Она коротко рассмеялась.
— Валяйте, — ответила она. — Можете вставить меня в список вашей исключительной собственности, использовать как особую часть вашей протекции и предъявлять меня в этом качестве всему Вашингтону. Но я не знаю, какую пользу это вам принесет, поскольку я не собираюсь играть по вашим правилам, не собираюсь торговать разрешениями. Я просто намерена начать ломать ваши законы прямо сейчас, и можете арестовать меня, когда сочтете это возможным.
— Думаю, у вас устаревшие представления, мисс Таггерт. Кто говорит о старых, несгибаемых законах? Наши современные законы эластичны и открыты для широкой интерпретации в соответствии с… разными обстоятельствами.
— Тогда начинайте становиться эластичными прямо сейчас, потому что ни я, ни катастрофы на дороге не эластичны.
Она положила трубку и сообщила Эдди, будто говоря о чем-то неодушевленном:
— На некоторое время они оставят нас в покое.
Кажется, Дагни не обратила внимания на изменения в кабинете: отсутствие портрета Нэта Таггерта, новый стеклянный кофейный столик, на котором для удобства посетителей мистер Лоси разложил глянцевые журналы с названиями статей на обложках. Она слушала, не сосредоточиваясь, как записывающее устройство, отчет Эдди о том, что стало с железной дорогой всего за один месяц, из чего возникли причины катастрофы. Безразличным взглядом Дагни смотрела на людей, что торопливо, с преувеличенным почтением, входили и выходили из ее кабинета. Эдди подумал, что она просто перестала воспринимать окружающее. Но неожиданно, в то время, когда Дагни, шагая по кабинету, диктовала ему список материалов, необходимых для прокладки путей, и тех мест, где можно нелегально их достать, она остановилась, привлеченная журналами на кофейном столике. Заголовки статей на обложках гласили: «Новая совесть общества», «Наш долг перед людьми, лишенными привилегий», «Нужда против алчности». Резким движением руки она смела журналы со стола и продолжила диктовку, недрогнувшим голосом перечисляя цифры, как будто ее движение было чисто автоматическим, не продиктованным сознанием.
В самом конце дня, улучив момент, когда ее оставили в кабинете одну, Дагни позвонила Риардену.
Она назвала свое имя секретарше и услышала, как торопливо он ответил ей.
— Дагни?
— Привет, Хэнк. Я вернулась.
— Где ты?
— В своем кабинете.
Пауза. Она услышала все, что он не произнес вслух, потом снова послышался его голос:
— Думаю, мне нужно срочно начать подкупать людей, чтобы получить руду и начать делать для тебя рельсы.
— Да. Как можно больше. Пусть это будет не риарден-металл. Это может быть… — надрыв в ее голосе был почти незаметен, но в нем сквозил истеричный вопрос: «Отказ от его сплава?.. Возвращение к временам тяжелой стали?.. К деревянным рельсам с железными накладками?» — Это может быть сталь любого веса, любая, какую ты сможешь мне дать.
— Хорошо. Дагни, ты знаешь, что я отдал им мой сплав? Подписал Сертификат дарения.
— Да, я знаю.
— Я сдался.
— Кто я такая, чтобы упрекать тебя? Разве я сама не сдалась? — Он не ответил, и она продолжила: — Хэнк, мне кажется, их не заботит, остались ли еще на Земле хоть один поезд или плавильная печь. А нас заботит. Они удерживают нас нашей любовью к работе, и мы будем расплачиваться за это, пока еще есть хоть один шанс сохранять колеса поездов и разум человека в движении. Мы будем удерживаться на плаву, как будто тонет наш ребенок, а когда наводнение поглотит его, мы пойдем ко дну вместе с последним колесом и последней здравой мыслью. Я знаю, чем мы платим, но теперь цена больше не имеет значения.
— Знаю.
— Не бойся за меня, Хэнк. К утру я буду в норме.
— Я всегда верил в тебя, любимая. Увидимся сегодня вечером.
ГЛАВА IX. ЛИЦО БЕЗ БОЛИ, СТРАХА И ВИНЫ
Дагни вошла в свою тихую квартиру, обставленную со вкусом подобранными вещицами, застывшими там же, где она оставила их месяц назад; ее охватили блаженный покой и… чувство одиночества. Тишина создавала иллюзию уединенности и защищенности, вещи словно хранили воспоминание о былых минутах, которых больше не вернуть, как не вернуть теперь всех событий, произошедших с тех пор.
Дневной свет за окнами еще не совсем померк. Дагни ушла с работы раньше, чем собиралась, полностью выложившись и поняв, что оставшиеся дела лучше отложить до утра. Это состояние было ей в новинку. Удивляло и другое: теперь она чувствовала себя дома в квартире, а не в кабинете.
