Она надула губы, передернула плечами и вошла в спальню.
Он стоял у окна, глядя на плывущие внизу крыши автомобилей, порой позволяя взгляду задержаться на чем-нибудь, но сознание его в этом не участвовало. Перед глазами Риардена все еще стояли две фигуры посреди толпы. Однако хоть и смутно он помнил, что вернулся в свою гостиную, поэтому разум уже начал мягко подталкивать его: он должен что-то сделать. Мелькнула мысль, что надо бы снять вечерний костюм, но мешало подспудное нежелание переодеваться в присутствии чужой женщины в спальне, и он решил не торопиться.
Лилиан вышла, одетая и причесанная так же опрятно, как при приезде — в бежевом дорожном костюме, элегантно обрисовывающем ее фигуру, в шляпке, надетой чуть набекрень поверх прически, уложенной волнами. Она несла в руке чемодан, слегка помахивая им, будто показывая, что сама может его нести.
Риарден механически потянулся и отобрал у нее чемодан.
— Что ты делаешь? — спросила она.
— Хочу проводить тебя на вокзал.
— Прямо так? Ты не переоделся.
— Это не имеет значения.
— Тебе не обязательно провожать меня. Я вполне способна добраться самостоятельно. Если у тебя завтра деловая встреча, тебе лучше лечь спать.
Он не ответил, подошел к двери, открыл ее перед Лилиан и последовал за ней к лифту.
Они молчали всю дорогу, пока такси везло их на вокзал. В моменты, когда Риарден вспоминал о ее присутствии, он замечал, что она сидит совершенно прямо, словно нарочито демонстрируя совершенство позы. Лилиан казалась совершенно свежей и бодрой, словно ранним утром собиралась отправиться в путешествие.
Такси остановилось у входа в вокзал. Яркий свет огней, заливавший стеклянные двери, заставлял забыть об усталости позднего часа, призывал к активности, не зависящей от времени суток, и внушал чувство защищенности. Лилиан легко выскочила из такси, произнеся:
— Нет, нет, не нужно выходить, поезжай обратно. Ты приедешь домой пообедать… завтра или в следующем месяце?
— Я позвоню тебе, — ответил Риарден.
Она помахала ему рукой в перчатке и скрылась в огнях вокзала. Когда такси тронулось с места, он назвал водителю адрес Дагни.
Когда Риарден вошел, в квартире было темно, но дверь в спальню оказалась полуоткрытой, и он услышал, как она сказала:
— Привет, Хэнк.
Он вошел, спросив:
— Ты спала?
— Нет.
Он включил свет. Дагни лежала в постели, головой на высокой подушке, волосы плавно спускались на плечи, словно она долго не двигалась, лицо казалось совершенно спокойным. В своей бледно-голубой ночной сорочке с глухим воротом, закрывавшим горло, она на первый взгляд напоминала школьницу. Но на груди сорочку украшала прихотливая вышивка, смотревшаяся по-взрослому роскошно и очень женственно.
Он присел на край кровати, и она улыбнулась, заметив, что строгая официальность его костюма придавала особую интимность его движениям. Он улыбнулся в ответ. Он пришел, готовый отказаться от прощения, полученного от нее на приеме, как человек отказывается от слишком благородного предложения противника. Вместо этого он неожиданно потянулся и нежным, бережным жестом провел рукой по ее лбу, откинув волосы, почувствовав внезапно, как она по-детски миниатюрна. Соперница, постоянно бросавшая ему вызов, но нуждавшаяся в его защите.
— Тебе итак нелегко, — произнес он, — а я все усложняю.
— Нет, Хэнк, ты не прав, и сам это знаешь.
— Я знаю только, что ты достаточно сильна и не дашь причинить себе боль, и я не должен злоупотреблять этим. А я злоупотребляю, у меня просто нет другого выхода, но мне нечего предложить тебе взамен. Я могу только признать это и не имею права просить о прощении.
— Мне нечего тебе прощать.
— Я не имел права приводить ее туда.
— Это не причинило мне боли. Только…
— Что?
— …только было тяжело видеть, как ты страдаешь.
— Не думаю, будто страдание может служить хоть каким-то искуплением, но что бы я ни чувствовал, я страдал недостаточно. Есть вещи, которые я ненавижу, но больше всего — говорить о своих страданиях, они касаются только меня. Но раз ты это уже знаешь, признаюсь, было чертовски трудно. Но я хотел бы, чтобы мне было еще хуже. Я не собираюсь от этого бежать.
Он говорил жестко, без эмоций, словно вынося себе суровый приговор. Она грустно улыбнулась, взяла его руку, прижала к губам, покачала головой, отвергая сей нелицеприятный вердикт, и спрятала лицо в его ладони.
