«Слава Богу, что я в форме и не гнушался тяжёлыми работами» — подумал он, лёгкими стелющимися прыжками удаляясь от толпы — «Пульс в норме, даже не запыхался — есть ещё порох в пороховницах! Ну ладно — пороха нет, так есть теперь тесак!» Андрей взвесил в ладони этот «хлеборез», осмотрел его на ходу — тесак как тесак, кованый в кузне, не фабричного производства. Так что сказать, где он был сделан — невозможно. То есть — страну определить нельзя.
Он бежал всё дальше и дальше по просёлочной дороге, пока не заметил километрах в пяти от села тропинку, уводящую в лес. Предположив, что это тропа к какому-то зимовью, или шалашу косарей, Андрей свернул на неё, опасаясь погони на лошадях. Он всю дорогу так и бежал почти босиком, в импровизированных башмаках из рукавов рубахи.
Присев на пенёк, Андрей прикинул по ноге сапоги, снял истёртые «башмаки» и натянул трофейную обувь. Потопал ногой — слава Богу! — впору. Накинул на плечи куртку, снятую с нокаутированного — а может мёртвого — сатаниста, и пошёл вперёд.
Тропа закончилась через метров пятьсот, поляной, за которой просматривалось цветущее поле — похоже гречишное. На поляне стояли несколько десятков ульев, мало отличающихся от тех, что монах видел в монастыре. За ними виднелся небольшой деревянный домишко, имевший вполне мирный вид, ничем не напоминающий о тех событиях, что случились часом раньше в селе. Несмотря на это, Андрей шёл к домику, зажав в руке нож и будучи настороже — может и здесь логово сатанистов? Кто знает, что происходит в этой стране…эдак и бабы-яги дождёшься — ничуть не более удивительно, чем церковь сатаны!
Как будто отвечая его мыслям, из дверей вышла натуральная баба-яга, сморщенная, как печёное яблоко, с тёмным морщинистым лицом и тонкими руками, покрытыми пигментными пятнами.
Андрей подумал: «Сколько же тебе лет, старая? И ты, что ли, сатанизмом пробавляешься?»
Баба-яга поманила его рукой, сказала что-то, видимо предложила заходить. Он вошёл в полутёмные сени, шагнул в избу, и опять, увидев в красном углу закрытые занавеской образа, совершенно не думая, на автомате, широко перекрестился на них.
Бабка вздрогнула, закрыла рот рукой, схватилась за сердце, потом погрозила ему пальцем и что-то сказала. Оглянулась, задвинула занавески на окнах, и только потом раздвинула покровы в красном углу.
Андрей, с облегчением увидел образ Бога — немного отличающигося от тех, которые он видел раньше, в своей жизни, но вполне узнаваемые и родные. Он ещё раз перекрестился на них, и поклонился иконам.
Бабка подошла к нему, наклонила его голову и поцеловала в лоб. По её щекам катились слёзы, она что-то прошептала, потом указала ему на стул. Сама тоже села, напротив, за столом и стала что-то спрашивать, настойчиво повторяя и указывая на куртку. Монах развёл руками — не понимаю, мол. Старуха досадливо махнула не него рукой, потом обратила внимание на его руку, на которой красовался здоровенный синяк — видимо кто-то в свалке всё-таки зацепил палкой, а он и не заметил. Он захлопотала, побежала к русской печи, достала оттуда чугунок, пододвинула из-за занавески деревянное корытце, налила туда воды и стала промывать Андрею его ссадины и царапины. Потом заставила снять рубаху и осмотрела, что-то сердито приговаривая. Наконец, все царапины были промыты, старуха внимательно осмотрела его, бесцеремонно поворачивая вправо-влево, с интересом коснулась шрамов — два были пулевые, от них остались небольшие звёздчатые пятнышки, три ножевые — тоже не спутаешь ни с чем…провела по ним пальцем и опять что-то спросила, покачивая укоризненно головой.
Неожиданно она насторожилась и выглянула в щель между занавеской и рамой, поманила монаха пальцем — смотри, мол! Он нахмурился — по тропе, метрах в двухстах от них, спешили, на лошадях, вооружённые, уже саблями и копьями (почему копьями?! — удивился Андрей — из музея попёрли, что ли?) — давешние его обидчики. Бабка показала на него пальцем, типа — ты? Тебя ищут? Он кивнул головой и оглянулся — куда бы спрятаться. Старуха подхватилась, вытащила откуда-то иконы, на которых он заметил изображение Нечистого, с отвращением плюнула на них, перекрестилась на образа Бога и прикрыла их богомерзкой доской. Задвинула занавеску икон, схватила его за руку и поволокла из дома, как трактор, с неожиданной для такой сморщенной бабки силой.