Включив душ, она долго стояла, предоставив воде обтекать тело, но как только поняла, что смыть-то ей хочется не дорожную пыль, а атмосферу офиса, быстро вышла из ванной.
Она оделась, закурила сигарету и, войдя в гостиную, встала у окна, глядя на город, как еще совсем недавно, утром, всматривалась в занимающийся среди лесистых холмов день.
Помнится, она сказала, что отдала бы жизнь за еще один год на железной дороге. И вот она вернулась, но не к радости труда: она чувствовала лишь спокойную ясность принятого решения и постоянство боли, в которой не хотела признаваться даже самой себе.
Закрыв горизонт, облака густым туманом окутали улицы, словно само небо затопило город. Дагни видела почти весь Манхэттен, длинный треугольный остров, будто обрезанный далеким океаном. Он напоминал нос затонувшего корабля: над ним, подобно пароходным трубам, еще возвышались несколько высотных зданий, а все остальное скрывали серо-голубые клубы, медленно сгущавшиеся в пространстве. Вот так, погружаясь в океан, уходила Атлантида, подумала она, и все другие цивилизации, исчезнувшие с лица Земли, оставив после себя легенды, одинаковые на всех языках человечества и вызывающие одинаковую ностальгию.
К ней вернулось чувство, испытанное однажды весенней ночью, когда она склонялась над письменным столом в кабинете «Линии Джона Голта» у окна, выходящего на темную улицу: чувство ее собственного мира, которого больше не вернуть. Ты, думала она, кем бы ты ни был, кого я всегда любила, но так и не встретила, кто, как я думала, видит конец рельсов за горизонтом, чье присутствие я всегда ощущаю на улицах городов и чей мир так хотела построить на Земле. Это моя любовь к тебе заставляет меня двигаться вперед, моя любовь и моя надежда найти тебя, мое стремление быть достойной тебя в тот день, когда предстану перед тобой лицом к лицу. Теперь я знаю, что мне никогда не найти тебя, это невозможно, но единственное, что осталось мне в этой жизни — ты, и я буду жить во имя тебя, хоть никогда не узнаю твоего имени. Я буду и дальше служить тебе, хоть никогда мне не одержать победы, я буду идти вперед, чтобы стать достойной тебя в тот день, когда встречусь с тобой, даже если этого никогда не будет…
Стоя у окна и глядя на утонувший в тумане город, никогда не смирявшаяся с безнадежностью, Дагни посвящала себя безответной любви.
В дверь позвонили.
Почти не удивившись, Дагни пошла открывать. Увидев на пороге Франсиско д’Анкония, она поняла, что ожидала его прихода, и не ощутила ни шока, ни раздражения, только безмятежную уверенность в себе и гордо подняла голову, как бы говоря ему, что тверда в своей позиции и не скрывает ее.
Выражение счастья покинуло его серьезное и спокойное лицо, но и наигранное веселье плейбоя не вернулось к Франсиско. Сбросив маску, он смотрел на нее прямо, держался строго и конкретно, как человек, знающий цену словам и поступкам. Именно таким она когда-то хотела его видеть. Он никогда не был так привлекателен, как в эту минуту, и Дагни вдруг с изумлением поняла, что не он ее бросил, а она покинула его.
— Дагни, ты можешь сейчас поговорить со мной?
— Да, если хочешь. Входи.
Он бегло оглядел ее гостиную — дом, где он никогда прежде не бывал; потом его взгляд вернулся к ней. Франсиско пристально смотрел на Дагни. Кажется, он понял, что ее спокойствие — не самое подходящее состояние для их разговора: сплошной пепел, под которым ни одного живого уголька, нет даже боли, которая тоже есть форма огня.
— Садись, Франсиско.
Она осталась стоять перед ним, как будто специально показывая, что ей нечего скрывать, даже усталость — цену, которую ей пришлось заплатить тяжелому дню.
— Не думаю, что смогу остановить тебя сейчас, — начал он, — когда выбор сделан. Но если остался хоть один шанс задержать тебя, я хочу им воспользоваться.
Она медленно покачала головой.
— Нет такого шанса. Да и зачем, Франсиско? Ты отказался от всего. Какая тебе разница, где я пропаду, на железной дороге или вдали от нее?
— Я не отказался от будущего.
— Какого будущего?
— От того дня, когда исчезнут мародеры, но не исчезнем мы.
— Если вместе с мародерами исчезнет «Таггерт Трансконтинентал», то и я вместе с ней.
Он не ответил, не отрывая взгляда от ее лица.
