Ещё более яркую окраску имеет нижняя сторона лепестка, которая видна благодаря его вогнутой форме. Впрочем, иногда она выплёскивается на поверхность, расплываясь как тушь на бумаге. На нижней стороне лепестков вырисовываются волшебные узоры, рождённые либо гармонией, либо контрастом. Насколько прекрасна, например, такая картина: весь цветок, похожий на желтофиоль, отливает красным бархатом, а ряд лепесточков смотрится как круглая черепица, окаймлённая полоской светлого золота. В самом центре крупные тычинки образуют золотую пуговицу. Этот узор повторяется в тёмно-коричневых, чёрных, багряных и кирпичных тонах, причём сами цвета нанесены то на гладкий фарфор, то на мягкую и рыхлую поверхность.
Самое глубокое впечатление эти цветы производят тогда, когда подражают цвету раскалённых металлов; прежде всего это можно наблюдать на примере некоторых видов, по форме напоминающих колбу. И хотя им не хватает яркости и стройности гиацинтов, например книфофии, они всё же чем-то напоминают угли, которые излучают не столько свет, сколько жар. Кажется, будто от них поднимаются струи горячего воздуха, будто они переливаются всеми цветами, как только что отлитые металлические стержни. Во множестве вариаций обыгрывается мотив медленно остывающей бронзы, края которой темнеют и смыкаются всё более плотным кольцом. Такая картина вызывает живое и чуть ли не болезненное ощущение радости, обжигающее сердце и заставляющее вспомнить о родстве с землей.
Насколько я знаю, циннию разводят теперь даже в самых маленьких садиках, хотя она, конечно, не может состязаться с тюльпаном. Жаль, что Брокесу она была неизвестна; на его клумбе «Земных наслаждений в Боге» она заняла бы достойное место. Видя какой-то цветок впервые, мы начинаем понимать прихоть деспотов, которые вознаграждали за каждое новое изобретённое удовольствие. Нельзя не удивляться неисчерпаемому плодородию мира, если помнить, что всё это великолепие рождается, быть может, из одной горсти семян, лежащих в простом бумажном пакете. Но скоро эти цветы рассыплются по земле искрами своих новых красок.
Дополнение к циннии
Юберлинген
Обычно я с трудом вспоминаю обстоятельства, при которых меня посещала та или иная мысль, но зато первое впечатление от впервые увиденной картины врезается мне глубоко в сердце; иногда даже кажется, что изменяется само время, становясь легкой и прозрачной средой, хранящей цвета и очертания давно исчезнувших вещей; циннию я впервые увидел во время одной из прогулок с Фридрихом Георгом по извилистому берегу возле Фишендорфа — она цвела и была похожа на розетку только что отчеканенных дукатов.
Примечательно, что благодаря этим воспоминаниям я более точно могу воспроизвести мысли, которые меня тогда занимали; они словно огоньки, освещающие прошлое. Перед тем как увидеть циннию, мы вели беседу о неосуществимости совершенного порядка в этом мире; именно благодаря циннии я всё ещё могу вспомнить детали нашего разговора.
Такие образы всегда вселяют в нас глубокую уверенность; они составляют основу воспоминания. Созерцание могущественно воздействует на дух, оживляя его; оно питает любую теорию. По мере распространения цивилизации недоразумения рождаются одно за другим, и наш дух вынужден припадать к источникам второго и третьего порядка, подобно тому как наша наука называет источником именно зафиксированное. Поэтому оригинальность становится редкостью, подтверждением чему является сходство в употреблении слов «редкий» и «оригинальный».
Однако следует заметить, что человек рождается «оригинальным», и на нас лежит обязанность сохранять его именно таким, каков он есть. Наряду с образованием и воспитанием, осуществляемыми с помощью институтов, есть непосредственное отношение к миру, откуда мы черпаем жизненную силу. Наши глаза — хотя бы на одно краткое мгновение — должны видеть землю как в первый день творения, видеть её божественное великолепие.
В благоприятные времена и при благоприятных обстоятельствах эти дары сыплются на людей так, как роса оседает на листьях. В прочие же времена золотой эфир, наполняющий образы, исчезает, и от вещей остаются лишь их разумные формы. В таких случаях непосредственное созерцание, например поэта, становится бесценным, как бесценен колодец в пустыне. Когда язык окостеневает, тогда одно-единственное стихотворение может весить больше, чем целые библиотеки, и тогда становятся понятны строки Гильдебранта, посвящённые Дитриху Бернскому.
