлопами нашей с вами цивилизации.
Такие дела.
…Может, думаю, – тоже поплакать?
А зачем?!
У нас у всех пока вроде бы все хорошо.
Ну, по крайней мере, – нормально.
Уровнево.
Так, как и должно было быть. Нет, разумеется, не так, как когда-то задумывали, как мечтали.
Но – совсем не плохо.
Не хуже, чем у людей…
…Шершавая, грубая ткань потрепанной серой джинсовой куртки небрежно касается белого туловища рояля. Узкие, с умопомрачительным подъемом, маленькие аристократические ступни длинных, немного по-щенячьи голенастых ног, скрыты в пыльных светлых кроссовках, выглядящих на удивление уместно на блестящем, бликующем под лучами красноватого вечернего солнца, наборном дубовом паркете.
Пышная русая грива разбросана по узким, сильным плечам в намеренном «художественном» беспорядке.
Короче, – все как и в те, «ранешние» времена.
Только кожаный «хайратник» почему-то отсутствует: то ли не нашла, то ли так и было задумано.
И, увы, – гитары в руках – тоже нет.
Переодеться-то легко.
А вот для того, чтобы играть по-настоящему, – так, как почти четверть века назад, – надо работать постоянно, по нескольку раз в день. А Дашке, насколько я понимаю, совершенно не хочется на эту тему заморачиваться, так уж сложилось.
Да и не очень-то и удобно это делать стареющей сорокалетней девушке с длинными, ухоженными стараниями личной маникюрши, ногтями. Пребывающей в решающей стадии седьмого, если я не ошибаюсь, развода – с очередным «тупым и жирным нефтяником».
Поэтому и рояль вместо гитары.
И – Андрюха в качестве аккомпаниатора.
Человек, который совершенно точно смог бы и ноктюрн сыграть на флейте водосточных труб.
А что?!
Он вообще на чем угодно играет.
Ему пофиг.
Даже странно, что он так и не стал настоящей рок-н-рольной или, скажем, джазовой звездой, перебиваясь по этой жизни скудным и не самым простым черствым хлебом сессионного музыканта «по вызову».
А ведь – мог.
Кто только его к себе не звал, перечислять замучаешься.
Даже через меня, бывало, удочки закидывали.
Не хочет.
Такой уж человек.
Но мне бы все одно хотелось послушать несколько другой аккомпанемент: песня-то – ее, Дашкина.
В смысле – музыка ее.
Стихи в данном случае – Лорки. В переводе Цветаевой, если мне склероз не изменяет.
Тупо лень проверять.
Своих стихов она, к счастью, никогда не писала.
Нормальный, в сущности, человек…
Снова взлетает рефрен и тут же рассыпается мелким, дробным раскатом, дрожащим тремоло, оброненной случайно на паркет связкой колокольчиков, почти что – испанскими кастаньетами:
…Кто-то из парней в зале неуверенно хлопает в ладоши, и сидящая рядом со мной жена – невольно морщится, после чего делает небольшой глоток из огромного бокала с тягучей, солнечной испанской «Риохой» и тянется через весь стол за небрежно брошенными на его край сигаретами.
У Машки – отличный вкус.
Эта Дашкина песня – не для аплодисментов…
…Все правильно, думаю, Дашка.
Все правильно.
Так нам всем и надо.
Типа, – и поделом…
Пролог
…Мне всегда нравилось, как Игорь читал стихи: глуховатым, треснутым голосом, без надрыва, хотя и с чудовищным внутренним напрягом.
Еще мгновение – и взорвется.
Работающий паровой котел когда-нибудь видели?
Ага…
Впрочем, перебирая сейчас старые подборки своих и чужих, древних и неуклюжих стихотворений, я начинаю с ужасом понимать, что именно эта нарочитая монотонность там и работала.
И – ничего больше.
Как прием, подчеркивающий какую-то иную, совершенно дикую и не совсем человеческую, внутреннюю энергетику, вызванную, правда, скорее личной харизмой Игоря, чем банальным качеством текста.
Сами стихи были, – пусть немного и по-щенячьи – талантливы.
И даже очень.
Но с точки зрения профессии, ремесла, – цеха, если хотите, – весьма и весьма посредственны.
Уши обмануть можно.
Глаза – не обманешь.
Старая истина, даже немного банальная.
Знающий человек никогда не будет оценивать текст «на слух».
«Глазами» – оно вернее.
Особенно если это глаза не прежнего восторженного десятиклассника, а прилично битого и жизнью, и «игрой в слова» матерого сорокалетнего мужика, которому иногда уже скучно жить.
Даже вспоминать скучно, не то чтобы читать и перечитывать.
Но – все одно, тянет.
Предчувствие. 1982
…Нет, они были не без удач, эти стихи, не без мрачного, глухого предчувствия нелепой и неуклюжей судьбы, – и своей, и страны, она у обоих, что там говорить, не очень-то и задалась, – не без искры божьей, наконец.
Но искра – еще не огонь.
Так, проблески.
Мерцание, до поры до времени малопонятное.
Может, конечно, и полыхнуть, но чаще – тупо почадит, да и перестанет безо всякого тебе объяснения причин.
Природа, мать ее через все сущее.
Молодость.
Против нее не попрешь.
Но это – я сейчас понимаю.
Как модно писать в соответствующей мемуарной, блин, на фиг, литературе: «я-нынешний», ага…
…А тогда, после очередного жаркого обсуждения подборки чужих стихов, «я-прежний», напротив, ни о чем таком не думал, а просто старательно отвлекал дежурную в холле редакции журнала «Юность», где оное обсуждение и происходило.
Студия Кирилла Ковальджи, прошу любить и жаловать.
Одна тысяча девятьсот восемьдесят второй год.
Весна, блин…
…Отвлекал старательно и успешно, образ интеллигентного мальчика из хорошей семьи мне давался, врать не буду, куда легче, чем остальным «членам молодого столичного поэтического сообщества».
Мне даже играть его не надо было: стоило только на секунду сосредоточиться, на время перестать быть «продвинутым молодым московским поэтом» и вернуться в свое обычное повседневное состояние.
На очень короткое время.
Достаточное для того, чтобы отнюдь не претендующий на интеллигентность Вовка Вещевайлов спиздил у несчастной старушки очередной жизненно необходимый вышеуказанному поэтическому сообществу стакан…
…Потом – о, «потом» было заранее известно и предсказуемо, как неизбежен и предсказуем был, согласно документам партии и ее передового молодежного отряда, крах мирового империализма.
Быстрый сбор всех имеющихся в наличии у желающего выпить народа, уж простите за невольную тавтологию, наличных средств. Короткий и выверенный за время предыдущих рейсов маршрут с Маяковки на Пушку.
До единственного работающего по позднему вечернему времени спиртосодержащего универмага «Елисеевский».