— Естественно, я подумал об этом. Во-первых, я сам неплохо разбираюсь в японских материях. А во-вторых, я привел к вам японца. Он ждет в вестибюле.
Все так и ахнули, а Элиза подумала: этот человек кудесник, ему не хватает только усеянного звездами плаща и волшебной палочки. Подумать только — водит с собой настоящего живого японца!
— Так зовите его скорей! — воскликнул Ной Ноевич. — Воистину вас послал нам театральный бог! Нет-нет, оставайтесь! Господа, кликните капельдинера, пусть приведет нашего японского гостя. А я, Эраст Петрович, пока хочу вас спросить: может быть, раз уж вы столь предусмотрительны, у вас есть какие-нибудь соображения по поводу исполнителя роли этого… как его… — Он заглянул в пьесу. — …этого си-но-би по прозвищу Неслышимый? Насколько я понял, синоби — это клан профессиональных убийц, вроде арабских ассасинов. Он у вас и жонглирует, и по канату ходит, и от клинка уворачивается.
— В самом деле, — сказал Разумовский. — А героя-то у нас нет. Был бы жив Смарагдов…
Регинина заметила:
— С трудом представляю себе Ипполита, разгуливающего по канату.
— Да, это проблема, — подхватил Девяткин. — Боюсь, неразрешимая.
Режиссер не согласился с ним:
— Ну уж неразрешимая. Можно поискать какого-нибудь акробата из цирка. Циркачи иногда бывают довольно артистичны.
— Быть может, здесь необязателен профессиональный актер, — высказал здравое предположение чудесный Эраст Петрович. — Роль Неслышимого без слов, а лицо его до самого конца закрыто маской.
— Скажите-ка, — Штерн с надеждой воззрился на Фандорина, — а вы, проживая в Японии, не занимались всякими этими восточными штуками? Нет-нет, не отказывайтесь! Из вас с вашей фигурой и внешностью могла бы получиться отличная пара для Элизы!
Красавец заколебался, впервые за все время поглядев в ее сторону.
— Да, я всё это умею, даже ходить по канату, но… Я ни за что не решился бы выйти на сцену… Нет-нет, увольте.
— Просите его, Элиза! Умоляйте! Падайте на колени! — закричал взбудораженный Ной Ноевич. — Посмотрите на эти черты! Сколько в них изящества! Какая сила! Когда Неслышимый в конце снимет маску и луч высветит его лицо, публика с ума сойдет!
Элиза протянула к автору руки жестом молящей о милосердии Дездемоны и послала ему лучезарнейшую из своих улыбок — перед такой не удавалось устоять никому из мужчин.
Но разговор прервался, потому что в дверь заглянул капельдинер.
— Ной Ноевич, привел. Заходите, господин хороший.
Обращение было адресовано невысокому, коренастому азиату в клетчатой паре. Он сделал несколько шагов и в пояс, не сгибая спины, всем поклонился, сняв при этом канотье. Блеснул идеально круглый, бритый, будто отполированный череп.
— Михаир Эрастовить Фандорин, — громко представился он и поклонился еще раз.
— Это ваш сын?! — удивленно спросил Штерн у автора. Тот сухо ответил.
— Не родной. На самом деле его зовут Масахиро Сибата.
— Феноменально, — протянул Ной Ноевич свое любимое словечко, жадно разглядывая восточного человека. — Скажите, Михаил Эрастович, вы случайно не умеете жонглировать?
— Зёнгурировач? — повторил японец. — А. Немнозько умею.
Вынул из нагрудного кармана часы, из брючного складной ножик, из бокового почему-то половинку бублика и стал ловко подбрасывать всё это в воздух.
— Превосходно! — На лице режиссера появилось хищное выражение, хорошо знакомое Элизе. Так Ной Ноевич выглядел, когда в голове у него рождалась какая-нибудь особенно дерзкая творческая идея. — А по канату ходить вам не приходилось? — Он молитвенно сложил руки. — Хотя бы чуть-чуть! Я читал, что ваша нация необычайно ловка в физических упражнениях.
— Немнозько умею, — повторил Фандорин-младший и, подумав, осторожно прибавил. — Есри не очень высоко.
— Феноменально! Просто феноменально! — едва не прослезился Штерн. — Мы не будем вас мучить, Эраст Петрович. Я понимаю, в вашем возрасте выходить на сцену странно. Есть идея грандиозней. Господа, у нас в пьесе будет играть настоящий японец! Это придаст спектаклю достоверность и новизну. Взгляните на это лицо! Вы видите эту азиатскую лепку, эту животную мощь? Изваяние Будды! — Под простертой дланью режиссера японец приосанился, сдвинул брови и сузил свои и так неширокие глаза. — Мы будем держать в тайне до самой премьеры, что исполнитель главной мужской роли японец. Зато, когда в момент раскрытия он снимет маску, это будет фурор! Такого героя-любовника на европейской сцене еще не бывало! Скажите, друг мой, а могли бы вы изобразить любовную страсть?
