4
Когда Девиер и чины полиции вошли в мазанку Нартова, они обнаружили там громоздкую машину со множеством медных колес, рычагов, зубчатых передач. Генерал-полицеймейстер сморщил нос. Пахло уж очень по-простонародному — постным маслом, рогожей.
В зеленой полутьме горницы не сразу обнаружились хлопотавшие вокруг машины люди.
— Чудо техники! — воскликнул Нартов, указывая Девиеру на аппарат. Рука его была вымазана в дегте. — Семишпиндельный станок!
В горнице оказался и академик Бильфингер, в таком же кожаном фартуке, как у Нартова, со штангенциркулем в руке. На столе были разложены чертежи, какие-то детали. Из кухни доносился плеск воды: это Алена, дочь старой Грачихи, мыла посуду.
Пока Нартов объяснял что-то про машину, мешая немецкие и русские слова, а академик Бильфингер вставлял свои дополнения и демонстрировал чертежи, Девиер думал все то же: «Проклятый Бутурлин! Не зря уверяют, будто именно он задушил царевича Алексея. Душил будто бы, а сам молился: упокой душу его, господь, в селении праведных…»
Дисциплинированный Бильфингер сообразил, что он здесь лишний. Раскланялся и отбыл. Прекратилось и плесканье воды на кухне.
Тогда генерал-полицеймейстер предъявил Нартову золотую монету достоинством в два рубля.
— Охти! — по-старушечьи всплеснул руками Нартов. — Ведь это из тех семи экземпляров, которые я привез из Москвы. Дайте-ка я у ней ободок посмотрю.
И рассказал, что по неизреченной своей милости государыня посылает его, Нартова, с ревизией по монетному делу, перечеканке, проверке содержания серебра и прочее. А в сем году государыня и министры поручили ему поехать на московский монетный двор, выяснить, можем ли мы технически чеканить монету с полновесным содержанием золота, не уступающую европейским. Ведомо, судари мои, что при Петре Алексеевиче из-за великих нужд государственных монета российская вельми порчена была…
— Ладно, — прервал его Девиер. — Про то мы знаем. Сия-то откуда взялась?
А, будучи в Москве, он, Нартов, чтобы доказать, что российское денежное мастерство не уступит заграничному, собственноручно вычеканил семь двухрублевиков полной мерой золота и чекан тот велел при себе уничтожить. А семь монет этих взял с собою в Санктпетербург, чтобы вручить высочайшим особам…
— Кому же, можете перечислить?
— Могу. — Нартов полез в карман, вынул клетчатый платок и вытер им испарину. — Первая монета была вручена государыне императрице…
— Раз, — загнул палец генерал-полицеймейстер.
— Две монеты были преподнесены государыням царевнам — Анне Петровне и Елисавет Петровне. Это, значит, вторая и третья… Четвертая… четвертая, конечно, была вручена августейшему зятю, герцогу Голштинскому, а пятая — отсутствующему ныне светлейшему князю. Шестая находится у меня…
Он развязал угол носового платка и достал оттуда точно такой же двухрублевик с профилем царицы, что был в руке у Девиера.
— А седьмая, седьмая? — в один голос воскликнули полицейские чины.
Нартов помялся, но затем нагнул голову, будто хотел сказать: а, была не была! — и заявил, мрачнея:
— Виноват. Седьмую монету я отдал не кому-нибудь из высочайших особ… Седьмую монету я презентовал обергофмейстеру Рейнгольду фон Левенвольде.
Полицейские молчали, сосредоточенно глядя на Нартова, а тот ударил себя в лоб ладонью:
— Я подумал тогда: ведь пригодится мне Красавчик сей для дел неотложных, хотя бы к государыне вне очереди пройти…
И тогда аудитор Курицын воздел руки и сокрушенно сказал:
— Да, да, как же я сразу не догадался… Это он, конечно, был, который караул кричать отказался, — Левенвольд.
Генерал-полицеймейстер на него цыкнул, а Нартову сказал:
— Сей минут мы вас освободим. Монету свою вы можете забрать, по этой части у нас к вам претензий нет. Скажите, однако, вы не уточняли законность грамот, по которым у вас проживает ваша арендаторша?
— Как же, я обращался в герольдмейстерскую контору. Тамошний управитель, граф Францышкус Санти, мне объявил, что покойного мужа этой дамы он знал персонально. И знаете, как он его куриозно аттестовал?
Нартов без лишней амбиции прошелся по комнате, кривобочась и прихрамывая.
На мрачных лицах полицейских чинов изобразилась весьма вымученная улыбка. Они раскланялись и вышли во двор.
«Час от часу не легче, — подумал генерал-полицеймейстер. — Тут и не скажешь, кто тебе опаснее, Левенвольд или Кушимен?»
