— Даже несмотря на то, что я еврей?
— Я думаю, большинству людей на это наплевать. Речь, конечно, идет не о тех, кто любит литературу. На улице, где живет моя мать, найдется парочка соседей, которые могут недовольно бормотать что-то себе под нос. Многие здесь довольно циничны, но и в Нью-Йорке подобное встречается нередко.
— А что думает про все это Джорджина?
— Джорджина очень традиционна в своих взглядах. Вероятно, Джорджина считает, что я махнула на все рукой, отказавшись от того, чего хотела достичь в жизни. Она думает, что это неплохой вариант за неимением лучшего, и всячески рекомендует мне остановиться на нем.
— А на что именно ты махнула рукой?
— На очевидные вещи. Более конкретно, на вещи такого рода, к которым стремятся девушки вроде меня.
— А если подробнее?
— Ну, я думаю, это… Ах, впрочем, я и сама не знаю…
— Думаю, тебя тревожит мой возраст.
— Да. Я думала, что рядом со мной будет человек примерно моих лет. Обычно людей очень глубоко задевают различия в возрасте. Послушай, тебе нравится то, что мы с тобой обсуждаем? Или этот разговор ни к чему?
— Конечно нравится. Это дает мне возможность поставить ногу на вражескую территорию.
— А зачем тебе это нужно? Разве что-то случилось?
— Расскажи мне о Саре. Что она про все это думает?
— А что у вас там произошло?
— Ничего. Что между нами могло произойти?
— Бывает, что Сара ведет себя как скверная девчонка. Иногда она начинает говорить быстро-быстро, будто льдинки разбиваются о землю. Трещит как сорока. Тыр-тыр-тыр-тыр. Знаешь, как она высказалась вчера про нитку бус, которую я надела на шею? «Жемчуга — это яркий признак традиционно воспитанной, привилегированной, необразованной, глупой, самодовольной женщины из среднего класса, не знающей, что такое эстетика и мода. Жемчуг — это квинтэссенция смерти. Единственный способ носить жемчуга — это увешаться огромными жемчужинами с головы до пят или придумать какой-нибудь другой вариант, отличающийся от обычного». Она фыркнула: «Как ты можешь носить жемчуг?»
— А что ты ей ответила?
— Сказала, что ношу жемчуг потому, что он мне нравится. Вот так мы общаемся с Сарой. С ней не нужно встревать в долгие споры, в конце концов она замолкает и уходит восвояси. Она знакома с массой эксцентричных личностей и порой сама ведет себя очень странно. И еще она всегда была задвинута на сексе.
— Значит, мы попали в очень хорошую компанию, не правда ли?
— Что она сказала тебе, Натан?
— А что она могла мне сказать?
— Вы наверняка говорили с ней о сексе. Мол, она видит тебя насквозь. Она думает, что твоя профессия — сексуальное бродяжничество.
— «Сложил я палатку и дальше пошел…»
— Идея именно в этом… Она думает, что ни один мужчина не стоит ни гроша, но самые худшие из них — это любовники в качестве мужей.
— Неужели Сара делает подобные обобщения на основании своего богатого опыта?
— Я бы так не сказала. Мне кажется, что ни один мужчина, если он в здравом уме и трезвой памяти, не будет вступать с ней в сексуальную связь. Иногда у нее бывают затяжные приступы ненависти, когда она в принципе на дух не переносит мужчин. Ее антагонизм не похож на обличительный пафос феминисток — здесь дело в ее отношении к противоположному полу; она продолжает вести с ним какую-то свою, внутреннюю борьбу. Говоря о ее личном опыте, на основании которого она делает обобщения, можно сказать, что он жалок и печален. Так же как и мой до недавнего времени. Ты знаешь, я стала очень злой после того, как муж не разговаривал со мной в течение года. А когда я заговаривала с ним, он пытался тут же меня заткнуть, он лупил меня всякий раз, как только я открывала рот. Так было всегда, постоянно. Я думала об этом, когда тебя не было рядом со мной.
— А мне очень нравится, как ты говоришь.
— Правда?
— Я же слушаю тебя сейчас.
— Но почему ты это делаешь? Никому не понятно. Девушки, воспитанные так, как я, обычно не выходят замуж за мужчин, интересующихся литературой. Я постоянно слышу: «Неужели вы ведете интеллектуальные беседы? В это невозможно поверить».
— Они достаточно интеллектуальны для меня.
— Ты считаешь меня интеллектуалкой? Не может быть! Значит, я что-то вроде Кьеркегора?[130]
— Намного лучше.
