Там - Анна Борисова 10 стр.


Первый был одет во что-то длинное, свободное, переливающееся. Второй, в засученной до локтей грязной спецовке, в заляпанных кирзовых сапогах.

От первого благоухало цветами и травами.

От второго перегаром и тем кислым запахом, каким обычно несет от слесарей-сантехников.

Вдруг Гражина вспомнила, где она видела этого Сантехника. Не один раз, много.

Его мятая физиономия проглядывала то в набитом автобусе, то в толпе на улице, то среди клиентов ночного клуба. Всякий раз очень ненадолго, так что Гражина успевала приметить ее лишь краешком глаза. Почувствует что-то особенное, взглянет еще раз, а того лица уже не видно. Пропало. Вот, оказывается, кто это был…

«Ну, что встала, милая, — сказал Бес. — Насилу что ли тащить?»

И протянул руку с обстриженными под самый корень, но все равно грязными ногтями. Однако не коснулся. Не было у него пока, до Суда, такой власти.

Гражина жалобно взглянула на Хранителя.

Тот молча вздохнул и кивнул. Да, мол, пора.

В тоске она обернулась и увидела перед собой, чуть внизу, разрушенный аэропортовский бар.

На полу валялись обломки и недвижные тела. Под потолком покачивались несколько мерцающих силуэтов. Один был совсем маленький.

Это Юлюс, поняла вдруг Гражина. Он тоже умер!

Ей стало невыносимо стыдно.

Грешница она. Позорная сука. В этот страшный час думала только о себе, а о сыночке даже не вспомнила. Поделом ей будет и мука. Не за блуд, за подлость. Сколько раз говорила себе: это все не ради себя, ради Джулиана. Как бы не так! Норовила на маленького, безответного свалить вину за свой грех. Если бы суждено было ему и ей дожить до зрелых лет, ещё поди попрекала бы: мол, я ради твоего счастья в грязь себя втоптала, а ты…

Повесила Гражина голову. Не посмела ни окликнуть светлую фигурку, ни сказать последнее «прости». Да что уж теперь прощаться. Поздно.

Смиренно шагнула навстречу сопровождающим. Влачите на Суд. Готова.

Обступили ее Спутники с обеих сторон, то ли конвойные, то ли помощники. Трогать не трогали, а все же возникла меж ними и Гражиной какая-то вещественная связь, которую, наверное, следовало назвать старинным словом узы. Закрепленная этими узами, душа взмыла вверх, в узкую и темную Долину Смерти. Там душе полагалось соскрести с себя последние куски земного. Процесс долгий, болезненный, по кровоточащему-то мясу.

Гражина и вскрикивала, и охала. Хуже фантомной физической боли было безысходное отчаяние, завладевшее ею с той минуты, когда она лишилась сына и осталась совсем одна. Уже не мать, а бессмысленная, никчемная тварь, предавшая всех и вся, за что и тащили ее теперь на справедливую казнь.

Однако в миг самой черной тоски посмотрела Гражина на своего Правого Спутника, чей профиль был печален, но светел, и в сердце шевельнулось нечто вроде надежды.

«Прие-ехали, — вкрадчиво протянул Сантехник. — Станция Вылезайка».

Зажмурившись от невероятно яркого света, Гражина ступила на мягкую землю. Под ногами была шелковистая, изумрудно-муаровая трава. Точь-в-точь того же оттенка, что ленты под Ликом Спасителя в храме отца Юозаса.

Гражина стояла перед Источником Света, чувствуя исходящее от Него сияние и тепло. Но голову, чтобы взглянуть, не подняла. Не осмелилась. Не решилась и пасть на колени.

Но вправо и влево из-под опущенных ресниц посматривала.

Увидела, как Ангел вынул из складок одежды некую узорчатую книжицу, где были записаны все добрые дела умершей. Бес извлек из фартучного кармана потрепанную амбарную книгу, куда были занесены прегрешения.

Оба регистра двинулись навстречу друг другу и соединились в один том. Получился фолиант немалой толщины. Пожалуй, с энциклопедический словарь. Страницы в нем начали переворачиваться сами собой. Одни, будничные, быстро. Другие, значительные, медленней, и Гражина успевала разглядеть, что на них запечатлено. Это был не текст, а картинки. Миниатюры. Если смотреть внимательно, становилось видно, что изображение на них движется.

В зависимости от того, добрым или злым следовало счесть деяние, страница светлела либо темнела. И если светлела, Ангел-Хранитель радовался, а если темнела, печалился.

Одна из картинок оставалась открытой дольше других. Посмотрев на нее, Гражина ужасно распереживалась.

Со стороны это выглядело совсем не так, как было на самом деле!