Он остановился в тени кленов и сказал майору Рыкунову:
— Несомненно, кто-то дал взятку Левенвольду, а тати ее отобрали.
— Осталось узнать, кто именно дал взятку.
— А так как это пока невозможно, займемся розыском, кто были сии тати.
И Девиер указал на вольный дом маркизы Лены.
Тут он увидел, что возле колодца Алена Грачева вытаскивает бадью с водой и переливает ее в ведра. Девиер прекрасно помнил и девушку эту, и ее визит в полицейским дом. Он поманил ее пальцем.
— Не кажется ли тебе, — спросил он, глядя в ее напряженное лицо, — что ежели, как тогда, ты вернешься в Канатную слободку, ты застанешь своего бравого корпорала на месте проживания?
— Нет, не кажется, — ответила она дерзко, не прибавляя никакого титула.
— А почему? — как можно более ласково спросил Девиер.
— А потому, что он убит.
Внутри генерал-полицеймейстера забилась-затрепетала какая-то жилка. «Ну, вот и все, — подумал он. — Вот мне и каюк».
— Откуда же ты знаешь, что он убит? — уже машинально спросил он.
Алена взяла его за расшитый галуном обшлаг генеральского кафтана и вывела из-под клена так, чтобы был виден вольный дом. Указала на веревку, протянутую от угла. На той веревке сушилась единственная вещь — мужская сорочка немецкого полотна с кружевной грудью. Бок рубашки был сильно разрезан.
— Это его рубашка, — сказала она глухо. — Там еще пятна крови. Я видела, как их замывали.
И она отчаянно заплакала, уткнув лицо в передник. И, не обращая внимания на полицейских чинов, забыв про свое коромысло, побрела в домик Нартова.
— Аленушка! — сказал ей Нартов. Сам готов был на колени встать, хоть пластаться, чтобы облегчить ей горе. Он догадывался обо всем. — Ну, нет его и не вернешь, чего же убиваться? Аленушка! Выходи за меня! Ну что ж, что я старый человек, хотя какой же я и старый? Мне ж еще и сорока нет.
Алена вытирала передником лицо и глаза, и вновь слеза катилась, и непонятно было, слушает она или нет.
— Выселю я эту иноземку, это гнездо антихристово, а сам там поселюсь. Ох, заживем! Каждый вечер буду астанблей созывать, чтобы тебе, мое сердечко, не было скучно. Государыня даст мне патент на дворянство, она уж обещала. А бурмистру Данилову, — неожиданно распалился он, — мозгляку этому… Шиш ему, шиш!
— Вы хороший человек, барин Андрей Константинович, — тихо сказала Алена, поклонилась ему и вышла, притворив за собой дверь.
Нартов же упал на лежанку, некоторое время лихорадочно тер руки, тер лоб, потом успокоился, всхлипнул, как ребенок, и неожиданно сам для себя заснул.
Возвратилась Алена, посмотрела на спящего барина и подошла к окну. В вертограде полнощном начинался заезд гостей, наигрывал клавесин. Одно из самых верхних окон растворилось, там, смеясь, появилась маркиза Лена. Черные кудри вились по смуглой шее и покатым плечам, чувствовалось, что каждый их виток старательно рассчитан. В ушах раскачивались золотые кольца — не просто серьги, а кольца, обсыпанные гроздью вспыхивающих огоньков-алмазов.
— Коза! — с ненавистью глядела Алена на ее слегка раскосый вырез глаз, на красиво изогнутый рот. — Как есть губастая коза!
Ей вспомнилось, как в детстве отец, который был церковный староста, а потому знаток книжного благочестия, брал с поставца старинную рукописную книгу и читал вслух обо всяких диковинах. Особенно запомнилось ей о Горгоне, и не думалось, что Горгона та когда-нибудь ей к случаю попадется.
Молоточки клавесина все звончее наигрывали менуэт, горбатый Кика в игорном зале старался вовсю.
«Да что же это! — запало в голову Алене. — Горгоны смеются, музыка играет, но человека-то нет!»
5
Как только распахнулись для посетителей двери и гайдук Весельчак встал возле них, в двери те вошел щегольски одетый господин. Был он в изящной полумаске, не густые брови над этой полумаской были настолько известны всему Санктпетербургу, что гайдук возгласил:
— Милости просим, господин генерал-поли…
Вошедший закрыл ему рот перчаткой, перебив выразительно:
— Господин матрос!
— Здравия желаем, господин матрос! — поспешил поправиться Весельчак, сам думая: роба на нем серая, форменная, хоть из лучшего амстердамского сукна. Шляпа тоже серая и с лентой. Но ежели его превосходительству угодно предстать матросом, мы что ж…
Солнце стояло еще высоко, и послеобеденный зной не прошел, а в пустынной зале Чистилища преображенские унтера пропускали по кружечке: сегодня им было идти в ночной наряд. Мысли же их витали этажом выше, где угрюмый Цыцурин готовил зеленый стол к игорному действу.
