– Вы наша мать и государыня!
Она только и могла, что слабо улыбнулась этому доброму человеку и тихонько заплакала, впервые поверив: все, может быть, еще кончится хорошо и для нее, и для Александра, и для России.
Наконец спальня покойного императора была открыта для его жены и детей, которые уже все собрались вокруг матери. Войдя, Мария Федоровна пронзительно закричала, принялась рыдать и бить себя по лицу. Однако в обморок она не упала. И вообще все сошлись во мнении, что скорбь ее хоть и сильна, но выражена несколько аффектированно. Мертвого супруга она поцеловала с задумчивым видом и тотчас велела везти себя в Зимний дворец. Марья Федоровна поспешно прошла к дверям, более не оглядываясь на Paulchen’а, лежавшего в глубоко нахлобученной шляпе, чтобы скрыть разбитую голову, и до окружающих опять долетел ее мечтательный шепоток:
– Ich will regieren!
Практичная немка понимала, что жить прошлым нельзя – надо подумать о будущем, и чем раньше, тем лучше!
Наконец-то, между шестью и семью часами утра, Мария Федоровна и Елизавета отправились в Зимний дворец. Там Елизавета увидала нового императора лежавшим на диване – бледного, расстроенного и подавленного. Приступ мужества сменился у него новым приступом слабости, изрядно затянувшимся.
Граф Пален был при нем, однако при появлении Елизаветы Алексеевны низко поклонился ей и удалился к окну, делая вид, что не слышит разговора супругов.
Александр бормотал, хватая руки жены своими ледяными, влажными пальцами:
– Я не могу исполнять обязанности, которые на меня возлагают. У меня нет сил, пусть царствует кто хочет. Пусть те, кто исполнил это преступление, сами царствуют!
Елизавета покосилась на Палена, стоявшего в амбразуре окна, и увидела, как тот передернулся. Конечно, она не могла знать, о чем именно он думает, что вспоминает, однако почувствовала, как глубоко оскорблен этот человек – оскорблен за себя и за тех, кто обагрил руки в крови ради Александра, ради ее слабохарактерного супруга. Она поняла, что время ей проявить женскую слабость еще не настало. Ей предстояло быть сильной за двоих – и за себя, и за мужа.
И Елизавета начала говорить, шептать, увещевать, твердить – предостерегать Александра от тех ужасных последствий, которые могут произойти от его слабости и необдуманного решения устраниться. Она представила ему тот беспорядок, в который он готов ввергнуть свою империю. Умоляла его быть сильным, мужественным, всецело посвятить себя счастью своего народа и смотреть на доставшуюся ему власть как на крест и искупление.
– Крест и искупление… – повторил Александр, несколько оживая. – Да, это мой крест, который я буду нести до смерти! Все неприятности и огорчения, какие мне случатся в жизни моей, я буду нести как крест!
Он приподнялся и спросил Палена, что происходит за дверью, что там за шум.
– Войска и все остальные принимают присягу вашему величеству, – торжественно ответил Петр Алексеевич, старательно убирая из взгляда всякое выражение, хотя ему хотелось смотреть на императрицу с обожанием, а на императора – с презрением.
«Ну, может, он вовсе не поправится?» – подумал граф, впрочем, без особой надежды. И как в воду смотрел: слабость Александра вернулась после того, как он встретился с матерью. Да еще вдобавок через несколько дней из Венгрии пришла весть о кончине великой княгини Александры Павловны, ставшей женою правителя венгерского и умершей первыми родами.
Если кого-то и сразило такое совпадение несчастий, то отнюдь не Марию Федоровну. Еще Павел не был погребен, а она уже распоряжалась обо всем необходимом в подобных случаях, хотя сын из сострадания избегал ее отягощать. Ничего, это были для нее отнюдь не тягостные хлопоты! Мария Федоровна объявила среди погребальных хлопот, что не желает расставаться со своим штатом императрицы, не отдаст ни единого человека, а вскоре вытянула из сына согласие, что придворные будут одинаково служить и ей, и ему.
