— Но вы знаете, что это невозможно!
— Что ж, если вы, закрыв линию, решите свои проблемы, что это даст нам? Если такой крупный транспортный узел, как Колорадо, останется практически без перевозок, какую реакцию вы вызовете в обществе? Но, естественно, если вы дадите Уэсли что-нибудь взамен, чтобы сбалансировать ситуацию, если вы позволите профсоюзам повысить заработную плату…
— Я не могу! Я дал слово альянсу!
— Ваше слово? Успокойтесь, нам не нужно усиления альянса. Мы предпочитаем решать вопросы волевым порядком. Но времена сейчас трудные и непросто предсказать, что может случиться. Когда все бросают дела, а сборы налогов падают, возможно, мы — а мы владеем гораздо большей долей, чем пятьдесят процентов долга «Таггерт Трансконтинентал» — будем вынуждены требовать оплаты долгов вашей дороги в течение шести месяцев.
— Что? — вскричал Таггерт.
— …или раньше.
— Но вы не можете! Господи, вы не можете! Всем известно, что мораторий объявлен на пять лет! Он равносилен заключенному контракту, обязательству! Мы на него рассчитывали!
— Обязательству? Вы что, отстали от жизни, Джим? Не существует никаких обязательств, кроме требований времени. Настоящие владельцы этих долговых обязательств тоже рассчитывают на их оплату.
Дагни расхохоталась.
Она не могла остановиться, не могла сдержаться, чтобы не упустить шанс отомстить за Эллиса Уайэтта, Эндрю Стоктона, Лоренса Хэммонда и всех остальных. Сотрясаясь от смеха, она проговорила:
— Спасибо, мистер Уизерби!
Мистер Уизерби изумленно посмотрел на нее и холодно спросил:
— Что?
— Я знала, что рано или поздно по долгам придется платить. Вот мы и платим.
— Мисс Таггерт, — строго сказал председательствующий, — разве вы так ничего и не поняли? Рассуждать о том, что было бы, если бы мы поступили иначе, не более чем строить теоретические предположения. Мы не можем заниматься теориями, мы должны работать с практической реальностью настоящего момента.
— Правильно, — поддакнул мистер Уизерби. — Такими вы и должны быть — практичными. Мы предлагаем вам сделку. Вы делаете что-то для нас, а мы сделаем что-то для вас. Вы позволяете профсоюзам повысить ставки, а мы дадим вам разрешение на закрытие линии Рио-Норте.
— Хорошо, — прошелестел Джеймс Таггерт.
Стоя у окна, Дагни слышала, как за ее спиной проголосовали. Приняли решение, что ее «Линия Джона Голта» закроется через шесть недель, тридцать первого марта.
Теперь главное — пережить несколько секунд, думала Дагни. Перетерпи еще лишь несколько секунд, потом еще немного, потихоньку, понемножку, и, некоторое время спустя, станет легче. Еще немного, и все пройдет.
На следующие несколько минут она дала себе установку надеть пальто и первой покинуть комнату.
Потом очередное задание — спуститься на лифте через весь нескончаемый небоскреб компании «Таггерт». Наконец, приказ — пересечь темный вестибюль.
На полпути через вестибюль она остановилась. Прислонившись к стене, в позе терпеливого ожидания стоял человек. Он ожидал именно Дагни, потому что смотрел на нее в упор. В первый момент она его не узнала, потому что никак не ожидала увидеть здесь и в этот час.
— Привет, Чушка, — ласково сказал он.
Она ответила, с трудом преодолев огромное расстояние, отделявшее ее от времени, некогда принадлежавшего ей:
— Привет, Фриско.
— Прикончили, наконец, Джона Голта?
Дагни с трудом справлялась с бешеным хороводом хронологии. Вопрос относился к настоящему времени, но серьезное смуглое лицо словно вернулось из тех дней на холме над Гудзоном, когда он уже понял, что значит для нее этот вопрос.
— Откуда ты узнал, что все произойдет сегодня вечером? — спросила она.
— Еще несколько месяцев назад было ясно, что Рио-Норте станет предметом их следующего шабаша.
— Зачем ты сюда пришел?
— Посмотреть, как ты к этому отнесешься.
— Хочешь над этим посмеяться?
— Нет, Дагни, я не хочу над этим смеяться.
Не сумев найти в его лице и намека на веселье, Дагни ответила откровенно:
— Сама не знаю, как я к этому отношусь.
— Я знаю.
— Я ожидала, знала, что они это сделают, а теперь главное — пережить… — она хотела сказать «сегодняшнюю ночь», но сказала: —…сам процесс.
Он взял ее за руку.
— Пойдем куда-нибудь, выпьем.
— Франсиско, почему ты не смеешься надо мной? Ты всегда смеялся, говоря об этой линии.