— Немнозько умею, — невозмутимо ответил Михаил-Масахиро.
Поглядел вокруг, выбрал в качестве объекта Клубникину и впился в нее внезапно загоревшимся взглядом. Ноздри его небольшого носа плотоядно раздулись, на лбу выступила жила, губы слегка затрепетали, будто не в силах сдержать стон.
— Мама моя, — слабо пролепетала Симочка, заливаясь краской.
— Феноменально! — пророкотал Штерн. — Никогда не видел ничего подобного! Но я еще не спросил главное: согласитесь ли вы сыграть в пьесе вашего приемного батюшки? Мы все, все вас об этом просим. Просите его!
— Просим, просим, пожалуйста! — зашумели актеры.
— От этого будет зависеть успех пьесы и судьба нового драматурга, — весомо молвил Штерн. — Вы ведь хотите помочь своему приемному родителю?
— Отень хочу.
Японец посмотрел на Фандорина, который стоял с совершенно застывшим лицом, словно всё происходящее было ему крайне неприятно.
Михаил Эрастович сказал что-то довольно длинное на странно звучащем наречии, адресуясь к Фандорину-старшему.
— Сорэ ва тасикани соо да кэдо… — будто нехотя признавая что-то, ответил тот.
— Я сограсен. — И японец поклонился сначала Штерну, потом всем остальным.
Труппа разразилась рукоплесканьями, радостными криками.
— Для декораций сегодня же выпишу Судейкина или Бакста, кто свободен, — перешел на деловитый тон Ной Ноевич. — Костюмы не проблема. Кое-что осталось от постановки «Микадо», что-то есть в здешних запасниках, наши предшественники ставили джонсовскую «Гейшу». Остальное сошьем. Реквизитом разживемся в «Театрально-кинематографической компании». Сцену переделаем. Девяткин! Текст в машинопись, по ролям, по папкам, как обычно. Секретность строжайшая! До анонса никто не должен знать, что мы ставим! Лишь дадим в прессу, что «Вишневый сад» заменяется. Обязательно сообщите, что мы нашли более сильную пьесу!
Элиза заметила, что при этих словах Фандорин вздрогнул и даже поежился. Может быть, скромность ему все-таки не чужда? Как мило!
— Выходные отменяются! — гремел Штерн. — Репетировать будем каждый день!
НЕПРОСТИТЕЛЬНАЯ СЛАБОСТЬОн был странный, Эраст Петрович Фандорин. В последующие дни Элиза убеждалась в этом все больше. Что она ему действительно понравилась, сомнений не вызывало. Ей, впрочем, редко встречались мужчины, смотревшие на нее без вожделения. Разве какой-нибудь Мефистов, который, кажется, искренне ненавидит красоту. Или одержимый театром Ной Ноевич — тот способен видеть в актрисе только актрису, средство для исполнения своего творческого замысла.
Вожделеющие мужчины ведут себя двумя способами. Или сразу кидаются в атаку. Или — если гордого нрава — делают вид, что остались равнодушны, но при этом все равно стараются произвести впечатление.
Вначале Фандорин вроде бы изображал равнодушие. Во время репетиции, вернее в перерыве, завел какой-то пустячный разговор, со скучающим видом. Что-то такое про кубок королевы Гертруды да про ключи от реквизитного склада. Элиза вежливо ему отвечала, внутренне улыбаясь: какой он смешной, думает одурачить меня этой галиматьей. Ему просто хочется слушать мой голос, думала она. Еще думала, что он очень красивый. И трогательный. Взглянет из-под своих густых ресниц — и покраснеет. Ей всегда импонировали мужчины, которые в зрелые лета не разучились краснеть.
Она уже предвидела, что разговор он прервет, как бы заскучав. Отойдет с небрежным видом, а сам обязательно искоса подсмотрит — что она? Впечатлилась или нет?