— Все они думают, что из меня получилась бы отличная домохозяйка, не хуже других, живущих у нас по соседству. Положа руку на сердце, признаюсь: я часто думала, что именно это и есть мое призвание. Я вижу, как мои сестры ходят на работу, и думаю вот что: мне уже двадцать восемь. Скоро будет тридцать, и со времени окончания университета у меня в жизни не было никаких достижений, кроме Фебы. А потом я думаю: ну и что плохого во всем этом? У меня прелестная дочурка, а теперь у меня есть замечательный муж, который не унижает меня, как только я открываю рот, чтобы заговорить с ним, и скоро у меня будет второй ребенок и чудесный дом у реки. И еще я пишу рассказики об английских заливных лугах и туманах, о грязи и слякоти, которые никто в жизни никогда не будет читать, но это не имеет для меня никакого значения. В нашей семье существовала определенная школа мысли, согласно ей я и вышла за тебя замуж, потому что с тех самых пор, как отец бросил нас, я всегда бродила по окрестностям, пытаясь отыскать его.
— Если следовать твоей школе мысли, я — твой отец.
— К сожалению, это не так. Хотя я наблюдаю в тебе разнообразные отцовские качества, тебя никак нельзя считать моим отцом. Вот, например, Сара думает, что мы, все трое, — неуклюжие дылды, выросшие без отца. Это ее любимое занятие — рассуждать подобным образом. Она говорит, что отец похож на Гулливера в стране лилипутов, — это тело, о которое можно вытирать ноги, прислониться к нему, забраться наверх и потоптаться на грудной клетке, приговаривая: «Это мое!» Встать на него ногами, а потом спрыгнуть вниз!
— И она права?
— В определенной степени. Она очень умная, наша Сара. Когда он ушел от нас, мы не часто виделись: один день перед Рождеством, пару выходных дней летом, не более того. А в последние несколько лет мы вообще ни разу не встречались. В целом, мы все чувствовали себя так, будто почва уходит из-под ног. Мать семейства может быть ответственным и сведущим во всех делах человеком (такой и была наша матушка), но в нашем случае весь мир определялся деятельностью отца. Не знаю, как это получилось, но мы всегда жили вразрез с требованиями повседневного быта. Только когда я стала взрослой, я начала разбираться в жизни, например, я поняла, что есть работа, которую может выполнять женщина. Но до сих пор так ничему и не научилась.
— Ты сожалеешь об этом?
— Я уже говорила тебе: никогда в жизни я еще не была так счастлива, как сейчас: мне нравится быть нелепой женщиной с признаками атавизма, которая не желает утвердиться в этом мире. А Сара работала над собой все это время, изо всех сил пытаясь утвердиться, и всякий раз, когда ей предоставлялась возможность сделать это (я имею в виду реальную возможность добиться успеха, а не пустить пыль в глаза мне или Джорджине), она впадала в жуткую депрессию или ее охватывала ужасная паника.
— И все потому, что она была дочерью сбежавшего из семьи отца?
— Когда мы еще жили дома, каждый раз, одиннадцатого марта, она бродила по саду как безумная, напоминая одну из героинь первого акта «Трех сестер»: «Сегодня ровно год, как отвалил наш папаша!» Она всегда чувствовала, что нам не на кого опереться. И в том, что мать возлагала на нас большие надежды, постоянно присутствовала какая-то неловкость. Она хотела, чтобы мы выросли хорошо образованными людьми; она сделала все возможное, чтобы мы окончили университет, она изо всех сил старалась, чтобы мы получили приличную работу, — все эти потуги казались неуместными и необычными для того мира, в котором жила моя мать, но своими действиями она как бы искупала вину отца перед нами, пытаясь компенсировать то, чего нам недоставало, и в этом сквозила полнейшая безысходность, особенно для Сары.
Это произошло, пока мы ели десерт. Я услышал как одна женщина, нарочито утрируя английские интонации, произнесла:
— Это вызывает у меня полнейшее отвращение!
Я повернул голову, чтобы выяснить, кто именно сказал эту фразу, и увидел крупную седовласую даму, сидевшую футах в десяти от нас на той же банкетке, что и мы, — по всей видимости, она уже заканчивала обед; рядом с ней находился костлявый старик, скорее всего ее муж. Глядя на него, я решил, что у него ничто не вызывало отвращения; нельзя было также сказать, что он целиком отдавался трапезе: похожий на скелет мужчина тихо созерцал бокал с портвейном. Судя по виду этой парочки, они были очень богаты.
Обращаясь ко всему залу, но теперь пристально глядя на нас с Марией, женщина повторила:
Обращаясь ко всему залу, но теперь пристально глядя на нас с Марией, женщина повторила:
— Разве это не отвратительно?
Ее муж, который, присутствуя физически, мыслями витал в других сферах, сидел как истукан, не подавая виду, что ее замечание относится к кому-либо из присутствующих.