Несколько дней спустя после восшествия на престол император Александр произвел во фрейлины княжну Варвару Волконскую, ставшую затем и первой фрейлиной. По обычаю, она получила шифр (бриллиантовый вензель с инициалами императрицы, носимый фрейлинами на плече придворного платья) его супруги, и одновременно новый шифр получили все фрейлины, числившиеся при императрице Елизавете. Когда Мария Федоровна узнала об этом обстоятельстве, столь обыкновенном в подобных случаях, она истерически потребовала от сына, чтобы отныне статс-дамы и фрейлины получали шифры с вензелями обеих императриц, что было вещью неслыханной и даже смешной с точки зрения мирового придворного этикета, однако в то время мать всего могла добиться от своего сына, и она дала себе слово не упустить случая. Стоило Марии Федоровне воскликнуть трагическим голосом: «Саша! Скажи мне: ты виновен?!» (имелось в виду в гибели отца) – как император становился мягким воском в ее руках. В одну из таких минут она и добилась от него удаления из Петербурга и вообще с политической арены графа фон дер Палена…
Сделано это было под предлогом инспекционной поездки в Лифляндию и Курляндию, однако Пален не обольщался. Строго говоря, ни для кого не была секретом холодная, лютая ненависть вдовствующей императрицы к графу. Столь сильное чувство преследовало Марию Федоровну с того самого дня, как ей сообщили о смерти супруга. Почему-то именно Палена особенно сильно ненавидела она, хотя хитрый курляндец даже не присутствовал в спальне императора, которому тогда сначала предложили подписать отречение от престола и которого потом прикончили. Не явился туда – и все тут. То ли он не хотел марать руки в крови бывшего благодетеля, то ли сомневался в исходе дела – бог весть. Однако именно Пален все-таки был душою заговора, и вдовствующая императрица хотела – нет, жаждала! – если не крови его, то позора.
А главное, что и Александр ускользал из его рук, выжидая случая, чтобы окончательно освободиться от человека, которому был всецело обязан нынешним своим положением. И он с жадным вниманием выслушивал россказни о неких небесных знамениях, которые являлись там и сям, не просто порицая всевластного министра и осуждая его, но впрямую обвиняя в гибели Павла. Так, в одной из церквей вдруг появилась икона с надписью: «Мир ли Замврию, убийце государя своего?» С легкой руки госпожи Нелидовой слухи о чуде пошли гулять по всему Петербургу, и все те, кто не одобрял цареубийства, увидели в надписи прямой намек на роль, сыгранную Паленом. Он, впрочем, и в ус не дул, а распространителей слухов велено было сечь нещадно и прилюдно, чтобы воду не мутили. Затем Мария Федоровна поставила сына в известность, что ноги ее не будет в Петербурге, доколе там останется «сей гнусный интриган». Александр призадумался… А Мария Федоровна вызвала к себе митрополита Амвросия.
Этот человек возвышением своим был обязан покойному императору Павлу, которому не мог нравиться прежний митрополит Гавриил, любимец его матери Екатерины. Особенно любил Павел Амвросия за его приверженность Мальтийскому ордену и за покровительство расширению католических церквей в России. Павел называл это веротерпимостью, хотя нормальный человек назвал бы вероотступничеством. Но Павел не был нормален…
Однако вернемся к Палену. В один из воскресных дней, с особой торжественностью отслужив обедню в Никольском морском соборе, Амвросий в парадной карете подъехал к дому петербургского генерал-губернатора. Медленно вышел из кареты и долее обычного оставался у губернаторского подъезда, желая привлечь к себе как можно более внимания простого народа. Когда действительно огромная толпа прихлынула к подъезду губернатора, увидавши митрополита и желая получить его благословение, тот вошел в дом Палена. После обоюдных приветствий и разговоров о пустяках Амвросий объявил Петру Алексеевичу причину своего визита к нему и, взяв под руку, подвел к окну, из которого можно было видеть огромное скопище собравшихся людей. Амвросий своим густым, значительным голосом сказал графу, что советует ему как можно скорее оставить Петербург, если он не хочет быть растерзанным в клочки народом, который уже не скрывает своей ненависти к нему за его страшные деяния, и что стоит только митрополиту сказать два слова, как не останется в живых не только генерал-губернатор, но и сам дом его будет разметен по камешку.
Пален, один из величайших интриганов своего времени, мог оценить и хорошую интригу другого лица. Однако сейчас он увидел только грубо сработанную провокацию, которая могла иметь успех лишь потому, что зиждилась на явном одобрении Марии Федоровны и негласном – самого молодого государя. Петр Алексеевич понял, что изгнание его предрешено, однако решил подождать еще день, не предпринимая никаких шагов.
И вот свершилось! Граф получил приказание о необходимости провести инспекционный рейд – якобы с целью проверки кордонов, учрежденных на берегах Балтийского моря на случай нападения англичан. Причем первый министр был извещен не лично императором, а новым прокурором Беклешовым – буквально через четверть часа после аудиенции у Александра. Это выглядело странно и оскорбительно. Враз и многозначительно – и совершенно однозначно. Пален, который всегда шутливо сравнивал себя «с теми маленькими куколками, которые можно опрокидывать и ставить вверх дном, но которые опять становятся на ноги», понял: он опрокинут окончательно. Корабль его Фортуны потерпел крушение у самого входа в гавань, когда, казалось бы, ему нечего опасаться. Премудрый вельможа, искушенный царедворец, граф Петр Алексеевич фон дер Пален сразу сообразил: в пути (или, самое позднее, в первые же дни по прибытии на место) его нагонит приказ более не возвращаться в столицу, а остаться в Курляндии «до получения противоположного волеизъявления императора».