Из всех младых преображенцев только князь Антиох шампанеи здесь не пил, картами не занимался, а рассуждал о серьезном, рассеянно крутя снятой с лица маской.
— Русский народ, судари мои, лет через сто… Да нет, почему через сто? Через пятьдесят, через двадцать — русский народ сотворит такую словесность, иже[49] есть литература, коей не было у классических народов древности!
Его собеседником был граф Рафалович, который тоже не держал в руке кружки с шампанеей. На нем был умопомрачительный кафтан черного атласа с серебряным шитьем.
— Хе-хе! — посмеивался Рафалович. — Князья Кантемиры, что вам все Россия да Россия. А бывали ли вы, например, в Лондоне?
— Он у меня спросил, — Сербан указал кружкой в атласную грудь Рафаловича, — стану ли я, молдаванин, сражаться против Англии или Франции, ежели они воевать начнут с Россией…
— Ну да, ну да, — засуетился Рафалович. — Вы знаете, сколько доброго желает Англия вашей молдавской отчизне!
— Добра-то желает, — воскликнул Сербан. — А султану нас постоянно продает! Отец покойный рассказывал…
— Ну и что ты на это ответил? — перебил его Антиох.
— Я в политике не разбираюсь, но за такие вопросы обещал ему голову проломить!
— О-ох! — так и присел граф Рафалович, а Холявин захохотал, показывая все свои великолепные зубы.
В это время Цыцурин вышел на площадку лестницы, приглашая гостей пожаловать. Преображенцы загомонили, двинулись фалангой.
— Эй, пиита российский! — Евмолп подхватил Антиоха. — Неужели и сегодня не сыграешь?
— Оставь его, — сказал Сербан. — Он карты называет «пестрыми пучками», а за мною ходит только для того, чтобы надо мною висеть, как бремя совести. Эй, пиита, раз сам не играешь — раскошеливайся! Дай хоть полтинничек, так хочется пару ставок сорвать.
— Берите у меня, — предложил Рафалович. — Могу одолжить кому угодно и на какой угодно срок.
Они выстроились вокруг стола, покрытого зеленым сукном, на котором были разбросаны цветные фишки и нераспечатанные колоды карт. Никто не начинал: денег ни у кого не было.
Антиох, стоя за спинами игроков, говорил Рафаловичу;
— С тех пор как отец увез нас сюда, мы стали сыновьями России. Я говорю вам это, граф, как есть твердо и прошу мне более вопросов об этом не задавать. Мы такие же русские, как, например, вот Евмолп Холявин, уроженец славного города Мценска…
— Гляньте, — сказал Сербан, — какие карты промыслил наш великий Цыцурин! Короли похожи на взломщиков, а валеты на карманных воришек.
— Слушай все-таки, Сербан… — не отставал от него брат. — Не играл бы ты… Нянюшка наша про тебя дурной сон видела.
— А у меня, — закричал Сербан, подкручивая ус, — есть предчувствие, что именно на эту колоду мне повезет!
— Что тебе всё карты и карты… — с досадой сказал Антиох. — В Кунсткамере, был я вчера, такие привезли книги…
Преображенцы оглушительно захохотали и затянули на церковный лад:
— «Умен, как поп Семен, книги продал, карты купил, сел в овин и играет один!»
— А ну, — накинулся на брата Сербан, — давай деньги или проваливай отсюда!
— Осмелюсь вновь предложить… — робко вступил Рафалович, позванивая мошной.
— Эх, была не была! — воскликнул Холявин. — Возьму кредит у чужеземного графа! Это вам, сударь, не философский ли камень помогает?
На бедного Антиоха никто внимания не обращал, хотя он и вирши обличительные читал, сиречь сатиры:
— «Из рук ты пестрые пучки бумаг не выпускаешь. И мечешь горстью мозольми и потом предков твоих добытое добро…»
— Валет, валет! — завопили преображенцы, видя, что у Сербана пошла не та карта. — Обмануло тебя твое предчувствие!
Проигравший Сербан смущенно теребил ус. Брат подал ему фляжку с ромом, но Сербан молча пошел к Рафаловичу за ссудой.
6
Господин в матросской одежде некоторое время наблюдал за игрой, потом, видя, что внимание всех отвлечено проигрышем Сербана, приподнял портьеру и проник во внутренние покои.
В старой Москве да и в Санктпетербурге в голову не пришло бы без спроса проникать в домашние покои. Но здесь вольный дом, потому-то он и называется вольным, что каждый волен в нем делать что угодно.
