Временами Мусеибу приходило на ум, что боли в правом боку начались как раз после того партийного собрания, но на самом деле было не так, боли начались в последние месяцы, самое большее - в последний год, и сегодня рано утром включив зажигание своего "Мерседеса", чтобы ехать в бакинский Диагностический центр по поводу непрекращающейся боли, он вдруг вспомнил то далекое партсобрание и бессознательно поднес руку к груди, но, естественно, в июле, в жаре и духоте он был без пиджака, и вообще, тот маленький "Коран" уже не находился в левом кармане пиджака, потому что больше не было необходимости прятать "Кораны", Советский Союз давно повержен в прах, и теперь дома у Мусеиба были "Кораны" один красивее другого - великолепные, дорогие издания, но сегодня утром, когда Мусеиб усаживался в свой "Мерседес", чтобы ехать в бакинский Диагностический центр, его внезапно охватило не хорошее предчувствие, даже не то, чтобы просто - нехорошее, а такое пронзительно-нехорошее, что он весь изнутри похолодел: ему почудилось, что маленький "Коран", оставшийся после матери, во время того злополучного, посвященного атеизму партсобрания, и в самом деле покинул свое насиженное место - левый внутренний карман пиджака - и убежал...
...навсегда...
* * *
В то жаркое июльское утро Алигулу ехал в электричке под чудесный перестук колес и не хотел думать об этом жарком июльском утре, хотел забыть о нем, и временами забывал, что этот поезд (под чудесный перестук колес) везет его на жутко вонявшую Свалку.
Был в жизни Алигулу один невеселый факт, и по мере того, как проходили годы этот факт превносил в сердце Алигулу все больше печали: за всю свою жизнь он не пользовался ни одним видом транспорта, кроме электрички, не ездил на поездах дальнего следования, не садился в самолет, или пароход, потому что ни разу он не выезжал за пределы своего города, так же как никогда в жизни он не ночевал вне дома, этого одноэтажного из двух комнат домика, оставшегося в наследство от покойного Наджафали (или Алинаджафа?).
Таким образом, эта электричка, проходившая апшеронскими степями со своим перестуком колес, была единственным для Алигулу, что напоминало о каких-то несбыточных дальних путешествиях...
единственным - чем?
единственным... знаком, что ли? - и он увозил Алигулу на свалку, и в это жаркое июльское утро Алигулу вдруг почудилось, что электропоезд с его перестуком колес, в сущности, везет его к последнему пристанищу, в могилу, и хоть это чувство и было печальным, но ничего удивительного для Алигулу в том не было, потому что вся жизнь его была подобием вонючей Свалки.
Алигулу, глядя на столбы электропередач, мелькавшие за окном, подумал:
"- Ну и пусть!"
* * *
Садишься в Баку на "Сабунчинском вокзале" на электричку, проезжаешь четыре станции, выходишь, пересекаешь шоссе перед станцией и по пескам, мимо бесхозных, дикорастущих маслиновых деревьев идешь в сторону заката, и тут вдруг свежий морской воздух начинает меняться, уступает место вони, вонь царит повсюду, и даже слепой, ориентируясь на эту вонь, может легко добраться до Свалки.
Машины для уборки мусора, собрав мусор из ближних к Свалке районов и поселков Баку, привозят и сваливают его сюда, а в советское время здесь работали специальные бригады мусорщиков, отделявших бумагу, металл, пластмассу и прочее, и потом все это отвозилось на переработку, а оставшееся, ненужное прямо здесь, на месте сжигалось, но как только Советский Союз рухнул, будто умер хозяин Свалки, и разрастающаяся на глазах Свалка осталась на попечении одичавших собак и кошек, мух и насекомых, и Свалка стала терять свою величественность, которой обладала будучи в составе Союза, машины не убирали вовремя мусор, нарушилась периодичность, мусор не опоражнивался вовремя на Свалку, а железный лом, или еще что, более менее стоющее даже не доходило до мусорных ящиков, их заранее собирали и сдавали в утильсырье, и бумаги в мусоре стало гораздо меньше, вместо бумаги появились целлофановые пакеты, и когда начинали дуть знаменитые апшеронские ветры, они поднимали со Свалки тысячи целлофановых пакетов, и эти пакеты цеплялись за ветки деревьев, застревали в окнах ближних домов, украшали дымоходы на крышах.
Алигулу, проходя мимо старого инжирового дерева, с веток которого свисало множество целлофановых пакетов, подумал, что верно, и в самом деле мир изменился, раз вместо птиц на деревья налетают целлофановые пакеты.