— Я посмеюсь завтра, когда увижу, что ты пережила… сам процесс. Но не сегодня вечером.
— Почему?
— Пойдем. Ты не в том состоянии, чтобы говорить об этом.
— Я… — она хотела протестовать, но сказала только: — Да, кажется, ты прав.
Он вывел Дагни на улицу, и она молча пошла, следуя ровному ритму его шагов, чувствуя пальцами его крепкую, надежную руку. Она повиновалась ему, не задавая вопросов, с облегчением, как пловец, которому больше не нужно сражаться с потоком. Когда он бросил ей спасательный круг, она, уже потеряв надежду, вдруг увидела рядом человека, полностью уверенного в себе. Облегчение принесло не то, что ответственность ее миновала — с ней был тот, кто способен принять всю силу удара на себя.
— Дагни, — произнес он, глядя на город, проносящийся за окнами такси, — вспомни о человеке, который первым решил делать балки из стали. Он знал, что придумал, и чего хотел. Он не говорил: «Мне кажется», и не принимал приказов от тех, кто говорили: «По моему мнению».
Она коротко засмеялась, удивляясь, как он догадался о том тошнотворном чувстве, которое не оставляло ее, чувстве трясины, из которой ей только что пришлось выбираться.
— Посмотри вокруг, — продолжал Франсиско. — Город — это застывший образ мужества, мужества людей, которые в первую очередь думали о каждом болте, балке и электрогенераторе, необходимых для его постройки. Имевших мужество сказать не «Мне кажется», а «Будет так» и поручиться за свое решение жизнью. Ты не одинока. Такие люди существуют. Они были всегда. Было время, когда дикари прятались в пещерах, их существованию угрожала каждая эпидемия, каждая буря. Сумели бы члены твоего Совета директоров вывести человечество из пещер и дать им это? — Он снова указал на город.
— Господи, нет!
— Это доказывает, что другой тип людей существует.
— Да! — страстно ответила она. — Да.
— Подумай о них и забудь свой Совет директоров.
— Франсиско, где теперь эти другие люди?
— Сейчас они не нужны.
— Они нужны мне. Господи, как они мне нужны!
— Раз так, ты их найдешь.
Франсиско больше не спрашивал ее о «Линии Джона Голта», и Дагни молчала о ней, пока они не уселись за столик в полуосвещенной кабинке бара, и она обнаружила в своей руке стакан. Дагни почти не заметила, как они пришли сюда. Спокойное, солидное заведение напоминало тайное убежище. Она заметила маленький глянцевитый столик под рукой, кожаный полукруг стула за плечами, нишу из темно-синего стекла, отрезавшую их от зрелища радостей или горестей, которые праздновали или от которых скрывались здесь другие люди. Франсиско внимательно глядел на нее, твердо поставив локти на столик, и Дагни казалось, что у нее появилась надежная опора.
Они не говорили о железной дороге, но неожиданно, глядя на жидкость в своем стакане, Дагни произнесла:
— Я все думаю о той ночи, когда Нэту Таггерту сказали, что он должен отказаться от моста, который строил. Моста через Миссисипи. Ему отчаянно не хватало денег, потому что люди боялись моста, называли его непрактичным проектом. Утром ему сообщили, что пароходная компания подала на него в суд, требуя разрушить мост, угрожающий благосостоянию общества. Три пролета моста уже возвели. В тот же день городская банда напала на мост и подожгла деревянные леса. Его рабочие сбежали: одни испугались, других подкупила пароходная компания, а большинство — из-за того, что он неделями не платил им жалования. В течение всего дня он получал сообщения о том, что люди, подписавшиеся на акции «Таггерт Трансконтинентал», один за другим отказываются от них. Ближе к вечеру комитет из представителей обоих берегов, его последняя надежда, пришел к нему. Все произошло прямо там, на строительной площадке, на берегу, в старом вагончике, где он жил. Через открытую дверь виднелись почерневшие руины, деревянные обломки еще дымились вокруг покореженных стальных конструкций. Нэт пытался договориться с банками о кредите, но контракт не был подписан. Члены комитета сообщили ему, что он должен бросить это дело, будучи уверены, что Нэт проиграет процесс, и тогда мост сразу разрушат.
Если он добровольно согласится бросить мост и переправлять своих пассажиров через реку на баржах, как поступают другие железные дороги, контракт будет подписан, и он получит деньги на продолжение строительства дороги на запад на другом берегу реки. Если же нет, ссуды не будет. «Каков ваш ответ?» — спросили его. Не сказав ни слова, он порвал контракт пополам, протянул им и вышел. Нэт пошел на мост, по пролетам, к последним опорам. Опустившись на колени, он взял инструменты, брошенные рабочими, и принялся сбивать обугленные головешки со стальных конструкций. Главный инженер строительства увидел его с топором в руках, в одиночку работавшего над широкой рекой, и солнце садилось у него за спиной там, на западе, куда шла его дорога. Нэт работал всю ночь. К утру он продумал свой план действий: найти людей, незаинтересованных, с независимым мнением, увлечь их проектом, достать денег, закончить мост.