Впрочем, граф и сам не намерен был более возвращаться в Санкт-Петербург без личной просьбы государя, поэтому заготовил прошение об отставке, которое будет отправлено в Зимний дворец с первой же почтою, с первой же заставы. Пален был убежден: Александр никогда не попросит его вернуться! Просто потому, что Пален посадил его на трон. Ведь только Пален знал, как сильно в глубине души Александру хотелось взойти на него… Любой ценой! За это знание, за помощь теперь и предстояло заплатить добровольной, гордой отставкой.
Один умный человек, который всю жизнь только и занимался тем, что устраивал перевороты и плел интриги, как-то сказал: «Участвовать в заговорах – все равно что пахать море». А море пахать опасно: можно отойти слишком далеко от берега и невзначай потонуть – с ручками, ножками, конягою и плугом…
Едва закончились первые шесть недель траура, как Мария Федоровна снова стала присутствовать на всех приемах. Обыкновенно жила она в Павловске и казалась вполне довольной своими новыми обстоятельствами.
Конечно, она была великая лицемерка. Александр просто ребенок перед ней! Мария Федоровна до истерики желала царствовать и прилагала все силы, чтобы устранить людей, которые положили конец прежнему царствованию. Дело было, конечно, в том, что акт отречения изначально составили в пользу Александра, а не на ее имя. Только Александра хотели видеть императором – вот чего вдовствующая императрица не могла простить заговорщикам, а вовсе не смерти измучившего ее супруга! Поэтому она изо всех сил старалась настроить сына на жестокость и несправедливость по отношению к людям, изменившим государственный строй России. Во многих несправедливостях была повинна прежде всего Мария Федоровна – а уж потом его совесть, которая всегда оставалась неспокойной.
Единственное, что утешало Александра, это данная Паленом клятва, что то его неосторожное письмо было сожжено немедленно. Петр Алексеевич дал сию клятву, поддавшись мгновенной жалости к испуганному мальчику, в которого мгновенно превратился новый русский император. И как же он потом жалел, что уступил первому побуждению! Дело было даже не только в его собственной сломанной судьбе. В глубине души Пален был согласен со сдержанными и на редкость разумными словами Платона Зубова, высказанными им на другой день после переворота, когда какой-то человек завистливо сказал, что вот-де князь теперь на гребне успеха, его можно поздравить, благодарность императора, конечно, не заставит себя долго ждать…
– Не в этом дело, – сказал тогда Платон Александрович. – Теперь главное, чтобы никого из нас в благодарность не наказали.
Честно говоря, в возможность наказания никто не верил и верить не хотел! Угнетенное настроение постепенно – а кое-где и резко! – сменялось всеобщим весельем. О смерти императора уже начали ходить анекдоты. Говорили, к примеру, что он просил у своих убийц отсрочки, чтобы собственноручно составить регламент собственных похорон. Даже и сами похороны не обошлись без комического элемента! Как ни странно, привнес его не кто иной, как тот самый Евгений Вюртембергский, чье появление в России и намерения Павла сделать его своим наследником ускорили события переворота.
Церемония погребения императора Павла проходила, конечно, очень пышно. Длинный поезд двигался весьма дальними окольными путями из Михайловского дворца, через Васильевский остров, к крепостной церкви, новому месту погребения царей. Траурная шляпа принца Евгения своими длинными, низко спускавшимися полями заслоняла ему обзор, а плащ, путавшийся в ногах, мешал идти той размеренной поступью, каковой принято ходить на похоронах. Несколько раз неуклюжий, приземистый мальчик обгонял шествие царской фамилии, а потом споткнулся и свалился с ног у самого катафалка. Окружающие не смогли удержаться от смеха, тем более что принц Вюртембергский, кое-как поднявшись, снова повалился через несколько шагов. Кончилось все тем, что великий князь Константин взял его под руку и потащил за собой, повторяя:
– Держись за меня крепко, чтобы тебе опять не попасть в беду!
Александр же глядел на принца хоть и любезно, но холодно, словно никак не мог простить, что из-за этого толстого мальчишки претерпел столько неприятностей и сделал столько неосторожных шагов. Может быть, он вспоминал в те минуты строки из «Фауста» своего любимого Гете: «Ты думаешь, что ты двигаешь, а это тебя двигают!» Или латинское изречение: «Покорного су€дьбы влекут, строптивого – волокут!»