Кошмарно выглядело. Хотя как еще может выглядеть убийство? Про Сюзи в Книге, конечно, ничего не было. Это ведь чужая жизнь. Зато показано, как пьяная, с перекошенной рожей Гражина, шатаясь, выходит в темный коридор. Как открывает холодильник, оглядывается. Дверца скрипит резиновой прокладкой, от света лампочки по Гражининому лицу ползут зловещие тени. Хруст стекла. В пакет ежевичного сока льется несколько бесцветных капель из ампулы.

А дальше на странице возникло то, чего Гражина сама и не видела.

Утро.

Аманда, в полотенце на голове и махровом халатике, наливает в стакан жидкость чернильного цвета. Лицо у Аманды сосредоточенное, довольное. Пухлые губы кривятся жестокой усмешкой. Глоток, второй. Сдавленный сип. Аманда хватается за горло. В глазах ужас осознания. Сует два пальца в рот, пытается выблевать выпитое. Заваливается лбом в линолеумный пол. Сочный звук удара. Беспомощно вывернутая рука с розовой ладонью. Пальцы судорожно сжимаются и разжимаются.

Страница хотела перелистнуться, но помедлила будто просила Судию вглядеться получше.

Убийца. Да, убийца! Совершила худший из смертных грехов, но ведь…

Может быть, это был лучший поступок за всю мою жизнь! Вот что крикнула бы Гражина, если бы посмела шевельнуться или издать звук.

Но сама эта мысль уже была чудовищным прегрешением…

Аманда была самой старшей и самой волевой из девушек. Все ее боялись, предпочитали не связываться. Когда женщины долго живут вместе, всегда кто-то кого-то ненавидит, кто-то с кем-то враждует. Аманда возненавидела Сюзи, мулаточку из Таджикистана. Сюзи была миленькая, нежная, с кожей поразительного оранжевого цвета, просто солнечный зайчик, а не девушка. Клиенты ее обожали, и зарабатывала она больше всех. Ну а у Аманды уже возраст, и все такое. Короче, изводила бедняжку Сюзи как могла. И в конце концов заполучила против нее неубойный козырь.

Когда Гражина только приехала, ей, как и остальным, объясняли правила. Что можно, что нельзя. Сказали: «Заруби себе на носу: есть три вещи, за которые у нас не выгоняют, а отправляют в Бочаг». Она, конечно, спросила, что это за вещи и что такое Бочаг.

Воровство у хозяев или клиентов. Трахаться на стороне. Побег. Вот какие в «Коралловом раю» были самые страшные преступления.

А про Бочаг новенькой показали видеозапись.

Одна девушка из прошлогоднего, что ли, набора украла у клиента часы «Ролекс». Это Гражине на словах пояснили. На экране же она увидела глухое заболоченное озерцо где-то в тайге. Связанную по рукам и ногам азиатку (раньше «Коралловый рай» назывался «Гонконгом» и специализировался по желтокожим женщинам) по пояс засунули в черную жирную грязь. Потом в течение двадцати пяти минут, по хронометражу кадра видно, она там тонула. Очень медленно. Все время кричала, плакала, просила. Звук был стерео, великолепного качества. Крики прекратились, когда жижа поднялась выше рта. По поверхности пошла пена, глаза полезли из орбит.

Тут Гражине стало плохо, не смогла смотреть дальше. Ей дали валерьянки, запись остановили. Потом заставили досмотреть до самого конца. Как на маслянистой трясине вздымается и опадает последний пузырь воздуха.

Ночь Гражина, конечно, не спала. Рыдала, проклинала себя, что приехала. А потом подумала-подумала и успокоилась. Воровать она не приучена. Мужики на стороне ей даром не нужны. Ну а побег… Куда она побежит с годовалым ребенком?

И ничего. Прижилась, освоилась. Ничего страшного не происходило.

Пока однажды, поздно ночью, уже после смены, не пришла зареванная Сюзи. Ее вообще-то Сашей звали, но в ночном клубе почти всем давали другие имена. Гражина, например, стала Глорией.

И рассказала Саша-Сюзи, что у нее беда. Пропала она. Сука Аманда узнала про ее тайну. Любовь у Сюзи с официантом из ресторана, Костиком. А за это положен Бочаг, железно.

Как только она Аманду не упрашивала. В ногах валялась, все свои сбережения отнесла. А той мало. Заставила делать всякие жуткие, похабные вещи. Сюзи не стала рассказывать какие, да Гражина и не спрашивала. Только, вдоволь покуражившись, Аманда деньги девочке назад кинула и сказала: «Жди. Завтра доложу Рустаму. Искупаешься в Бочаге». Рустам это старший по безопасности, жуткий человек.