Минутой раньше, попавшись на удочку обезоруживающей искренности Марии, я пришел к выводу, что вовсе не она, а «скверная девчонка» Сара старалась обмануть меня и сбить с толку; все, что сказала мне Мария, убедило меня в том, что в наших отношениях ничего не изменилось, поэтому я в порыве нежности протянул к ней руку и двумя пальцами тихо погладил ее по щеке. Я не сделал ничего непристойного, никакого возмутительно откровенного жеста, выражающего похоть, но когда я повернулся и увидел, что на нас пристально смотрят другие посетители, я понял, что именно вызвало их неприязнь: они возмутились не тем, что я публично, на виду у всего ресторана, проявил нежность к своей жене, — они негодовали из-за того, что эта молодая женщина приходилась женой этому человеку.
Можно было подумать, что под столиком нашей соседки проходит высоковольтная линия или она положила в рот что-то отвратительное, так эта пожилая седовласая женщина начала содрогаться от конвульсивных движений, явно имевших определенную последовательность. Будто посылая сигналы сообщнику, она всосала в себя щеки, сжала губы, растянула плоский рот — и наконец, окончательно выйдя из себя от моей наглой выходки, визгливым голосом позвала метрдотеля. Тот прибежал сломя голову — узнать, что случилось.
— Откройте окно, — приказала она ему громким голосом, который был слышен в любом уголке ресторана. — Вы должны немедленно открыть окно: здесь ужасно воняет.
— Вы уверены, мадам? — учтиво спросил метрдотель.
— Совершенно уверена. Здесь стоит непереносимая вонь.
— Мне очень жаль, мадам. Ничего подобного я не заметил.
— Я не желаю ничего с вами обсуждать! Делайте, что вам велят!
Повернувшись к Марии, я спокойно произнес:
— Это я воняю.
Мария была изумлена, хотя сначала данная ситуация даже позабавила ее.
— Ты думаешь, это относится к тебе?
— Ко мне и к тебе заодно.
— Эта женщина либо безумна, — прошептала она, — либо пьяна. А может, это ты пьян.
— Если бы она была безумна, или пьяна, или и то и другое вместе, я мог бы подумать, что ее высказывание не относится ко мне. Но поскольку она продолжает пристально смотреть на меня, вернее на нас с тобой, я должен прийти к заключению, что воняю здесь только я.
— Дорогой мой, да она просто сумасшедшая. Эта смешная и нелепая старуха думает, что кто-то вылил себе за шиворот слишком много духов.
— Это оскорбление на национальной почве, и оно было так задумано. Если она будет продолжать в том же духе, я не собираюсь молча терпеть ее выходки. Ты должна быть готова к тому, что я дам ей отпор.
— Но где тут оскорбление? — удивилась Мария.
— Эманации, исходящие от евреев. Она гиперчувствительна к эманациям, исходящим от евреев. Не делай вид, что ты не понимаешь.
— Это просто смешно. Ты несешь какой-то вздор.
Женщина, сидевшая на банкетке, продолжала свои нападки на евреев:
— От них исходит такой странный запах!
Тут я не выдержал и поднял руку, чтобы привлечь внимание метрдотеля.
— Да, сэр?
Это был серьезный седовласый француз с учтивыми манерами, который, как старомодный психоаналитик, тщательно и непредубежденно взвешивал каждое слово, обращенное к нему. Примерно час тому назад, когда он принимал у нас заказ, я указал Марии на фрейдистскую строгость его поведения: он никак не проявил себя, чтобы воздействовать на наш выбор среди разнообразия специальных блюд, способ приготовления которых он вкратце нам описал.
Я сказал ему:
— Мы с женой прекрасно пообедали и теперь хотели бы спокойно выпить по чашечке кофе, и нам чрезвычайно неприятно, что кто-то из ваших посетителей мешает нам, явно нарываясь на скандал.
— Понимаю, сэр.
— Окно! — диктаторским голосом завопила дама, щелкая пальцами в воздухе. — Сейчас же откройте окно, пока нам всем не стало плохо!
Тут я встал с места, несмотря на увещевания Марии, повторявшей: «Ну пожалуйста, не надо! Она же сумасшедшая!», вышел из-за стола и сделал несколько шагов вперед, к тому месту, где я мог стоять лицом к этой женщине и ее мужу, сидевшим рядышком за столом. Мужчина не обратил на меня, как, впрочем, и на свою жену, никакого внимания, продолжая потягивать портвейн.
— Могу я помочь вам решить ваши проблемы? — спросил я.
— Простите, что? — ответила она, глядя мимо меня пустыми глазами, будто никого рядом с ней не было. — Пожалуйста, оставьте нас в покое.
— Мадам, вы убеждены, что евреи вызывают у вас сильную неприязнь?
— Евреи? — Она повторила это слово несколько раз, будто никогда раньше его не слышала. — Евреи? Ты слышал, что он мне сказал?