Из газет
Штралау
Hab' ich euch endlich, meine lieben Jungen![11]
Эти слова матери, отправлявшей двух своих детей в последний путь, были сегодня утром во всех газетах. Я долго и тщательно их обдумывал. Мне кажется удивительным, что во время, когда язык находится в состоянии полного разложения, простая женщина смогла произнести фразу такой неотразимой силы.
Событие относилось к разряду происшествий. Двух молодых рабочих, братьев, сошедших с пути истинного и совершивших какое-то преступление, выследили по горячим следам. Полиции удалось оцепить дом, где они укрылись, и в ходе длительной перестрелки братья были убиты.
Я предполагаю, эту женщину привели к сыновьям уже после заседания комиссии, которая собирается в таких случаях. Жандармерия, прокуроры, врачи уже выполнили свой долг и ещё не успели разойтись, оставаясь в зале вместе с репортёрами и просочившимися, как всегда, зеваками.
Трудно представить, что в таком ужасном положении ввиду неумолимого общественного мнения и государственной власти отец обнаружил бы свои родительские чувства. Чтобы сохранить лицо, он должен был бы продемонстрировать скорбь или же резко отмежеваться, дав понять если не словами, то хотя бы поведением, что сыновья пошли не в него.
В словах же матери речь идёт исключительно о материальном и субстанциальном отношении; она узнаёт и признаёт сыновей, и в её прощальных словах не находит никакого отражения морально-правовой мир с его разделением людей на добрых и примерных, с одной стороны, и убийц и преступников — с другой. Здесь чётче всего обнаруживается не только различие между трагическим и просто печальным, но и различие между трагическим и моральным миром.
Вместе с тем в этой фразе чувствуется явное превосходство над государственным порядком — нечто похожее на силу тяготения, для которой не существует препятствий. Любопытно, сколь бессодержательными и сомнительными оказываются в сравнении с ней законные процедуры с их ритуалами и формальностями. Впервые я осознал это во время гражданской войны — революции носят безусловный характер, пока в дело не вмешиваются матери. И вот тогда бывают мгновения, когда даже самые лучшие части опускают оружие. Когда женщины преодолевают страх, ход событий становится похож на могучее и бесформенное движение древних ледников.
Размышляя над этой фразой, замечаешь её глубокую правоту, начиная с безошибочного выбора слов и кончая положением и последовательностью гласных. Так, во второй её части интонация плача, выраженная тремя подчёркнутыми гласными, скачками спускается на три ступени. А в самом начале проскальзывает нечто очень странное и невероятное, скрытое ликование в связи с обретением того, что уже никто и никогда не отнимет. Жизненный путь мужчины видится как траектория летающих рыб: вырываясь из стихии, они переливаются всеми своими красками, чтобы так же стремительно вернуться обратно в глубину, к матери.
Дополнение
Юберлинген
Впрочем, рассматривая этот случай, я пришёл к ещё одной мысли: когда я слышу, что были задержаны братья, то криминальный элемент кажется мне в известной степени оттеснённым на задний план и смягчённым. Наверное, здесь играет роль воспоминание о тех временах, когда в правовых вопросах дело решали клановые связи. Допустим и противоположный взгляд, согласно которому преступный элемент принимает в этом случае особенно угрожающие формы, поскольку захватывает не только индивидов, а всю семью, — судебные приговоры и комментарии в газетах свидетельствуют о том, что этот взгляд является у нас главенствующим. Несомненно, его придерживались ещё чиновники императорских и церковных судов прошлого, и действительно, в случаях конфликта семьи с государством мы можем усматривать здесь подтверждение того факта, что государству пока ещё не удалось обуздать семью.
Понимание этой противоположности, быть может, даёт нам маленький ключ, с помощью которого отдельный человек может определить, пожалуй, даже вернее, чем с помощью телесных признаков, принадлежит ли он к древней расе и в какой мере он к ней принадлежит.
Понимание этой противоположности, быть может, даёт нам маленький ключ, с помощью которого отдельный человек может определить, пожалуй, даже вернее, чем с помощью телесных признаков, принадлежит ли он к древней расе и в какой мере он к ней принадлежит.