Дагни продолжила монотонным, начисто лишенным эмоций голосом:
— Я думала, что смогу жить без нее. Не смогла. Никогда больше не сделаю такой попытки. Франсиско, ты помнишь? Мы оба верили, когда начинали, что единственный грех на земле — сделать дело плохо, и я до сих так считаю, — тут в ее голосе зародилась живая нота. — Я не смогу стоять в стороне и смотреть, как они копаются в моем туннеле. Я не смогу принять того, что приняли все они, Франсиско, того, что мы считали таким ужасным — веру в несчастье, как в судьбу, которую нужно слепо принимать, с которой не нужно бороться. Я не могу принять покорность судьбе. Я не могу смириться с беспомощностью. Я не могу отречься. Поэтому, пока есть еще железная дорога и ею нужно управлять, я буду ею управлять.
— Чтобы поддерживать мир мародеров?
— Чтобы поддерживать саму себя.
— Дагни, — медленно произнес он, — я знаю, почему ты любишь свою работу. Знаю, что она для тебя значит, как ты любишь пускать поезда. Но ты не сможешь их пускать, когда они опустеют. Дагни, что тебе представляется, когда ты думаешь о движущемся поезде?
Она смотрела на город.
— Жизнь обычного, нормального человека, который мог бы погибнуть в катастрофе, но избежал ее, потому что я ее предотвратила. Человека, обладающего разумом и неограниченными амбициями, не идущего на компромисс, любящего свою жизнь… такого, какими были мы сами, ты и я, когда начинали. Ты отказался от него. Я не могу.
Он ненадолго прикрыл глаза, сжав губы, чуть улыбнувшись, и эта улыбка заменила стон понимания, нервозности и боли. Он спросил с нежной печалью:
— Ты думаешь, что все еще сможешь служить ему, управляя дорогой?
— Да.
— Хорошо, Дагни. Я не стану пытаться остановить тебя. Раз уж ты так думаешь, тебе никто не сможет помешать. Ты остановишься сама в тот день, когда обнаружишь, что твоя работа служит не жизни человека, а его уничтожению.
— Франсиско! — в изумлении и отчаянии воскликнула она. — Ты же понимаешь, ты знаешь, кого я имею в виду, ты видишь этого человека!
— О, да, — просто и буднично ответил он, глядя в одну точку, словно воочию лицезрел в комнате реального человека. И добавил: — Что тебя удивило? Ты же сама сказала, что мы некогда были такими же. Мы ими и остались. Но один из нас предал его.
— Да, — жестко ответила она. — Один из нас. Мы не сможем служить ему, если отречемся.
— Мы не сможем служить ему, вступая в сговор с его разрушителями.
— Я не вступаю с ними в сговор. Они нуждаются во мне. Они это знают. Я заставляю их принимать мои условия.
— Ведя игру, из которой они извлекают пользу, а тебе причиняют ущерб?
— Единственная польза, которую я хочу извлечь для себя — сохранить жизнь «Таггерт Трансконтинентал». Мне все равно, пусть они заставят меня заплатить выкуп. Пусть получат, что хотят. Я получу железную дорогу.
Он улыбнулся.
— Ты так думаешь? Думаешь, что тебя защитит их нужда в тебе? Думаешь, что ты можешь дать им то, чего они хотят? Нет, ты не уйдешь, пока не увидишь собственными глазами, чего они хотят на самом деле. Знаешь, Дагни, нас учили, что Богу — Богово, а кесарю — кесарево. Возможно, их Бог такое дозволяет. Но человек, которому мы служим, нет. Он не допускает двойной лояльности, войны между разумом и телом, пропасти, разделяющей ценности и действия, не признает никакой дани кесарю. Он не допускает существования кесарей.
— Двенадцать лет, — мягко произнесла она, — я и подумать не могла, что настанет день, когда я смогу на коленях просить у тебя прощение. Теперь я считаю такое возможным. Если я пойму, что ты прав, я сделаю это. Но не раньше.
— Ты сделаешь это. Но не стоя на коленях.
Франсиско смотрел на нее, будто видел ее всю, хоть его глаза были устремлены прямо на лицо Дагни. Его взгляд сказал ей, какое искупление и капитуляцию он предвидит в будущем. С видимым усилием он отвел глаза в надежде, что Дагни не успела понять значение его взгляда, его молчаливую борьбу, которую почти удалось скрыть столь хорошо знакомому ей лицу.
— А до тех пор, Дагни, запомни, что мы с тобой враги. Я не хотел тебе этого говорить, но ты первая, кто почти ступил в рай, но вернулся на грешную землю. Ты разглядела слишком многое, поэтому я говорю с тобой открыто. Это с тобой я воюю, а не с твоим братом Джеймсом или с Уэсли Моучем. Это тебя я должен победить. Я намерен вскоре положить конец всему, что для тебя наиболее ценно. Поскольку ты сражаешься за спасение «Таггерт Трансконтинентал», я буду трудиться над ее разрушением. Никогда не проси у меня ни помощи, ни денег. Ты знаешь, почему. Можешь меня ненавидеть, ведь, исходя из твоей позиции, ты просто обязана возненавидеть меня.