— Вы ведете себя очень неприятно, мадам, чрезвычайно неприятно. И ваше поведение выходит за рамки всяких приличий. Если вы будете и дальше кричать о том, что здесь воняет, я попрошу дирекцию ресторана, чтобы они выставили вас из зала.
— Что вы сделаете?
— Я потребую, чтобы вас выкинули отсюда.
Ее конвульсивно дергающееся лицо внезапно помертвело — на секунду мне показалось, что я сумел ее угомонить; и решив, что мне больше не нужно стоять перед ней с угрозами, я с чувством одержанной победы вернулся к своему столику. Щеки у меня пылали — наверняка все лицо покраснело от гнева.
— Я не слишком большой специалист в таких вопросах, — сказал я, снова усаживаясь на свое место. Грегори Пек в «Джентльменском соглашении»[131] делал это лучше.
Мария не разговаривала со мной.
На сей раз, когда я помахал рукой, чтобы нас обслужили, к столику торопливо бросились и официант, и метрдотель.
— Два кофе, — заказал я. — Хочешь еще что-нибудь? — спросил я Марию.
Она делала вид, что даже не слышит меня.
Мы допили шампанское и маленькую бутылочку вина, и хотя мне совсем не хотелось больше пить, я все же заказал бренди, чтобы довести до сведения окружающих, сидевших за соседними столиками, а также до выступившей против меня женщины и до Марии, что я не имею ни малейших намерений свернуть наш праздничный вечер. День рождения продолжается несмотря ни на что!
Я подождал, пока нам принесут кофе и бренди, а затем спросил:
— Мария, почему ты не разговариваешь со мной? Скажи хоть что-нибудь. Ты ведешь себя так, будто я совершил преступление. Уверяю тебя, если бы я промолчал, ситуация стала бы еще более невыносимой, чем когда я велел ей заткнуться.
— Ты просто сбесился.
— Да неужели? Не вписался в британские правила поведения в приличном ресторане? То, что она несла, очень тяжело выносить таким людям, как я, — это было еще более трудное испытание, чем Рождество.
— Почему теперь ты нападаешь на меня? Я только сказала, что если то, что она говорила про окно, действительно относилось к тебе, значит, эта женщина совершенно безумна. Я не верю, что настоящий англичанин, если он в здравом уме и трезвой памяти, может зайти так далеко. Даже если он нетрезв.
— Но присутствующие могли подумать, что это правда.
— Нет. Мне и в голову не пришло, что кто-то мог так подумать.
— Значит, они не будут ассоциировать вонь с евреями?
— Нет. Я так не думаю. К этому происшествию никто не проявил интереса, — твердо сказала Мария. — Мне кажется, ты не можешь и не должен, даже если пытаешься, делать общие выводы об Англии и англичанах на основании этого случая. Особенно если ты не уверен (хотя изо всех сил стараешься доказать мне обратное), что твоя принадлежность к еврейству имеет хоть какое-то отношение ко всему этому.
— Ты ошибаешься! Либо ты совершенно невинна, либо слепа. Она смотрит на нас, и что она видит? Истинное воплощение смешения рас! Еврей, марающий грязью английскую розу! Еврей, с важным видом сидящий в ресторане, читающий французское меню и орудующий ножом и вилкой! Еврей, который оскорбителен для ее страны, ее класса, ее физического и нравственного здоровья! Она в глубине души считает, что мне не место в этом ресторане. В глубине души она уверена, что это место вообще не для евреев, и уж во всяком случае не для тех евреев, которые своим соседством марают девушек из высшего общества.
— Что на тебя нашло? В этом месте полно евреев. Любой нью-йоркский издатель, приезжая в Лондон, останавливается в этом отеле и обедает в этом ресторане.
— Может, она медленно соображает, наша милашка. В старые времена такого просто не могло быть. Ведь до сих пор существует масса людей, которые возражают против появления евреев в подобных местах. Она сделала что хотела, эта женщина. Именно это она и имела в виду. Скажи мне, откуда у них такая исключительная чувствительность? Что именно они ощущают, когда на них пахнёт еврейским духом? Как-нибудь нам нужно посидеть с тобой и обсудить этих людей со всеми их антипатиями, чтобы я был во всеоружии в следующий раз, когда мы решим посетить ресторан. Я хочу сказать, что здесь не Западный берег, — здесь не грохочут выстрелы. Это земля рождественских богослужений, с гимнами и чтением отрывков из Библии. В Израиле я видел, что буквально в каждом жителе непрестанно кипят страсти, и это очень многое значит — больше, чем ты думаешь. Но если судить по тому, что лежит на поверхности, люди в Англии совсем не такие, как в Израиле, поэтому даже небольшие всплески ненависти у англичан выглядят шокирующе, — быть может, эти выходки раскрывают их внутреннюю суть. Ты разве не согласна со мной?