Вот Сюзи и пришла попрощаться, не столько с Гражиной, сколько с Джулианом. Своему Костику она ничего не сказала. Вмешается — ему тоже смерть. Попросила передать записку, но только не сразу, а попозже. В записке всего одно предложение: «Уехала навсегда. Не ищи».

Поплакали они обе. Выпили, конечно. Сюзи много не нужно, и ослабела она очень от страха. С третьей рюмки скисла, уснула. Дальше Гражина допивала коньяк одна.

Что делать, она уже знала. Был у нее припасен маленький пузырек. Взялся вот откуда.

Один клиент, Лёнчик, симпатичный, работал завлабом в Научном центре. Очень ему Гражина нравилась. Ходил-ходил, потом предложил снять ей втихаря квартиру в городе, чтоб встречаться. Ну, она отказалась, а чтоб не обижался, про Бочаг рассказала. Тогда он и принес ей ампулу. Если что, сказал, это моментальная смерть.

Яд Гражина припрятала, сама не зная зачем. Самоубийство — страшный грех. Она бы ни за что на такое не пошла, пускай хоть сто раз топят. Но Сюзи — девушка неверующая. Зачем ей зря мучиться? Как проснется, надо отдать ампулу ей.

Допила Гражина бутылку, открыла вторую.

И не то чтобы решение в ней какое-то возникло. Колебаний никаких тоже не было. Только вдруг встала она и с пузырьком в руке вышла в коридор. На кухне стояли общие холодильники, где у каждого своя полка. Аманда утром натощак всегда ежевичный сок пила, такая у нее была привычка…

Перевернулась самая черная страница Гражининой жизни. Пусть нехотя, а все же перевернулась.

Так Гражина ничего себе в оправдание и не сказала. Не от трепета. Просто поняла, что не нужно ничего говорить, Судья все знает лучше нее самой.

И вот Книга дочитана до конца, закрыта.

Закрыв глаза, Гражина ждала приговор. По великим грехам и кара. Винить некого.

Сказано, однако, ничего не было. Только обдало вдруг Гражину волной абсолютного понимания и сочувствия, но не расслабляющего, от которого становится саму себя жалко, а… Нет, словами не объяснить.

Это как в первом классе, когда Антонина Сергеевна говорила: «Двойку я тебе, Гражю, не ставлю, но погляди, как ты буковки написала — криво, косо, с кляксами. Вырастешь, останешься с таким почерком, что люди скажут? И самой тоже стыдно будет. Станешь меня ругать, скажешь, вот какая плохая Антонина Сергеевна, не научила. Давай мы с тобой вот как договоримся. Сядем вместе после уроков, рядышком, напишем буковки снова…» Что-то в этом роде, только в тысячу раз пронзительней и мощнее.

Но сочувствие сочувствием, а приговор, похоже, был суров. Гражина поняла это по Ангелу-Хранителю. Он закрыл рукой свое круглое лицо, заплакал.

Сантехник же потянул осужденную за руку.

«Пойдем, голуба, пойдем. Чего тянуть?»

Топнул ногой, в траве провалилась дыра, где клубилась мутная взвесь. Бес легко поднял грешницу, перевернул, да и кинул в прореху головой вниз.

С истошным криком Гражина полетела в бездну.

2.10 Картина десятая Александр Губкин

Так вот что значит «упокоился», подумал Губкин, когда на смену грохоту и боли пришел покой. Как хорошо, как мирно. Ничего не видеть, не слышать, не ощущать.

Но некое время спустя вдали раздался петушиный крик, и с ним, одно за другим, очнулись все чувства. Петух — первохристианский символ Пробуждения, вспомнил Губкин.

Первое, что он увидел, вновь обретя зрение, белые лепестки, медленно кружившиеся в задымленном воздухе. То были цветки миндального деревца, с корнем вырванного из кадки.

Потом в нос ударило запахом свежеразмолотого кофе, из развороченной кофейной машины.

Стойка с закусками была засыпана мелкими зелеными ягодами из лопнувшей стеклянной банки. Кажется, они назывались «каперсы».

Чуть дальше была белая эмалированная раковина, вся заляпанная красными каплями. Кровь, подумал Губкин и ошибся. Это разлетелся вдребезги графин с клюквенным морсом.

Себя Александр разглядел не сразу. Он лежал на спине, неподвижный и бездыханный.

Преставился, мелькнуло в голове. Я — новопреставленный.

Эта поразительная мысль ударила его с такой тяжелой, упругой силой, что Губкина (вернее, то, что ощущало себя Губкиным) подбросило кверху. Он медленно взмыл к потолку, озирая картину страшного разгрома.

Ничто его здесь не держало. Ничего не было жалко.