Созерцательный скептицизм
Штеглиц
Наряду с теоретическим скептицизмом философов существует более опасный созерцательный скептицизм — весьма далёкий от принятой нормы взгляд, возможный лишь потому, что природа недостаточно точно кроит одежды, предназначенные для жизни. В результате в швах остаются лишние лоскуты материи. Например, рыба, разделанная кухаркой, продолжает прыгать на раскалённой сковороде. Подобным же образом испытывают лишние ощущения и люди, оказавшиеся в ситуации, лучшим выходом из которой был бы обморок, как, скажем, при падении в пропасть.
Однако то, что для нашей естественной жизни избыточно и болезненно, в сфере духовной приводит к невероятным открытиям. Удивление может достигать такой степени, что способно оттеснить страх; в таких случаях как бы приподнимается тонкая вуаль, почти всегда скрывающая от нас мир. Поэтому говорят, что в эпицентре циклона царит совершенный штиль. Там можно видеть вещи в неподвижном, более ясном и отчётливом свете. В таких точках мы видим то, что обычно видеть запрещено, ибо достигшая своих пределов действительность подобна зеркалу, которое неспособно утаить обман.
Мне вспоминается, что такая же тишина воцарялась и на войне сразу вслед за штурмом первой окопной линии. После урагана артиллерии, после сигнала к атаке, после столкновения с врагом лицом к лицу наступал отлив. Бешеное бурление битвы, достигнув своей высшей точки, сменялось внезапным затишьем. Актом уничтожения противника завершалось и вместе с тем устранялось сценическое действие борьбы, и поле битвы на какое-то время становилось похожим на муравейник, застывший в бессмысленной суете. Никто не мог пошевелиться — как зритель, только что наблюдавший гигантский фейерверк, и вместе с тем как человек, только что совершивший ужасный поступок.
Тогда до уха начинали доноситься монотонные крики раненых; казалось, будто всех поразило одним огромным взрывом. Эти крики, выражавшие поразительные страдания твари, звучали словно запоздавший протест жизни против исторической машины, безучастно переехавшей живые тела и всё ещё стоящей на парах.
Эти мгновения я помню столь ясно, что ощущаю даже запах пороха, который клубами поднимался от распаханной взрывами земли. На всех лицах было написано странное замешательство — как если бы позади пылающих театральных декораций, исчезнувших словно по мановению руки, открылась разгадка какой-то непростой задачи. Перед усталым внутренним взором медленно догорала некогда яркая и блестящая иллюзия, которую питали старые грёзы и страсть, граничащая с безумием.
Что мир — это большой сумасшедший дом, а за безумием скрывается метод и даже коварство… что люди, как статисты, импровизируют в спектакле, поставленном неким невидимым режиссером, и в то же время не осознают происходящего, которое только сейчас предстало перед ними застывшей картиной… что люди, говоря по-прусски, состоят на службе… всё это угадывается интуитивно в состоянии телесного изнеможения и оживления чувств чутьём, обостренным близостью смерти.
Быть может, мир, пышно украсивший себя жёлто-красными языками пламени, ослепил глаза и теперь на сетчатке остался лишь его чёрный остов. Но в душу проникло лёгкое и светлое чувство, подобное тому, с которым проснувшийся пытается вспомнить, что он пережил во сне.
Разве всё это не выглядит так, как если бы мировой дух немного резко, немного поспешно приподнял свой покров так, что скрытое под ним на мгновение явилось притуплённому чувству? Когда мир потрясается в своей основе, возникают трещины, и по ним мы угадываем тайны постройки, скрытые от нас в обычное время. Так и тогда, в бою, я испытал чувство, будто на короткое мгновение сердцем овладела какая-то более глубокая действительность, чем действительность победы, между тем как из второй линии траншей смерть уже обращала на неё своё дуло.
«Педанты» и «трубачи»
Юберлинген
Склонность к педантизму и микроскопическому самокопанию — один из первых симптомов, обнаруживающих изъян в природном здоровье. Инструмент наших чувств приспособлен для удобного обращения с вещами и людьми. Если мы в полном порядке, наши удовольствия должны быть сильными, хватка — решительной, а аппетит — не слишком разборчивым. Обычно нам не свойственно видеть кожные поры на человеческих лицах.