— Что угодно? — спросила Зизанья, встретив «господина матроса» под аркой, которая вела внутрь.
Через ее курчавую голову он обратился прямо к маркизе, сидевшей на кушетке. Показал ей новенький двухрублевик: можно ли разменять на серебро и сколько берут за размен?
В руках маркизы Лены был все тот же таинственный инструмент — кифара, или гитара. Она пощипывала струны, и получалась мелодия странная, словно жалоба на неведомом языке.
— Нет, — сказала она, даже не взглянув на вошедшего. — Деньги меняют не у нас. По царскому указу деньги меняют только на гостином дворе.
И продолжала наигрывать, а гость достал брелок с алмазом и попросил принять в залог.
— Деньги, знаете ли, очень нужны.
Маркиза наконец подняла лицо от струн и взглянула на него исподлобья.
— Сударь мой, кто же поверит, что вы, хозяин Санктпетербурга, вы нуждаетесь в деньгах?
Девиер кинул матросскую шляпу с лентой на стол и без приглашенья уселся рядом на кушетку. До сих пор они изъяснялись по-французски, теперь он сказал ей по-русски:
— Твои бумаги подложны, девка, берегись!
Маркиза отвернулась, черная волна ее волос рассыпалась по плечам. Она выслала Зизанью и отвечала по-французски:
— Вы невежливы, сударь. Мои документы удостоверены миссией его величества короля португальского. Скоро ожидается прибытие посла, и я тщусь надеждой быть представленной к российскому императорскому двору.
Девиер вскочил. И не закричал, нет, — сказал с той страшной выразительностью, которая — он знал по многолетнему опыту — при допросах действует сильнее всякого крика:
— Ты врешь! Ты не знаешь и единого слова по-португальски!
А она грустно этак улыбнулась, вновь принялась за гитару, взяла аккорд. Мелодия ударила Девиера прямо в сердце. Это же песня его детства! Ее играла на такой же гитаре нищая цыганка с Лоскутного причала, ее пели по вечерам девушки-рыбачки под аккомпанемент океанского прибоя: «Зачем, цветок, зачем, лилейнолепестковый, расцвел ты у дворца, у самых у ворот…»
И она наигрывала на чаровнице-гитаре и смотрела на Девиера снизу вверх, а в черных зрачках ее билось-пульсировало — что? Страх? Презрение? Насмешка?
Девиер взял со столика колоду карт гамбургской печати, где короли действительно были похожи на грабителей, а дамы на торговок, тасовал ее, рассматривал, чтобы дать себе время принять решение.
Прежде чем войти сюда в матросском обличье, он окружил дом своими клевретами. Они ждут только сигнала, чтобы ворваться и учинить то, что учиняется в подобных случаях.
Но неудачен сегодняшний день, отменно неудачен! Как бывший юнга и как нынешний гроза санктпетербургских воров, Девиер был суеверен. Началось с краха бутурлинской затеи, кончится черт знает чем… Генерал-полицеймейстер медлил с сигналом, хотя каждая жилочка его сыщицкой души молила: сигнал!
А эта поддельная маркиза с глазами как пламень ада — есть такое, действительно португальское выражение: «о фейо негро да инферно» — черное пламя ада! Видывал женщин Девиер, видывал — поверьте… Не говоря о бедной толстухе Анне Даниловне, даже блондинка Елисавет со всем ее обаянием юности, — все они уступают этой неведомой жар-птице, на которую и глаз поднять невозможно!
Эх, ее бы сейчас в застеночек, на подвесочку, да пройтись хорошим кнутиком раз-другой… Да спросить с пристрастием: где ты, девица, хранишь деньжонки, похищенные твоими людьми у пугливого Красавчика? Или: а зачем ты, синьорита, крадешь философские камни, утеху ученых и царей?
Но нет, дыба не для ее изнеженного стана, и кожу ее не попортят кнутом. А ты, Антон Девиер, в давно минувшей категории времени — Тонио да Виейра, всамделишный матрос флота Соединенных Провинций, — что забыл свою былую ловкость, оцепенел как истукан?
Девиер наугад вытянул две карты. Это оказались шестерка бубен и шестерка треф — пустые хлопоты! Генерал-полицеймейстер шлепнул себя по губам, чтобы не рассмеяться, и кинул колоду на стол.
Закатное солнце глядело прямо в окна, слепя глаза. Шум подъезжавших экипажей слышался все чаще, в игорном Раю назревала очередная драка. А маркиза Лена все наигрывала, баюкала виденьями далекой страны:
— «Зачем, цветок, зачем, лилейнолепестковый, расцвел ты у дворца, у самых у ворот? Вот мчится принц, прекрасный и суровый, и конь его тебя копытами сомнет!»