Не изменив позы, Дагни приподняла голову ровно настолько, чтобы показать: я понимаю. В ее ответе, в несколько преувеличенных паузах между словами, прозвучал намек на презрение:
— А… с тобой… что станет?
Он посмотрел на нее, не позволил вырваться признанию, которое она хотела услышать, однако и не отрицая ее догадки.
— Это касается только меня.
Она сдалась, но, произнося свои слова, в тот же миг осознала, что совершает еще большую жестокость:
— Я не ненавижу тебя. Я много лет пыталась возненавидеть тебя, но не смогла, и не важно, что мы оба наделали.
— Я знаю, — тихо ответил Франсиско, и она не расслышала в его голосе боли, но почувствовала ее в собственном сердце, как будто боль эта зеркально отразилась в ней.
— Франсиско! — вскричала Дагни, защищая его от себя самой. — Как ты можешь хотеть совершить… такое?
— Я поступаю так во имя любви… — «к тебе», сказали его глаза, — к человеку, — произнес его голос, — который не погиб в твоей катастрофе и никогда не погибнет.
Она замерла на мгновение в почтительной благодарности.
— Я хотел бы разделить с тобой то, через что тебе предстоит пройти, — сказали его слова, а нежность в его голосе говорила: «Ты не должна меня жалеть».
— Каждый из нас обязан пройти свой путь самостоятельно.
— Но ведь это одна и та же дорога.
— Куда она ведет?
Он улыбнулся, словно деликатно положив конец вопросам, на которые не станет отвечать. Но все же ответил:
— В Атлантиду.
— Что? — испуганно спросила Дагни.
— Ты не помнишь? Исчезнувшая страна, в которую могут войти только души героев.
Совпадение потрясло ее, она думала об Атлантиде с утра и сейчас испытала смутное волнение, которое не могла разгадать. Но и беспокойство. Беспокойство о его судьбе и его решении, как будто он действовал в одиночку. Припомнила она и огромный, полный опасности, смутный образ врага, перед лицом которого стояла.
— Ты — один из них, не так ли? — медленно произнесла Дагни.
— Один из… кого?
— Это ты был в кабинете Данаггера?
Он улыбнулся.
— Нет.
Дагни тут же отметила про себя: он не переспросил, что она имеет в виду.
— Ты должен знать… Скажи, существует ли в мире разрушитель?
— Разумеется.
— Кто он?
— Ты.
Она вздрогнула, лицо окаменело.
— Люди, которые ушли от дел, живы или умерли?
— Для тебя они умерли. Но мир ожидает второй Ренессанс. Я ожидаю его.
— Нет! — внезапная жесткость ее голоса была ответом на один из двух его молчаливых вопросов. — Нет, не жди меня!
— Я буду ждать тебя всегда, и не важно, что делает каждый из нас.
Они услышали звук ключа, поворачиваемого в замке. Дверь открылась, и вошел Хэнк Риарден.
Помедлив на пороге, он медленно вошел в гостиную, опуская на ходу ключ в карман.
Дагни понимала, что он увидел Франсиско раньше, чем ее.
Риарден взглянул на нее, потом снова на Франсиско, словно сейчас не мог смотреть ни на кого другого.
На плечи Дагни словно рухнула неподъемная ноша. Франсиско поднялся неспешным, автоматическим движением, продиктованным кодексом чести семьи д’Анкония. Риарден ничего не смог прочитать в его лице. Но то, что видела в нем Дагни, превосходило все ее страхи.
— Что ты здесь делаешь? — спросил Риарден тоном, каким говорят с лакеем, застигнутым в кабинете.
— Вижу, что я не имею права задать вам тот же вопрос, — ответил Франсиско. Дагни знала, каких сил стоил ему этот ровный, спокойный голос. Его глаза были прикованы к правой руке Риардена, будто все еще видели зажатый в ней ключ.
— Так ответь на мой, — приказал Риарден.
— Хэнк, задай все свои вопросы мне, — вступила Дагни.
Риарден, казалось, ее не слышал.
— Отвечай, — повторил он.
— Вы имеете право требовать только одного ответа, — произнес Франсиско. — Поэтому я отвечаю вам, что причина моего присутствия здесь не в этом.
— Существует только одна причина твоего присутствия в доме любой женщины, — заявил Риарден. — Я подчеркиваю, любой женщины, поскольку дело касается тебя. Уж не думаешь ли ты, что я поверю чему-нибудь другому?