— Что ты хочешь сказать? — ласково спросил он.
— Ничего… — Подняв голову, она твердо сказала: — Хэнк, я знала, что ты женат. Я знала, на что иду. Это мой выбор. Ты мне ничего не должен, ничем не обязан.
Он медленно покачал головой, как бы протестуя.
— Хэнк, мне ничего от тебя не нужно, только то, что ты сам хочешь мне дать. Помнишь, ты однажды назвал меня торгашкой? Я хочу, чтобы ты приходил ко мне, не желая ничего, кроме радости. Раз ты остаешься женатым человеком, неважно, по какой причине, у меня нет прав протестовать. Моя торговля очень проста: знать, что радость, которую ты мне приносишь, вознаграждается той радостью, что ты получаешь от меня, а не страданиями, твоими или моими. Я не приму жертв, и не стану приносить себя в жертву. Если ты потребуешь от меня большего, чем то, что я могу дать, я откажу тебе. Если ты попросишь меня бросить железную дорогу, я брошу тебя. Если удовольствие одного из нас потребует от другого боли, то никакой сделки не будет. Торговля, при которой один человек приобретает, а другой теряет, — обман. В бизнесе ты этого не делаешь, Хэнк, не поступай так и в жизни.
Словно искаженная фонограмма, за ее словами прозвучали недавние слова Лилиан. Какая бездонная пропасть разделяла этих женщин, какая невообразимая разница была в том, что каждая из них искала в нем и в жизни.
— Дагни, что ты думаешь о моем браке?
— У меня нет права думать о нем.
— Может быть, тебя что-то интересует?
— Раньше, пожалуй… до того, как я пришла в дом Эллиса Уайэтта. Потом все стало неважно.
— Ты не задала мне ни одного вопроса.
— И не стану.
Помолчав минуту, он сказал, глядя ей прямо в глаза, словно подчеркивая отказ от права на неприкосновенность своей личной жизни, которое, впрочем, она никогда не нарушала:
— Я хочу, чтобы ты знала только одно: я не прикасался к ней с тех пор… после дома Эллиса Уайэтта.
— Я рада.
— Думаешь, я смог бы?
— Я никогда не позволяла себе думать об этом.
— Дагни, ты хочешь сказать, что если бы я… ты с этим бы смирилась?
— Да.
— И не возмутилась бы?
— Всеми фибрами души. Но, если бы ты сделал такой выбор, приняла бы его. Я хочу тебя, Хэнк.
Он взял ее руку и прижал к губам, она уловила мгновенное напряжение его тела, и внезапно он почти рухнул, впившись поцелуем в ее плечо. Потом, рванув, потянул ее к себе, уложил хрупкое тело в голубой сорочке себе на колени и обнял, без улыбки глядя так, словно ненавидел ее за эти слова, и одновременно больше всего на свете хотел их услышать.
Он наклонился к ее лицу, и она услышала вопрос, который он повторял снова и снова, всегда резко, словно наружу прорывалась его вечная тайная мука:
— Кто был твоим первым мужчиной?
Она откинулась, пытаясь отодвинуться от него, но он не позволил.
— Нет, Хэнк, — твердо ответила она.
Он улыбнулся короткой, напряженной улыбкой.
— Я знаю, ты не ответишь, но не перестану спрашивать, потому что никогда не приму того… до меня.
— Спроси себя, почему.
Он ответил, медленно проведя рукой от ее груди до колена, словно подтверждая свое обладание ее телом и одновременно ненавидя его.
— Потому что… то, что ты позволяешь мне делать… я не ожидал, что ты позволишь такое даже мне… но знать, что ты позволяла это другому мужчине и хотела, чтобы он это делал.
— Ты понимаешь, что говоришь? Что никогда не примешь моего влечения к тебе, никогда не примешь того, что я хочу тебя, как когда-то хотела другого?
— Это правда, — ответил он, понизив голос.
Она резко, почти грубо отпрянула от него, поднялась на ноги, взглянула сверху в низ с легкой улыбкой и сказала мягко:
— Знаешь, в чем твоя главная беда? Имея огромные возможности, ты так и не научился наслаждению. Ты всегда слишком категорично отказывал себе в удовольствиях. Ты хотел слишком многое вытерпеть.
— Он тоже так говорил.
— Кто?
— Франсиско д’Анкония.
Ему показалось, что это имя резануло ей слух, и она ответила на мгновение позже, чем он ожидал:
— Он тебе это сказал?
— Вообще-то мы говорили совсем о другом.
Через мгновение она спокойно заметила:
— Я видела, что ты с ним разговаривал. Кто из вас кого оскорбил на этот раз?
— Никто. Дагни, что ты о нем думаешь?