* * *
Толпа любит перемены, и поэтому наступление нового царствования так или иначе всегда приветствуется. Строго говоря, приветствовали не столько начало нового, сколько окончание прежнего царствования.
Невозможно описать восторг столицы при распространении вести о смерти Павла на рассвете 12 марта. Она неслась по городу во всех направлениях с бешеной скоростью. Каждый спешил ее передать своим знакомым. Люди вбегали в еще спящие дома, крича из передней:
– Ура! Поздравляем с новым государем!
Где дома были заперты, там сильно, с криком стучали так, что будили заодно всю улицу, и любому перепуганному лицу, высунувшемуся из окошка, провозглашали свежую новость. Тогда и эти люди тоже выбегали из домов и принимались носиться по городу, разнося радостную весть. Многие были так восхищены, что со слезами на глазах бросались в объятия к незнакомцам и с лобызаниями поздравляли их с новым государем.
В девять утра на улицах творилась такая суматоха, какой никогда никто не помнил. К вечеру во всем городе не стало шампанского. Один не самый богатый погребщик продал его в тот день на 60 тысяч рублей! Пировали во всех трактирах. Приятели приглашали за свои столы вовсе случайных людей и напивались допьяна, беспрестанно повторяя радостные выклики. Всюду: в компаниях, на улицах, на площадях – звучало: «Да здравствует новый император!»
Город, имевший более 300 тысяч жителей, напоминал один большой дом умалишенных. Правда, все помешались от одной причины – от счастья!
Еще бы! Не было, например, больше обязанности снимать шляпу перед Зимним дворцом. А до того и в самом деле приходилось крайне тяжело: когда необходимость заставляла идти мимо дворца, предписывалось и в стужу и в ненастье маршировать с голой головой из почтения к безжизненной каменной массе. Не обязаны были теперь дамы выпрыгивать из экипажей при встрече с императором (одна лишь вдовствующая императрица требовала к себе пока такого почтения).
Повеселевший, постепенно привыкающий к своей участи Александр ежедневно гулял пешком по набережной в сопровождении одного только лакея. Никакой охраны! Да и зачем? Всюду он встречал только приветливые лица. Как-то раз на Миллионной улице он застал солдата, дерущегося с лакеем.
– Разойдетесь ли вы? – закричал он им. – Полиция вас увидит и возьмет обоих под арест!
У него спрашивали, следует ли разместить во дворце пикеты, как было при Павле.
– Зачем? – удивился он. – Я не хочу понапрасну мучить людей. Вы знаете, как послужила эта предосторожность нашему отцу!
Привоз книг из-за границы снова был дозволен; разрешили носить и платье, кто какое хотел, с лежачим или стоячим воротником. Через заставы можно было выезжать без пропускного билета от плац-майора. Все пукли, к общей и величайшей радости, были обстрижены (столь небольшая вольность была воспринята всеми, особенно солдатами, как величайшее благодеяние!). Начали носить любимые прически а la Titus. Косы пока еще сохранились, но имели теперь в длину четыре вершка и должны были завязываться на половине воротника.
Панталоны стали до колен, и круглые шляпы снова появились на головах. Как-то раз все посетители в приемной губернатора бросились к окнам: по улице проходила первая круглая шляпа! Можно без преувеличения сказать, что разрешение носить эти шляпы вызвало в Петербурге не меньшую радость, чем уничтожение страшной Тайной экспедиции.
Дамы с не меньшей радостью облеклись в новые платья. Экипажи, имевшие вид старых немецких колымаг, исчезли, уступив место русской упряжи, с кучерами в национальной одежде и форейторами (что было строго запрещено Павлом!), которые стремительно, с криками: «Пади, пади!» – проносились по улицам. Как всегда это водилось в России. Все ощущали, словно с рук их свалились цепи. Всю нацию словно бы выпустили из каземата.
Несколько сот узников Тайной экспедиции увидели свет божий – это было первым приказом нового императора. Петропавловская крепость в первый раз опустела вдруг и надолго. Всего было освобождено около семисот человек. Никто не занял освободившиеся камеры, даже генеральный прокурор Обольянинов, обер-шталмейстер Кутайсов и генерал Эртель (единственные жертвы из числа приближенных Павла!) были уволены от службы без всяких преследований. В столицу вернулись артиллерии полковник Алексей Петрович Ермолов, писатель Александр Николаевич Радищев, которому возвратили звание коллежского советника и крест четвертой степени.