* * *
Руки Мусеиба были золотыми не только в переносном смысле, эти руки и в самом деле творили, производили, умножали золото, то есть, благодаря способностям и таланту своих рук, Мусеиб еще во времена Советского Союза был в Баку одним из самых влиятельных подпольных золотых...
как бы это сказать?..
подпольных золотых...
одним из самых влиятельных подпольных золотых дел специалистов (!), а в общем-то, первым из этих специалистов, и большая часть золотых николаевских десяток, империалов и просто золотых ювелирных изделий, вращавшихся на черном рынке Баку, проходила через его золотые руки, и ясное дело, речь тут шла не только о зубных коронках, но и о подпольной торговле золотом; но позже, когда развалился Советский Союз, сеть, которую с такой любовью и истинно творческим вдохновением, с паучьей терпеливостью и аккуратностью плел Мусеиб на протяжении многих лет, чтобы огродить любимое дело от посягательств со стороны закона, стала ненужной, и любимое дело из подпольного превратилось в легальный бизнес.
Все шло прекрасно, росло уважение, росло богатство, и оба сына были здоровые и сильные ребята, увеличивалось число внуков, но все будто потеряло истинный вкус, стало пресным, невозможно было вернуть радостное волнение подпольного прошлого Советского периода (времени атеизма!), но почему? Все дело в том, что и ответить на этот вопрос было невозможно... Видимо, запретный плод (советский запретный плод!) и в самом деле сладок, а когда все открыто, когда нет запрета, делай, что хочешь, тогда все упрощается, и теперь даже орехового дерева кресло Екатерины II с серебряной инкрустацией, вперив глаза в которое сидел Мусеиб, тоже превращалось в нечто вполне обычное.
Мусеиб обожал антиквариат, и его пятикомнатная квартира с видом на море на восьмом этаже престижного дома напоминала антикварную лавку, и покойная жена - человек не без странностей - иногда говорила: клянусь Аллахом, стыдно перед гостями бывает... Видимо, жена его стыдилась подобно девочке, надевшей обновку и вышедшей к гостям, робеющей и гордящейся одновременно, видимо, жена его такой стыд имела в виду...
Эта кресло Екатерины II было приобретено Мусеибом после развала Союза в Ленинграде (теперь этот город опять Санкт-Петербург) вследствии заключения тайной и бурной сделки у одного известного демократа, а из какого музея достал это чудо демократ - не наше дело, и это кресло Екатерины сделалось воистину предметом радости и гордости для Мусеиба, но теперь, в этот душный июльский вечер и этот предмет, как и все вокруг, стал вполне обычным, обыденным.
Сейчас придут сыновья и, конечно же, будет раскупорена бутылка коньяка, мальчики расставят на столе деликатесы из холодильника, и они, трое мужчин сядут за стол и будут вести приятные разговоры, начнут вспоминать радостные события, а потом сыновья уйдут. После смерти жены Мусеиб остался один в этих пяти комнатах, старая прислуга-еврейка после шести вечера тоже уходила, и тогда все эти дорогие финтифлюшки вокруг него теряли свою привлекательность, становясь обычными, обыденными предметами обихода, и эта обыденность приносила с собой грусть, тоску...
Сыновья давно жили своими семьями, имели квартиры, но сердца их постоянно находились здесь, с отцом, и когда мальчики узнали о болях Мусеиба, оба - чуть не до драки доходило - настоятельно советовали и требовали, чтобы он обратился к врачу, однако, несмотря на то, что Мусеиб сам был врачом, он очень не любил обращаться к докторам и, можно сказать, ни разу не обращался.
И теперь с одной стороны эти удручающие постоянные боли, с другой давление на него сыновей заставили его (проклятие шайтану!), предварительно договорившись, ехать этим жарким утром на обследование в Диагностический центр. Он отключил мобильный и, возвращаясь домой, еще только выходя из лифта на своей площадке, услышал, как надрывается в пустой квартире телефон.
Звонил старший сын.
- Слушай, зачем ты отключаешь мобильный?! С утра места себе не нахожу! Ну как? Что случилось?!
- А что должно было случиться?
- Обследовали? Что сказали?
- Сказали все отлично!
- Хорошо обследовали? УЗИ сделали?
- И УЗИ сделали и все анализы проверили.
- Так и сказали - отлично?
- Да!
- Ничего... нет?
- Ну да, сказали - ничего нет. Легкая простуда, пройдет. Сказали - все чисто! - Мусеиб рассмеялся. - А что должно было быть? Я так и зналпустое!..
- Вечером приеду.
И Мусеиб живо представил себе, как его старший прослезился от радости и, представив это, Мусеиб сам прослезился.
- Да!
- Ничего... нет?
- Ну да, сказали - ничего нет. Легкая простуда, пройдет. Сказали - все чисто! - Мусеиб рассмеялся. - А что должно было быть? Я так и зналпустое!..