Но Фандорин повел себя иначе. Вдруг перестал выпытывать, кто из труппы имеет доступ в реквизитную, покраснел еще пуще, решительно поднял глаза и говорит:
— Не стану п-прикидываться. Актер из меня неважный. И вас, я думаю, все равно не проведешь. Спрашиваю одно, а думаю совсем о д-другом. Я, кажется, в вас влюблен. И дело не только в том, что вы талантливы, красивы и прочее. Есть особенные причины, по которым я потерял г-голову… Неважно какие… Отлично знаю, что вы избалованы ухажерами и привыкли к п-поклонению. Тесниться в толпе ваших обожателей мне мучительно. Я не могу соперничать свежестью с каким-нибудь юным гусаром, богатством с господином Шустровым, талантами с Ноем Ноевичем, красотою с героями-любовниками и так далее, и так далее. У меня был единственный шанс заинтересовать вас собой — сочинить пьесу. Для меня это был подвиг потруднее, чем для коммодора Пири покорение Северного полюса. Если б не постоянное г-головокружение, которое меня не оставляет с момента нашей первой встречи, я бы вряд ли написал драму, да еще в стихах. Воистину влюбленность творит чудеса. Но я хочу вас п-предупредить…
Здесь она его перебила, встревоженная этим «но»:
— Как хорошо вы говорите! — взволнованно сказала Элиза, беря его горячую руку. — Со мной никто и никогда так просто и серьезно не разговаривает. Я ничего сейчас не могу вам ответить, мне нужно разобраться в своих чувствах! Поклянитесь, что всегда будете столь же открыты. И я, со своей стороны, обещаю вам то же самое!
Ей показалось, что тон и текст получились правильными: искренность в сочетании с нежностью и явное, но в то же время целомудренное приглашение к развитию отношений. Однако он понял ее иначе. Иронически улыбнулся одними губами:
— «Останемся друзьями»? Что ж, я ждал такого ответа. Даю слово, что больше никогда не обременю вас сентиментальными п-признаниями.
— Но я совсем не в том смысле! — с тревогой воскликнула она. Этот сухарь, чего доброго, сдержит свое слово, с него станется. — Друзья у меня есть и без вас. Вася Простаков, Сима Клубникина, Жорж Девяткин — он человек нелепый, но самоотверженный и благородный. Это все не то… Я не могу быть с ними абсолютно откровенной. Они тоже актеры, а это особенный тип людей…
Он слушал, не перебивая, а смотрел так, что Элиза ощутила экстатический трепет, как на сцене в самые высшие моменты. Глаза у нее наполнились слезами, грудь — восторгом.
— Я устала все время играть, все время быть актрисой! Вот сейчас говорю с вами, а сама думаю: диалог, как у Елены Андреевны с доктором Астровым из третьего акта «Дяди Вани», но только лучше, гораздо лучше, потому что наружу почти ничто не прорывается. Так и надо вести дальше: внутри огонь, снаружи — ледяная корочка. Господи, до чего же я боюсь превратиться в Сару Бернар!
— П-простите? — Его синие глаза расширились.
— Мой вечный кошмар! Про великую Сару Бернар говорят, что она никогда не бывает естественной. Это ее принцип существования. У себя дома она расхаживает в костюме Пьеро. Спать ложится не в постель, а в гроб, чтобы проникнуться трагизмом существования. Вся — манерность, вся — аффект. Это ужасная опасность, подстерегающая актрису — потерять себя, превратиться в тень, в маску!
И она заплакала, закрыв лицо руками. Заплакала горько и по-настоящему — до красного носа и опухших глаз, но сквозь пальцы все-таки подглядела, как он на нее смотрит.
О, как он смотрел! Такой взгляд не променяешь на овацию целого зала!
Долго на этой стадии отношения, конечно, оставаться не могли. Дружба с красивым мужчиной — это что-то из романтической баллады. В жизни подобного не бывает.
На третий день, после очередной репетиции, Элиза заехала к нему домой, в небольшой флигель, что притаился в старом, тихом переулке. Предлог для визита был почтенный: Эраст предложил ей выбрать для роли кимоно, веера и еще какие-нибудь японские вещицы, которых у него дома видимо-невидимо. Ничего такого она и в голове не держала, честное слово. Ей просто было любопытно посмотреть, как живет этот загадочный человек. Дом может очень многое рассказать о своем обитателе.
И дом действительно многое поведал об Эрасте Петровиче — даже слишком, во всем сразу и не разберешься.
Повсюду идеальный, можно сказать, неживой порядок, как это бывает у застарелых, педантичных холостяков. Следов постоянного женского обитания никаких, но кое-где острому взгляду Элизы попались штучки, очень похожие на кипсейки прошлых увлечений: миниатюрка юной блондиночки в глубине книжного шкафа; изящный гребешок, какие были в моде лет двадцать назад; маленькая белая перчатка, будто случайно забытая под зеркалом. Что ж, он прожил жизнь не монахом, это нормально.
Неловких пауз не возникало. Во-первых, в обществе этого мужчины ничуть не тягостно было и помолчать — Эраст Петрович фантастически владел трудным искусством паузы: просто смотрит на тебя, и уже не заскучаешь. А во-вторых, в доме было столько интересного, обо всем хотелось расспросить, и он охотно начинал рассказывать, после чего беседа дальше шла сама, в любом направлении.
Элиза чувствовала себя в полной безопасности — даже наедине, в пустом доме, джентльмен вроде Фандорина ничего неподобающего себе не позволит. Не учла она лишь одного: умные разговоры с умным мужчиной всегда действовали на нее возбуждающе.