Возле дома была длинная, накрытая соломой землянка — видимо в ней зимой держали пчёл, он так и назывался — пчельник, старуха открыла его дверь и толкнула Андрея внутрь — иди! Затем показала ему — прикройся там, мол, и сиди! Потом захлопнула дверь и исчезла, дробно топая ногами по тропинке.
Андрей усмехнулся — шустрая старушенция — интересно, сколько ей лет? Осмотрелся в темноте — глаза уже немного привыкли, а из дверных щелей просачивались небольшие лучики света — и присел в дальнем углу, навалив на себя какую-то пыльную рогожу и обломки ульев. Было неприятно, за шиворот сыпалась пыль и мышиное дерьмо, но — «Лучше быть в дерьме, но живым — подумал он. В первый раз, что ли? И в сортире, в выгребной яме приходилось отсиживаться, по сравнению с тем случаем, этот — просто курорт».
Дверь в зимник распахнулась, послышались голоса, стало светло, затем — свет замелькал, как будто в дверном проёме кто-то стоял, и наклонившись, пытался рассмотреть содержимое землянки. Затем — дверь опять захлопнулась и вновь стало темно.
Андрей перевёл дух и выпустил из руки рукоять ножа, которую сжимал так, что рука побелела от напряжения. Он усмехнулся — отвык как-то от таких стрессов, спокойная и размеренная жизнь монастыря расслабила, пора уж снова превращаться в убийцу…вот только пора ли? Ему стало тошно. И захотелось, чтобы всё это безумие стало кошмарным сном, и он снова бы проснулся в своей маленькой полутёмной каменной келье.
Сколько прошло времени — он не знал, по ощущениям внутренних часов — минут двадцать, или чуть больше. Дверь снова распахнулась и раздался голос старухи. Она что-то сказала, только он этого не понял, и на всякий случай продолжал сидеть под рогожей и мусором.
Бабка кряхтя прошла вниз, сдёрнула с него рогожу и показала — пошли, мол. Андрей облегчённо стряхнул с себя мусор и зашагал за ней.
Солнце, уже склоняющееся к горизонту, ослепило его яркими лучами — после тёмного подвала он никак не мог проморгаться и глаза заслезились. Пока протирал, рядом образовался старик, такой же древний, как и старуха, спрятавшая его в зимник. Он что-то резко спросил у старухи, и покачал головой. Она ответила, махнула на него рукой и показала Андрею — пошли к колодцу, мыться надо — и показала на паутину и мусор, которые сняла с его головы.
Вот так начал свою жизнь в новом мире бывший убийца, потом монах, потом неизвестно кто — Андрей Бесфамильный. Бесфамильный — он всегда усмехался — читая это у себя в паспорте — какой-то идиот из Управления, не придумал ничего лучшего, как дать такую фамилию человеку с фальшивой родословной, фальшивым именем и фальшивой жизнью. Может быть он считал, по своей глупости, что такая фамилия будет меньше привлекать внимания? А может, наоборот, ему претил этот конвейер убийств и он хотел привлечь внимание к этому человеку? В любом случае — Андрей никогда не использовал документы с такой дурацкой фамилией, и вот поди ж ты — она всплыла в его памяти, как родная.
Уже месяц он жил у старика со старухой. К ним редко заходили посетители — сезон мёда только начался, за продуктами они ходили в лавку сами, а если редкий посетитель появлялся — Андрей прятался по кустам, или в пчельник. Он понимал, что долго это продолжаться не может, и нельзя подвергать стариков опасности — если его тут увидят, найдут, то не миновать расправы: мало того, что он осквернил храма Сагана, перекрестившись и плюнув в его иконы, в знак презрения, так ещё и убил двух уважаемых прихожан. Бесполезно говорить — что убит, напрямую, лично им, только один — второй пал от рук своего подельника, когда монах увернулся от тесака — всё равно это результат его действий.
Во все окрестные деревни были разосланы ориентировки — высокий, худощавый мужчина с длинными волосами, связанными в хвост сзади, бородатый, брюнет с проседью.
На всякий случай Евдокия побрила ему голову налысо, а бороду он теперь брил каждый день. Ему подобрали из гардероба Пахома старые вещи, крепкие, почти не надёванные (они сказали), и теперь не было необходимости сверкать нижним бельём.