- Вечером приеду.
И Мусеиб живо представил себе, как его старший прослезился от радости и, представив это, Мусеиб сам прослезился.
Не успел он положить трубку, как телефон зазвонил снова.
Звонил младший сын.
И почти слово в слово повторился первый разговор, и Мусеиб опять будто воочию видел, как глаза младшего наполняются слезами радости, как беспокойство покидает сердце сына, проясняется озабоченное выражение на лице его.
Оба сына работали в полиции. Старший был майором, но исполнял должность полковника, и со дня на день его должны были вне очереди представить к этому чину - Мусеиб уже уладил этот вопрос.
Младший еще был капитаном.
* * *
Порой на Свалке (как и во дворах многоэтажных домов) появлялись конкуренты Алигулу, но это были не профессиональные "бутылочники", потому что у профессионалов, как у лесных зверей, у каждого была своя территория, и они старались не нарушать границ чужого участка, не лезть в чужие дела, а случайно возникавшие конкуренты, как правило, были алкоголики, торопливо, воровато рассовывающие бутылки по карманам, стараясь поскорее сбыть их в какой-нибудь винной лавке в обмен на пиво, а если повезет и найденных бутылок будет достаточное количество, то и портвейн, и в отдельности эти алкоголики были самыми беспомощными и несчастными существами на свете, но стоило им оказаться вдвоем или втроем, как они становились по-настоящему опасными и даже могли убить из-за пустой бутылки; и Алигулу в то жаркое июльское утро, сойдя с поезда и под палящим, будто выжигавшим дырку на темени солнцем, направляясь к Свалке, еще издали заметил две черневшие на ней фигурки, и настроение у него резко испортилось, а приблизившись, он ясно разглядел, что эти две фигурки принадлежали двум русским женщинам-алкоголичкам, у каждой в руках было по длинной палке, которыми они ковырялись в мусорных кучах Свалки.
Одна из этих женщин-алкоголичек, подняв голову, прищурившись под яркими лучами солнца, поглядела своими бесцветными глазами под опухшими веками на этого заморыша - Алигулу и произнесла таким тоном, будто давно его поджидала здесь:
- А-а-а! Пришел-да?! Ограш! - и смачно матерно выругалась.
И вторая тоже поглядела на Алигулу, но казалось, у нее не было столько энергии, как у первой, по краям высохшего с растрескавшимися, подчерневшими губами, рта застыла пена, и она довольствовалась только одним словом:
- Сволочь!
На большее ее не хватило.
Конечно, для этих двух женщин сейчас дороже всех ценностей дурацкого, непостижимого мира было найти на свалке пяток пустых бутылок и на вырученные на них деньги купить холодного хырдаланского пива и выпить по стакану-другому, и главное - Алигулу было искренне, от души жаль этих женообразных существ, что под палящим июльским солнцем Апшерона еле стояли на ногах и изнывали, сгорали, умирали от желания выпить пива, и если б сейчас, покопавшись в мусоре Свалки, он нашел бы бутылку, ей-богу, может, даже вполне добровольно отдал бы этим несчастным.
Но две русские женщины-алкоголички, естественно, и не подозревали об этих прекрасных мыслях Алигулу, и сейчас он был для них только конкурентом, претендующим на их добычу, и потому от них можно было всего ожидать, и Алигулу не стал приближаться к ним, а пошел по периферии Свалки, и кто знает, может Аллах нарочно послал туда двух женщин-алкоголичек, чтобы Алигулу прошел по окраине Свалки?
Алигулу прошел за Свалку и только хотел ткнуть своей палкой в мусорную кучу, когда заметил кусок желтого металла, ярко горевший на солнце.
Сейчас выпускали разнообразные напитки в разнообразных бутылках, и на тех разнообразных бутылках были разнообразные крышки, в том числе и из желтого мягкого металла, и эти крышки порой вот точно так искрились и сверкали под солнечными лучами, но в этот раз, заметив блеск, Алигулу с замершим сердцем вдруг почуял, что это не бутылочная крышка, и в волнении отбросил палку, даже не притронувшись ею к мусорной куче, шагнул, протянул дрожащую руку и взял этот кусок желтого металла.
Он и раньше что-то находил в мусорных ящиках на этой Свалке: то мелкие деньги, то позолоченное колечко, или сережку и другую подобную мелочь, а как-то, в последние дни уходящей Советской власти он нашел зеленую пятидесятирублевую купюру; больше всего сбивали с толку лотерейные билеты, их выбрасывали в мусор целыми, и нельзя было понять, проверили их, или выбросили по ошибке, и потому, найдя в мусорке лотерейные билеты, Алигулу отправлялся к сберкассе возле кинотеатра "Араз", и у входа в сберкассу сверял свои билеты с вывешенным списком выигрышных номеров, но до сих пор он еще ни разу ничего не выиграл, видимо, хозяева этих лотерейных билетов прежде, чем выбросить, все же сверяли их и выбрасывали только убедившись, что на билет не пал выигрыш.