— Я думаю, что он специально устроил катастрофу, последствия которой мы все увидим завтра.
— Я знаю. И все-таки, что ты думаешь о нем как о человеке?
— Не знаю. Я должна думать, что он — самый развращенный человек из всех, кого я встречала.
— Ты должна думать? Но не думаешь?
— Нет. Не могу заставить себя в это поверить.
Риарден улыбнулся.
— Я тоже знаю эту его странность. Я знаю, что он лжец, бездельник, дешевый плейбой, самый порочный и безответственный человек, какого только можно вообразить. И все же, когда я смотрю на него, я чувствую, что он — единственный, кому я доверил бы свою жизнь.
Она ахнула.
— Хэнк, ты хочешь сказать, он тебе нравится?
— Я не знал, что это значит, когда нравится мужчина, не знал, как сильно мне этого не хватало, пока не встретил его.
— Господи, Хэнк, да ты влюбился в него!
— Да, наверное, — улыбнулся Риарден. — Почему это тебя пугает?
— Потому что… потому что я думаю, он причинит тебе боль каким-нибудь ужасным способом… и чем чаще ты будешь видеть его, тем будет хуже… тебе потребуется много времени, чтобы пережить все это, если, конечно, вообще что-то случится. Я чувствую, что должна предостеречь тебя, но не могу, ведь я и сама ни в чем не уверена, когда речь идет о нем, даже в том, кто он на самом деле — самый великий или самый низкий человек на Земле.
— Я не уверен ни в чем, кроме того, что он мне нравится.
— Но подумай о том, что он натворил. Он причинил боль не Джиму и Бойлу, он ранил тебя, меня, Кена Данаггера и всех остальных, потому что банда Джима запросто свалит все на нас, а это будет еще одно бедствие, похожее на пожар Уайэтта.
— Да… да, как пожар Уайэтта. Но знаешь, кажется, меня это не очень волнует. Еще одно несчастье? Все летит в тартарары, теперь это только вопрос времени — чуть раньше, чуть позже. Нам осталось только одно: стараться удержать судно на плаву как можно дольше, а потом кануть на дно вместе с ним.
— Так он этим извиняет свое поведение? Он хотел заставить тебя так думать?
— Нет. О нет! Когда я говорил с ним, у меня возникло странное чувство.
— Какое?
— Надежда.
Она кивнула, удивляясь, что чувствует то же, что и Хэнк.
— Не знаю, почему, — продолжал он, — но я смотрел на людей и видел, что в них нет ничего, кроме боли. Во всех, кроме Франсиско. Эта ужасная безнадежность вокруг нас исчезает только в его присутствии. И еще здесь. Больше нигде.
Она подошла и опустилась к его ногам, прижавшись лицом к коленям.
— Хэнк, у нас многое еще впереди… и так много есть сейчас. Он посмотрел на пятно бледно-голубого шелка на фоне черноты его костюма, нагнулся и негромко сказал:
— Дагни… то, что я сказал тебе в то утро в доме Эллиса Уайэтта. Я лгал себе.
— Я знаю.
* * *Сквозь серую морось дождя календарь над крышами сообщал: сегодня третье сентября. Часы на соседней башне уточняли: десять сорок. Риарден ехал обратно в «Уэйн-Фолкленд». Радио в такси извергало пронзительные звуки голоса, в панике сообщавшего о крушении «Д’Анкония Коппер».
Риарден устало откинулся на сиденье, катастрофа казалась не более чем банальной сводкой новостей, прочитанных давным-давно. Пропали все ощущения, кроме неуютного чувства несуразности его появления на утренних улицах в вечернем костюме. Не было ни малейшего желания возвращаться из того мира, что он покинул, в моросящий серый мирок, что виднелся за окном такси.
Он повернул ключ в замке своего номера, надеясь как можно скорее вернуться за рабочий стол, чтобы не видеть ничего вокруг.
Три вещи одновременно поразили его: столик для завтрака, распахнутая дверь в спальню, открывающая вид на смятую постель, и голос Лилиан.
— Доброе утро, Генри.
Она сидела в кресле, все в том же костюме, что и вчера, только без жакета и шляпки. Ее белоснежная блузка выглядела безупречно свежей. На столике красовались остатки завтрака. Лилиан со скучающим видом, в позе затянувшегося терпеливого ожидания, курила сигарету.
Пока Риарден стоял столбом, она положила ногу на ногу и уселась поудобнее, а затем спросила:
— Ты ничего не хочешь мне сказать, Генри?
Он стоял, как солдат в униформе на официальном мероприятии, где никакие эмоции попросту недопустимы.
— Говорить лучше тебе.
— Разве ты не хочешь попробовать оправдаться?
— Нет.
— Ты не собираешься попросить у меня прощения?