Если он добровольно согласится бросить мост и переправлять своих пассажиров через реку на баржах, как поступают другие железные дороги, контракт будет подписан, и он получит деньги на продолжение строительства дороги на запад на другом берегу реки. Если же нет, ссуды не будет. «Каков ваш ответ?» — спросили его. Не сказав ни слова, он порвал контракт пополам, протянул им и вышел. Нэт пошел на мост, по пролетам, к последним опорам. Опустившись на колени, он взял инструменты, брошенные рабочими, и принялся сбивать обугленные головешки со стальных конструкций. Главный инженер строительства увидел его с топором в руках, в одиночку работавшего над широкой рекой, и солнце садилось у него за спиной там, на западе, куда шла его дорога. Нэт работал всю ночь. К утру он продумал свой план действий: найти людей, незаинтересованных, с независимым мнением, увлечь их проектом, достать денег, закончить мост.
Она говорила спокойно и тихо, глядя вниз на пятно света, подрагивавшее в жидкости, когда она наклоняла стакан. Лишенный эмоций голос звучал с настойчивой монотонностью молитвы:
— Франсиско… если он сумел пережить ту ночь, имею ли я право жаловаться? Важно ли, что я сейчас чувствую? Нэт построил мост, я должна сохранить его для Нэта. Я не могу его бросить, как бросила мост «Атлантик Саусерн». Мне кажется, что Нэт знал об этом в ту страшную ночь, один на реке… Нонсенс, конечно, но я так чувствую: если я позволю этому случиться, то предам и его, и каждого, кто знает, что пережил в ту ночь Нэт Таггерт. Я не могу его предать.
— Если бы Нэт Таггерт был жив сейчас, что бы он сделал, Дагни?
Слова вырвались у нее против воли, с коротким горьким смехом.
— Он не медлил бы ни минуты! — но потом поправилась: — Нет, он нашел бы путь бороться с ними.
— Как?
— Не знаю.
Она заметила вкрадчивую настойчивость во взгляде Франсиско, когда он наклонился вперед и спросил:
— Дагни, люди из Совета директоров не чета Нэту Таггерту, верно? Даже все вместе они ни в чем не могут соперничать с ним одним — ни в здравомыслии, ни в силе воли, у них нет и тысячной доли его мощи.
— Это правда.
— К чему тогда вся эта история про Нэта Таггерта, который всегда побеждал? Зачем тратить время и силы на совет?
— Я… не знаю.
— Как могут люди, не отваживающиеся на собственное мнение о погоде, противостоять Нэту Таггерту? Как они могли захватить его достижение, если он решил его защитить? Дагни, он стоял за него со всем оружием, которым располагал, кроме одного, самого важного. Они не смогли бы победить, если бы мы — он и все мы — сами не отдали им свой мир.
— Да, ты отдал им свой мир. Эллис Уайэтт. Кен Данаггер. А я не отдам.
Франсиско улыбнулся.
— Кто создал для них «Линию Джона Голта»?
Он заметил только легкое движение губ, но знал, что вопрос хлестнул ее по открытой ране. И все-таки она тихо ответила:
— Я.
— Чтобы все так и закончилось?
— Я построила дорогу для тех людей, которые не отступают и не терпят поражений.
— Разве ты не думаешь, что другого конца быть не может?
— Нет.
— Ты хочешь столкнуться с несправедливостью?
— Пусть, я стану с ней бороться, пока есть силы.
— Что ты сделаешь завтра?
Она ответила спокойно, гордо глядя на него:
— Начну ее разбирать.
— Что?
— Дорогу Джона Голта. Начну разбирать ее тщательно, как если бы делала это своими руками, своим умом, по своим собственным инструкциям. Подготовлю ее к закрытию, потом разберу и использую на переоснащение Трансконтинентальной линии. Впереди много работы. Я буду занята, — выдержка подвела, голос дал трещину. — Знаешь, я даже жду этого. Я рада, что буду делать все сама. Вот почему Нэт Таггерт работал всю ночь: чтобы не останавливаться. Когда есть дело, все не так уж плохо. И я буду знать, что спасаю главную линию.
— Дагни, — Франсиско спрашивал очень спокойно, но ей, непонятно почему, показалось, что от ее ответа зависит его судьба. — А что, если бы тебе пришлось разбирать главную линию?
Она безвольно ответила:
— Тогда я легла бы под последний поезд! — но поправилась: — Нет. Это просто жалость к себе. Я бы так не поступила.