Но в этот раз было совсем другое: в ладони Алигулу...
Сколько их там?..
Один ... два... три...
Шестнадцать...
... был протез, состоявший ни много ни мало из шестнадцати золотых коронок.
Алигулу, словно не веря глазам своим, сжал кулак и одновременно зажмурился, потом раскрыл ладонь и глаза - протез из шестнадцати коронок был по-прежнему у него на ладони.
Сначала Алигулу показалось, что он совершает нечто вроде воровства, но очень скоро это чувство прошло, потому что даже если б он захотел вернуть, где можно было отыскать хозяина этого протеза на такой огромной территории Апшерона, включая Баку? - безнадежное дело; потом на смену этому чувству пришло беспокойство - интересно, кто был хозяин этих зубов? Может, его убили, а зубы вытащили и выбросили сюда? Может, злой рок таится в этих зубах? Потом беспокойство сменилось смятением...
... однако, напрасно...
хозяин этих зубов человек не бедный - это первое...
... во-вторых, это человек пожилой, потому что сейчас молодые люди не вставляют себе столько золотых коронок...
... и в-третьих, это - его судьба, везение, счастье, и отказываться от этой судьбы, везения, счастья было бы, конечно, неправильно.
Алигулу, поднявшись на цыпочки, с опаской посмотрел поверх мусорных куч в ту сторону Свалки, где возились две русские женщины, словно они могли сейчас с воплями, кулаками отнять выпавший на его долю подарок судьбы, но куча была так высока, что тех женщин было не видать, да и вообще, зачем они нужны?..
Надо было поскорее уходить отсюда.
Алигулу спрятал золотой протез в боковой карман пиджака, но для надежности руку из кармана не вынимал, а протез держал в крепко сжатом кулаке, как будто стоило ему выпустить из рук свое сокровище, как оно тотчас выпадет из кармана и затеряется.
Во рту у Алигулу оставалось всего семь зубов, а у жены его - пять, или шесть, и Алигулу и думать не смел вставлять себе или жене зубы, потому что, как-то раз, когда сосед их кларнетист Фатулла играл в нарды под тутовыми деревьями у ворот, Алигулу был рядом и видел, как Фатулла ощерившись и показывая на новую золотую коронку во рту, похвастал: "Ала, знаете почем это мне обошлось? Двести тридцать тысяч манат! Ала, ровно пятьдесят долларов, не шутка! А что делать? Я - музыкант, артист, нельзя мне с дырявым ртом! Вот и оторвал, отнял кусок от детей своих, говорю, где наша не пропадала - давай-э!" Цифра в пятьдесят долларов так потрясла Алигулу, что он после этого разговора даже не вспоминал ни о своих, ни о жениных зубах, и жена его, сидя у ворот на своей табуретке, продавая жаренные семечки, время от времени отправляла семечку-другую в беззубый рот, но не умея разгрызть их, предварительно очищала кожуру ногтями, а потом уже старательно перемалывала деснами и, таким образом, насыщалась.
Десять помножить на пятьдесят получим пятьсот. Пятьсот!.. И еще шесть помножить на пятьдесят, это сколько же будет? Триста! Триста и там пятьсот, всего выходит восемьсот. Восемьсот! Восемьсот долларов!
Алигулу сжал в кулаке в кармане протез из шестнадцати золотых коронок и, может, впервые в ладони своей ощутил такое тепло, какое еще никогда не испытывал, и это чувство походило на свежее прохладное дуновение среди зноя и духоты, невозможное делало возможным, далекое - близким, и внезапно перед глазами Алигулу встало лицо Святослава, которого он никогда не видел, и хоть черты лица были неявственны и размыты, однако, волосы точно были русые и глаза - ярко-синие.
Алигулу еще раз сжал кулак в кармане, да так сильно, что золотые коронки впились в его огрубевшую, растрескавшуюся, мозолистую от постоянного таскания мешка с бутылками ладонь, причинив боль, создалось впечатление, что зубы укусили ладонь Алигулу, и между этим впечатлением, то есть, тем, что зубы впились в ладонь его (укусили!) и чудом восьмиста долларов была такая несовместимость, и эта несовместимость до того не имела ничего общего с красивыми русыми волосами и ярко-синими глазами Святослава, что Алигулу всем существом своим осознал: надо как можно скорее кончать с этим делом.