Словно окончательно убедившись в этом, бестелесная суть новопреставленного запросто преодолела стены, перекрытия и оказалась снаружи, все продолжая неторопливое восхождение.

Хотел он схватиться за нательный крест, но того на шее не было. Не было на руке и часов, остался лишь след от браслета. Взрывом сорвало, что ли?

Сделался Губкин легче воздуха и плавно, словно гелиевый шарик, поднимался мимо этажей аэровокзала.

На втором, где зал прилета, метались пассажиры. Многие стояли у стеклянных стен, прижимаясь к ним лбами, разевали рты, не могли понять, что стряслось.

Этажом выше, в кабинете гендиректора, прервалось важное совещание. Почти все столпились в дверях, лишь у микрофона застрял докладчик с бледным, растерянным лицом. Перед ним лежали бумаги. Сам генеральный остался сидеть, тянул трясущейся рукой из кармана сердечные таблетки.

А на территории, действуя согласно инструкции, милиция уже заблокировала въезд-выезд. Перед шлагбаумом выстроилась цепочка клаксонящих автомобилей.

И стало Губкину ужасно всех жалко. Не себя, а их, остающихся. Это им суетиться, бояться, надеяться и обманываться, радоваться пустякам, стареть и попадать в беду. Умирать.

У него же ничего этого больше не будет.

Здесь, в самый этот миг, Губкина втянуло в темное, узкое пространство, и ничего земного он больше уже не видел. Лишь черноту, в которой через некороткое время слева и справа образовались два луча, серебряный и золотой. Не скоро, безо всякого поспешания из лучей соткалось два контура, один зловеще мерцательный, другой миротворно ясный.

То были, конечно же, спутники губкинской души, Ангел-заступник и бес-искуситель.

На беса Губкин смотреть не стал, нарочно отвернулся, чтоб не пугаться. Оборотился к Заступнику.

В Писании про ангелов Господних сказано, что это юноши в блистающих одеждах, но губкинский скорее походил на врача в белом халате. Или на студента-медика, потому что был молодой и чистолицый. Видел его Александр уже где-то, только вспомнить не мог, когда.

Хоть от беса Губкин и отворачивался, но опасное соседство чувствовал, каждой клеточкой души. Или атомом? Кто знает, из чего она состоит, душа. Если вообще из чего-то состоит.

От черта смердело тем, чего Губкин всю жизнь сторонился. Честнее будет сказать, тем, чему он в себе не давал воли. Злобой, нахрапом, грубостью, алчностью брюха, блуда и потных ладоней. Человека без этих запахов не бывает. Потому и полагается отлетевшей душе Суд. Как прилежный читатель духовных книг, Губкин знал, что по русской, православной вере Суд этот имеет вид хождений по небесным мытарствам. Мытарств тех числом двадцать. Мало кому дано пройти их до конца, не сорвавшись в Бездну.

При мысли об ужасах Бездны стало Александру до того жутко и бесприютно, что он заплакал, хотя взрослому мужчине плакать и стыдно.

Странно это. Сбросил он плоть, обестелесился, а мужчиной все равно остался. Это что же получается? Душа имеет пол?

Вдруг дрожащему от страха Губкину послышалось, будто Ангел что-то прошептал или прошелестел. Словно подсказывал.

«Ссст, ссст».

Прислушался, разобрал: «Екклесиаст, Екклесиаст».

Что Екклесиаст? В каком смысле?

И пришли Губкину на память строки из Екклесиастовой книги, которые он очень любил и помнил наизусть, за красоту. Повторять повторял, а смысла древних иносказаний не понимал. Ясно, что речь идет о смерти, но о какой именно — одного человека или всего человечества? Неясно.

«В тот день, когда задрожат стерегущие дом и согнутся мужи силы; и перестанут молоть мелющие, потому что их немного осталось; и помрачатся смотрящие в окно; и запираться будут двери на улицу; когда замолкнет звук жернова, и будет вставать человек по крику петуха, и замолкнут дщери пения; и высоты будут им страшны, и на дороге ужасы; и зацветет миндаль, и отяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс. Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы; доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника и не обрушилось колесо над колодезем. И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, Который дал его».

Достаточно Александру было повторить эти слова, и у него словно глаза открылись. Перехватило дыхание, а из глаз еще пуще хлынули слезы, но уже не от испуга — от Чуда.

Ведь все это только что с ним случилось, до мельчайших деталей! Оказывается, за три тысячи лет до его рождения все было в подробности предсказано. Не кому-то там, а персонально ему!

«Стерегущий дом» и «муж силы» — это он самый, Саша Губкин, и есть.

«Мелющие», которых «немного осталось», — это заседальщики в кабинете у генерального. Как услышали взрыв, так языками молоть и перестали, высыпали из помещения.

Назад Дальше