Он ласково произнес:
— Я знаю, что ты бы так не поступила. Хоть и могла бы этого хотеть.
— Да.
Не глядя на нее, он насмешливо улыбнулся. Улыбка выражала боль, а насмешка предназначалась ему самому. Дагни не могла бы объяснить, почему так уверена в этом. Но она столь досконально изучила его лицо, что всегда понимала, что он чувствует, даже если не знала стоящих за этим причин. Как хорошо она знает его лицо, думала она, каждую линию его тела, словно видит их своими глазами. Вот и сейчас она внезапно почувствовала его тело под одеждой, здесь, в нескольких футах от нее, в многолюдном уединении бара. Франсиско обернулся, и внезапная перемена в его взгляде подсказала ей, что он понял, о чем она думает. Он отвел глаза и поднял стакан.
— Итак, за Нэта Таггерта.
— И за Себастьяна д’Анкония? — спросила она и тут же пожалела об этом, поскольку ее слова невольно прозвучали насмешкой.
Но в его глазах светилась гордость, и он с легкой улыбкой твердо ответил.
— Да, и за Себастьяна д’Анкония.
Ее рука немного дрожала, и несколько капель пролились на квадратик бумажных кружев, положенных на темный блестящий пластик столешницы. Она смотрела, как Франсиско одним глотком осушил стакан. Быстрое и легкое движение руки превратило простые слова в торжественный тост.
Она неожиданно подумала, что впервые за двенадцать лет он пришел к ней сам, по собственной воле.
Франсиско держался так, будто хотел внушить Дагни уверенность в себе и во всем происходящем, нарочно не оставляя ей времени задуматься о том, почему они сегодня вместе. Потом она почувствовала, что туго натянутая узда вдруг ослабла. Только случайные паузы и четкий абрис его лба, скул и рта, когда он отворачивался, подсказали ей, что Франсиско борется за то, чем должен овладеть.
Она терялась в догадках, какую цель он преследовал сегодня, и подумала, что он, возможно, достиг ее: помог ей пережить самый тяжелый момент, дал неоценимую защиту от отчаяния — умный человек выслушал и понял ее. Но почему он захотел это сделать? Почему заботится о ней в час беды, после многих лет агонии, на которую сам ее обрек? Почему для него вдруг стало важным, как она переживет гибель «Линии Джона Голта»? Дагни вспомнила: ведь именно этот вопрос ей хотелось задать ему в темном вестибюле небоскреба Таггерта.
Она думала о том, что между ними существует связь. И появление Франсиско в тот момент, когда она больше всего в нем нуждалась, больше не казалось ей удивительным. Но в этом таилась опасность: она доверилась бы ему, даже зная, что может оказаться в еще одной, новой ловушке; даже помня о том, что он всегда предает всех, кто ему доверяет.
Франсиско сидел, скрестив руки на столе, глядя перед собой. Неожиданно, не поворачиваясь к Дагни, он сказал:
— Я думаю о тех пятнадцати годах, которые Себастьяну д’Анкония пришлось дожидаться женщины, которую он любил. Он не знал, встретит ли ее снова, выживет ли она… дождется ли его. Но он был уверен, что она не выдержит его битвы, и не мог позвать ее с собой до тех пор, пока не одержит победу. Поэтому жил, оставив свою любовь, в надежде, на которую не имел права. И когда Себастьян внес бы ее в свой дом как первую сеньору д’Анкония нового мира, он бы знал, что битва выиграна, они свободны, ей ничто не угрожает, и больше ничто не причинит ей боли.
В дни их счастливой и страстной любви Франсиско никогда не давал Дагни понять, что думает о ней, как о будущей сеньоре д’Анкония. Дагни на минуту задумалась о том, кто она теперь для Франсиско. Но это быстро прошло; она внутренне содрогнулась, не в силах поверить, что прошедшие двенадцать лет ничего не изменили, и он все еще любит ее. Вот она, новая ловушка, подумала Дагни.
— Франсиско, — с усилием произнесла она. — Что ты сделал Хэнку Риардену?
Он был озадачен, услышав от нее это имя именно сейчас.
— Почему ты спрашиваешь?
— Однажды он мне поведал, что ты — единственный человек, который ему нравится. А когда я видела его в последний раз, он сказал, что убьет тебя, если увидит.
— А почему, не объяснил?
— Нет.
— И ничего не рассказал об этом?
— Нет. — Она увидела странную улыбку, печальную улыбку благодарности и тоски. — Когда он сказал, что ты — единственный, кто ему нравится, я предостерегла его: ты причинишь ему боль.
Его слова напоминали внезапный взрыв.
— Он был вторым, после еще одного человека, кому я мог бы отдать свою жизнь!
— И кто же это исключение?
— Человек, которому я уже отдал жизнь.
— Что ты имеешь в виду?