За это время он узнал всё, что можно было узнать об этом мире от стариков, проживших в деревне Лыськово всю свою жизнь. Начал он, конечно, с языка. Через неделю, Андрей, вполне спокойно изъяснялся на славском языке. Язык чем-то напоминал старославянский — может он и был таким — не зря ему показалось, что похоже на сербский язык, вот только тот был более современен, а потому его было легче понять. Много было и неизвестных слов — возможно, что эти слова позже были утеряны человечеством. Вернее — то, что они обозначали, стали обозначать другими словами, и даже значение многих слов исчезло, сменилось, некоторые вполне произносимые слова, стали в будущем даже ругательствами… Сложнее было с алфавитом — эти каракульки, букашки, вместо привычных букв, приводили Андрея в замешательство. Но, через три недели, он уже мог, с трудом правда, читать молитвенник. Что ещё можно было добиться от старика со старушкой? Они сами-то были полуграмотны…
Теперь, после того как Андрей овладел языком, он мог уже расспросить — что же тут такое происходит, в самом-то деле, почему вера в бога преследуется, как на Земле преследуется сатанизм, и даже гораздо хуже, и где, в каком мире, он вообще находится?
После долгих расспросов и уточнений, он смог сложить кое-какую картину: это была, вроде и Земля, но Земля, как будто застывшая в раннем средневековье, отставшая от его Земли на сотни, а может и на тысячи лет. Впрочем — даже не так. Она не отстала, она стала развиваться в другую сторону. Прогресс просто остановился, не одобрялись никакие нововведения, никакие новые технологии — только то, что было в момент…в момент — чего? Что произошло в определённый момент, какое событие, после которого цивилизация застыла?
Он решил оставить это на потом — старики всё равно не могли сказать ничего вразумительного. Его интересовал главный вопрос: как так оказалось что по стране стоят церкви сатаны?
Выяснилось: много лет назад, старики и не знали сколько лет назад, появились исчадья. Это были избранные тёмной силой люди, которые владели способностью воздействовать на людей — они могли убивать словом, превращать людей в бессловесных рабов. Никто им не мог противостоять. Те, кто не хотел принимать веру в чёрного бога, или уходили в леса, или убивались исчадьями, приносились в жертву. Церкви Светлого Бога захватывались, священники уничтожались — для исчадий не было лучшей жертвы, чем использовать в виде неё служителя Светлого, они говорили, что это особенно угодно Сагану.
Был ли Саган тем самым сатаной, какого привыкли представлять современники Андрея? Он этого не знал. Самое главное было то, что всё, что было свято и правильно для людей его мира, здесь подвергалось поруганию. Вместо святости храма — в нём проводились богохульные, и часто кровавые службы, на которых приносились в жертву люди, и очень часто — дети. Люди продавали своих детей, чтобы их приносили в жертву и радостно наблюдали, как их убивают на алтаре, восхваляя Сагана.
Поклоняющие Светлому Богу остались, но они глубоко законспирировались, образа Бога передавались из поколения в поколение, вместе с верой, и их, верующих становилось всё меньше и меньше.
Где-то, в тесных общинах, где все на виду, жить без того, чтобы не участвовать в оргиях сатанистов, было невозможно — Андрей даже подумал, что эти деревеньки надо вообще сносить, настолько они были пропитаны духом Нечистого, в городах положение было полегче — трудно уследить — ходит человек на моления, или нет. Поэтому дух вольнолюбия, и дух христианства там сохранился больше, хотя и выжигался калёным железом.
Худшее, что услышал Андрей — сатанизм стал государственной религией. Он поддерживался власть имущими, насаждался ими, все богатые люди были или исчадьями, или же истово им служили. Очень выгодно для богатых: проповедовался культ силы — если ты сильный, если ты могущественный — ты можешь делать всё, что угодно, всё — если это не входит в противоречие с интересами Сагана и его прислужников. Законы были, да. Но все законы были направлены на то, чтобы сатанистам легче было управлять людьми — бедные и слабые, были, суть, кормушкой для богатых.
Конечно, были ограничения — соблюдалась видимость законов, бедный, обиженный богатым мог обратиться за праведным судом к власти, но как-то всегда выходило так, что бедный был виноват. И он прощался с имуществом, а то и с жизнью. Для этого всегда находился повод — вдруг, кто-то видел, что этот человек плевался на храм Сагана, или вёл хулительные разговоры по-пьянке…результат был всегда один — «преступник» заканчивал жизнь на жертвенном алтаре. Поощрялись наркотики, пьянство, разврат — растленным народом легче управлять, и легче его сдержать в узде.
Как-то ночью он долго думал над тем, почему он тут оказался, и версии у него были разные. Первое, что пришло в голову — может его сослали сюда, как в ад? За все его прегрешения…
А может это испытание? Сможет ли он в этом аду выдержать, и остаться человеком, христианином?
Может его задача умереть, сделаться мучеником, чтобы потом попасть в рай? Но он не хотел пока что умирать, не собирался…по крайней мере без того, чтобы не забрать с собой кучу врагов. Он уже пожил в собственном аду, и не сдался, не дал себя убить, почему тут он должен сдаться?
И главная версия, которую он никак не хотел допускать в свою голову: он послан, чтобы изменить этот мир, чтобы противостоять сатане, чтобы уничтожить сатану.