Напротив, в состоянии слабости общее впечатление отходит на второй план, а его место занимают детали. Духовное и телесное отвращение становится более интенсивным, чувства же обостряются, достигая несоразмерной утончённости. Шумы, запахи и цвета обступают нас со всех сторон, яства рождают пресыщение. Прежде всего начинает внушать отвращение мясо, вслед за ним табак и крепкие напитки; это отвращение очень быстро овладевает теми, кто предается подобным наслаждениям. Развивается нетерпимость воздерживающихся.
Рассудок испытывает тягу к подозрительности, к сомнениям и казуистике. Язык обнаруживает свои задние мысли, свою двусмысленность и многозначность. Контекст мысли отступает на задний план; дух лучше понимает отдельные слова, чем фразы и структуры. Так складывается точечный и запутанный характер противоречия, мешающий последовательному осуществлению действий. Вырабатывается преувеличенно чёткое письмо, мысль стремится ко всё более точным формулировкам, отточенная грамматика начинает мешать свободному течению мыслей и превращается в утончённую и пустую игру. Так возникает отфильтрованный стиль, иногда удивляющий своей бесплодной красотой и искусственным здоровьем, — проза для вегетарианцев. В изобразительном искусстве ему соответствует пустой классицизм.
Сюда относится также особый тип чувствительности, способной видеть моральные свойства словно через призму увеличительного стекла, — болезненная проницательность тех, кто испортил свой аппетит к человеку. В этом случае черты лица обнаруживают внутреннюю диспропорцию, улыбка становится неприятной, звучание голоса выдает лживость и замыслы, втайне питаемые говорящим. Такая утончённость чувств выражается и в разглядывании своего отражения в зеркале, свойственном самокопателям, типу людей, нередко встречающемуся в протестантских странах.
Породе «педантов», склонных взвешивать все вещи на аптекарских весах, противоположна порода людей, которые имеют дело только с нечеловеческими тяжестями и именуются «трубачами». Этот второй сорт людей более опасен, ибо если пылинка всё же занимает какой-то, пусть крошечный, участок земли, то во втором случае царит совершенно неопределённая воздушная стихия. Все вещи принимают пустой и надутый, искажённый и гипертрофированный облик. Они, как флаги, полощутся на ветру настроений и мнений.
Если «педанты» зачастую склонны к пессимизму, то «трубачи» — отъявленные оптимисты. Первые остаются на одном месте и замкнуты в себе, вторые подвижны и беспокойны. У одних дух, наподобие часовщика, погружается во всё более тонкие механизмы, у других он мощно пульсирует, выдувая самые разные фигуры. У одних дух действует концентрически, у других — эксцентрически. Первый охотно замыкается в сектах, второй предпочитает большие собрания и публичные площади. Если изучать «трубача» в течение нескольких лет, можно составить каталог его наклонностей, например, философ-«трубач» трубит о себе в каждой философской системе.
Гостя-«трубача» слышно уже в прихожей: он вихрем врывается в дом и сразу завязывает разговор. Наталкиваясь на возражения, он начинает грубить и ретируется. Однако злится недолго; это спектакль, который повторяется каждые полгода. За это время становится очевидной совершеннейшая пустота тех взглядов, которые он в последний раз отстаивал. А между тем указывать ему на это было бы бесполезно, так как у него нет ни духовной стыдливости, ни ответственности.
«Педант» же прокрадывается на цыпочках, чаше всего в часы рассвета и сумерек. Сначала такой утончённый и особенный взгляд на вещи застает врасплох. Но затем обнажается его уродство, его дьявольское копыто: «педант» предполагает, что мы согласимся с какой-нибудь нелепицей. Если он видит нашу неприступность, то прощается с колкостями и больше не появляется никогда. В то же время о нем и его последователях ходят слухи, поскольку такие умы нередко способны создавать секты.
Таковы два типа людей, с которыми главным образом нам приходится сталкиваться. Они подобны вогнутому и выпуклому зеркалам, каждое из них искажает отражение на свой лад. Иногда даже кажется, что здоровый и крепкий рассудок встречается крайне редко. Однако только он умеет расставлять вещи по своим местам. Гвоздь вгоняют в стену не бесчисленные удары, бьющие мимо, а один точный удар.