Как же всё вышло?
Началось с абсолютно невинной вещи. Она стала разглядывать гравюры, спросила про диковинное существо: лисицу в кимоно, с высокой дамской прической.
Это кицунэ, японский оборотень, объяснил Фандорин. Коварнейшее создание. Она сказала, что кицунэ ужасно похожа на Ксантиппу Лисицкую и позволила себе несколько уничижительных замечаний по поводу сей малоприятной особы.
— Вы говорите о г-госпоже Лисицкой с ожесточением, — покачал он головой. — Она ваш враг?
— А вы разве не видите? Эта злобная, мелочная тварь меня просто ненавидит!
И тут он произнес маленькую речь, каких за эти три дня она слышала уже несколько и, хоть иронически называла их про себя «проповедями», успела к ним привыкнуть, даже полюбить. Возможно, в них и заключалась главная прелесть общения с «путешественником».
— Никогда не делайте этой ошибки, — сказал Фандорин с очень серьезным видом. — Не принижайте своих врагов, не обзывайте их оскорбительными словами, не изображайте их ничтожными. Тем самым вы принижаете себя. Что вы собою п-представляете сами, если имеете столь презренного противника? Если вы уважаете себя, вы не станете враждовать с тем, кто не достоин уважения. Не будете же вы, если вас облаяла дворняжка, вставать на четвереньки и г-гавкать на нее в ответ. Кроме того, когда враг знает, что вы относитесь к нему с уважением, он отвечает вам тем же. Это не означает п-примирения, но помогает избегать в борьбе подлостей, и к тому же дает возможность закончить войну не истреблением, а миром.
Он был дивно хорош, когда нес эту очаровательную околесицу.
— Вы настоящий интеллигент, — с улыбкой молвила Элиза. — Я сначала приняла вас за аристократа, а вы классический интеллигент.
Фандорин тут же разразился филиппикой в адрес интеллигенции — он сегодня был непривычно разговорчив. Наверное, так на него действовала ее близость. Хотя не исключено и другое (это Элиза уже потом додумалась). Как человек умный и знаток психологии, Эраст Петрович мог заметить, сколь сильно действуют на слушательницу его «проповеди», и сполна воспользовался этим оружием. Ах, она так и не научилась его понимать!
Орация, на которой Элиза окончательно растаяла, была следующая:
— Я не считаю это комплиментом! — горячо заговорил Фандорин. — «Классический интеллигент» — существо для России вредное, даже г-губительное! Сословие вроде бы симпатичное, но обладает роковым недостатком, который так верно подметил и высмеял Чехов. Интеллигент умеет достойно переносить невзгоды, умеет сохранять благородство при поражении. Но он совершенно не умеет побеждать в борьбе с хамом и мерзавцем, которые у нас так многочисленны и сильны. До тех пор, пока интеллигентское сословие не научится д-драться за свои идеалы, ничего путного в России не будет! Но когда я говорю «драться», я не имею в виду драку по правилам хама и мерзавца. Иначе сам станешь таким же, как они. Это должна быть драка по своим правилам, правилам б-благородного человека! Принято считать, что Зло сильнее Добра, потому что не ограничивает себя в приемах — ставит подножку, бьет из-за угла или ниже пояса, нападает вдесятером на одного. Поэтому, борясь со Злом по правилам, победить якобы невозможно. Но подобные разговоры происходят от г-глупости и, простите, импотенции. Интеллигенция — сословие мыслящее, в этом его мощь. Если оно проиграет, то из-за того, что плохо воспользовалось своим главным оружием, интеллектом. Довольно приложить интеллект, и станет ясно, что у благородного человека арсенал гораздо мощнее, а броня неуязвимей, чем у самых ловких махинаторов из охранки или у революционных вождей, что посылают на смерть альтруистических мальчиков. Вы спросите, в чем состоит арсенал и б-броня благородного человека, не опускающегося до низменных средств борьбы..?
Ни о чем подобном Элиза спрашивать не собиралась. Волнение, с которым говорил Эраст Петрович, тембр его голоса действовали на нее мощнее любого афродизиака. В конце концов она перестала противиться растекающейся по телу слабости, прикрыла глаза и сама, первая, с тихим вздохом положила руку ему на колено. В чем арсенал и броня благородного человека, Элиза так и не узнала. Фандорин умолк не докончив фразы и, разумеется, притянул ее к себе.
Дальнейшее, как это происходило с нею в подобных случаях, запомнилось обрывками и отдельными образами — скорей, осязательными и обонятельными, нежели зрительными. Мир любви волшебен. В нем становишься совсем иным существом, делаешь невообразимые веши и нисколько их не стесняешься. Время меняет темп, разум милосердно отключается, звучит неизъяснимо прекрасная музыка, и чувствуешь себя античной богиней, парящей на облаке.