Ему становилось смешно — ну как, как он может это сделать? Один, против всего мира Зла, без пушек и пулемётов, без каких-то умений, против исчадий, которые могли убить просто словом — «умри!» — и человек падал замертво. Что он мог сделать?
Кстати сказать, вот эта «экстрасенсорика» исчадий его сильно заинтересовала, а ещё больше, тот факт, что он до сих пор жив. Ведь «священник»-исчадье точно пытался воздействовать на него своей злой силой, но для него это было как осенний ветерок — только холод по коже, и всё. Может быть, до тех пор, пока он верит в Бога, он защищён против исчадий? Господь дал ему способности, каких нет ни у одного из обитателей этого мира? Может быть и так. По крайней мере — ему хотелось в это верить.
Через месяц, он засобирался уходить. Нельзя было подставлять старика о старухой — они были хорошими людьми. И их гибель легла бы тяжким грузом на его душу. Он так нарисовался тут, в Лыськово, что каждый встречный тут же узнал бы его и сдал исчадьям. А уж их точно заинтересовало бы — что за человек такой попался им навстречу, почему это на него не действует злое колдовство, и не будет ли Сагану угодно принести в жертву такого интересного человека.
Он мог затеряться только в большом городе. И такой город был не очень далеко: в ста километрах от Лыськово, назывался он Нарск. По словам стариков, в нём людей было видимо-невидимо, после долгих расчетов и расспросов, он с удивлением узнал, что в нём было не менее ста тысяч человек, а может и больше. Всё-таки это было не совсем средневековье — тогда столько людей не жило по миру. Из Нарска ходили караваны по всему материку, торговали всем, чем угодно, в том числе и рабами.
Рабство тут было в порядке вещей — кстати сказать — те люди, которых он видел в огородах, когда только появился в этом мире, были рабами. Это его не удивило — если уж наркотики в ранге положенности, то уж рабство само напрашивалось, как закон жизни. На Кавказе он не раз освобождал рабов, работавших на богатых хозяев — могут захватить и удержать — так почему и не держать рабов — было принципом рабовладельцев. Обычно он взрывал такой дом, бросив туда несколько гранат…
Итак, как-то ночью, он вышел из дома гостеприимных стариков, поклонившись им, и обняв их на прощанье.
Евдокия всплакнула, перекрестила его, а Пахом крепко обнял и сказал:
— Держись. Не дай исчадьям себя убить. Зря, что ли, мы старались, прятали тебя? Нас, боголюбов, осталось мало, береги себя. Иди, с Богом!
Он помахал им на прощанье и двинулся в путь. Идти Андрей решил ночами, чтобы не привлекать к себе внимание. На дорогу у него было два каравая хлеба, кусок сыра, кусок копчёного мяса, кресало, чтобы разжигать костры, тыквенная фляга и тот самый тесак, который отобрал у сатанистов. По времени путь должен был занять три ночи — по крайней мере, так он надеялся.
Ночи было прохладные, и Андрей спасался быстрой ходьбой, а также курткой, которую снял у убитого им сельчанина.
Утром он становился на отдых, где-нибудь подальше от тракта и спал, лёжа под нижними широкими ветками елей, на толстой подушке из иголок.
Как-то, закутавшись в куртку и засыпая, он подумал: «А может действительно, это мне наказание такое? Может, Господь говорит — отправляйся к себе подобным! Всю жизнь ты служил Сатане, вот тут тебе и место, а не в монастыре!» От этих мыслей ему стало грустно и одиноко. Не радовали ни шелест деревьев, ни пение птиц, ни тёплое прикосновение солнечных лучей к коже. Неприятно и горько чувствовать себя никому не нужным человеком, от которого отвернулся даже Бог…
На третий день, он попал в беду. На него набрели охотники за рабами.
Он уже знал, что таких в этом мире хватало — они объединялись в шайки по нескольку человек и искали себе добычу на пустынных дорогах — выискивали одиноких путников, хватали их, а потом продавали в рабство на рынках городов. Старики особо его предупреждали по поводу такой беды, и всё-таки он не смог избежать неприятностей.
Произошло это чисто случайно — видимо они шли из леса, после ночёвки, и наткнулись на него, лежащего под ёлкой.
Андрей успел проснуться, когда они подошли, но это уже не имело значения — он не успел скрыться незаметно. И теперь мог только бежать, или драться. Монах ещё не определил для себя — что он будет делать.
Ловцов людей было четверо. Это были здоровенные, сытые мужики, вооружённые огромными тесаками — те служили в этом мире и плотницкими топорами, и оружием, и ножами для повседневных нужд. Кроме того, и охотников за рабами быласеть, набрасываемая на жертву.