— Тебе не за что меня прощать. Мне нечего добавить. Ты знаешь правду. Все остальное я предоставляю тебе.
Хихикнув, она выпрямилась и потерлась лопатками о спинку кресла.
— Не ожидал, что рано или поздно тебя поймают? — спросила Лилиан. — Неужели ты думаешь, что если такой мужчина, как ты, целый год ведет монашескую жизнь, я не начну подозревать, что на это есть причина? Забавно, но твои знаменитые мозги не защитили тебя от такой простой ловушки, — она жестом указала на кровать, на столик с остатками завтрака. — Я была уверена: ночью ты сюда не вернешься. Было нетрудно и совсем не дорого узнать сегодня утром у служащего отеля, что за последний год ты не провел в этих комнатах ни одной ночи.
Он ничего не ответил.
— Человек из нержавеющей стали! — засмеялась Лилиан. — Человек, столь многого достигший, благородный, превосходящий нас всех! Она что, танцует в варьете или маникюрша в парикмахерской для миллионеров?
Он по-прежнему молчал.
— Кто она, Генри?
— Я не стану отвечать.
— Я хочу знать.
— Ты не узнаешь.
— Тебе не кажется, что смешно играть роль джентльмена, защищающего доброе имя леди? Кто она?
— Я уже сказал, что не стану отвечать.
Лилиан пожала плечами.
— А впрочем, какая разница. Для стандартной цели существует стандартный тип. Я всегда подозревала, что под аскетической личиной скрывается вульгарный неотесанный сластолюбец, не ищущий в женщине ничего, кроме средства удовлетворения своих животных инстинктов, и горжусь тем, что не опустилась до этого. Я знала: твое хваленое чувство порядочности в один прекрасный день рухнет, и ты погрязнешь в сетях самого низкого, самого дешевого типа женщин, как любой заурядный неверный муж.
— Можешь порицать меня, как хочешь, ты имеешь на это право.
Лилиан в ответ рассмеялась.
— Великий человек, всегда такой высокомерный по отношению к слабакам, обходящим острые углы или падающим на обочине, потому что не сумели дорасти до него по силе характера и целеустремленности! Как ты теперь к ним относишься?
— Мои чувства не должны тебя касаться. Ты имеешь право решать, чего хочешь от меня. Я соглашусь с любым требованием, кроме одного: не проси, чтобы я от этого отказался.
— О, нет, я не стану этого требовать! Не верю, что ты сможешь изменить свою натуру. Это и есть твой истинный уровень, скрывавшийся под величием рыцаря от индустрии, выбившегося из низов, благодаря своей гениальности, поднявшийся от шахтера до обладателя хрустальных бокалов и фрачных галстуков! И вдруг он является домой в одиннадцать часов утра! Ты никогда не вылезешь из своей шахты, тебе там самое место, всем вам, самим себя сделавшим князьями кассового аппарата: субботний вечер в салуне, в компании мелких коммивояжеров и танцовщиц!
— Ты хочешь со мной развестись?
— Хорошенькая была бы сделка! Думаешь, я не догадываюсь, что ты хочешь развода с первого месяца нашего брака?
— Если ты это знаешь, почему до сих пор не оставила меня?
— У тебя нет больше права задавать мне этот вопрос! — жестко ответила она.
— Это — правда, — сказал Риарден, полагая, что такой ответ может оправдать только одна возможная причина: ее любовь к нему.
— Нет, я не собираюсь с тобой разводиться. Думаешь, я позволю твоей интрижке с какой-то бабенкой лишить меня моего дома, моего имени, моего положения в обществе? Я буду изо всех сил защищать эту часть своей жизни, пусть она и не нашла опоры в столь зыбком основании, как твоя липовая верность. Не заблуждайся: я никогда не дам тебе развода. Нравится тебе это или нет, ты женат и останешься женатым человеком.
— Останусь, если ты так решила.
— И вообще, я не понимаю, почему ты не сядешь?
Риарден остался стоять.
— Пожалуйста, говори то, что должна сказать.
— Я не допущу также никакого неофициального развода, мы не разъедемся. Ты можешь наслаждаться своей любовной идиллией в метро и подъездах, где ей самое место, но я требую, чтобы в глазах света ты не забывал, что я — миссис Генри Риарден. Ты всегда демонстрировал нерушимую приверженность честности, так позволь мне видеть тебя, осужденного на жизнь лицемера, которым ты был всегда. Я жду, чтобы ты вернулся в дом, официально принадлежащий тебе, но отныне ставший моим.
— Если захочешь.
Она расслабленно откинулась на спинку кресла, расставив ноги, положив руки на подлокотники, словно судья, решившийся, наконец, позволить себе некоторую вольность.