— Нет…
— Нет? Ну, значит, я что-то перепутала. Извините, до свидания!
И Алена героически, как маленький спартанец, у которого лисица сидела на коленке, а не на животе, вошла в лифт, нажала на 0 и поехала вниз, на тот этаж, который французы называют нулевым, а мы первым.
Вышла, огляделась. В самом деле — нет объявления. Странно это… И странные мысли лезут в голову. Например, о том, что вовсе не случайный какой-то хулиган набросился на нее на лестнице. Что, если он подстерегал там добычу, нарочно повесив сначала объявление «Ferme!», которое уместнее смотрелось бы на двери магазина, а не лифта? Небось и стащил-то он ту табличку именно в каком-нибудь магазине и вывесил здесь, вынуждая людей идти пешком, и набрасывался на них…
Впрочем, почему это Алена говорит о себе во множественном числе? Пока ей достоверно известен только один случай нападения. Конкретно на нее. Грабитель вряд ли идиот, сбежавший из психушки: должен предполагать, что ограбленный и в полицию позвонить может. Значит, он собирался обчистить кого-то одного. Рассчитывал на везение, однако ему не повезло: у намеченной жертвы не оказалось кредитки.
Ну да, а до налички и мобильника ему просто дотронуться было противно? А книжку, между прочим, можно было бы сдать в антикварную лавку…
Хорошо. Если следовать логике, целью грабителя было нападение ради нападения. Или — украсть закладку из книги. Или — убить Алену Дмитриеву. Вернее, Елену Дмитриевну Ярушкину (таково ее настоящее имя, а Алена Дмитриева — писательский псевдоним, который она обожает), гражданку России, 1964 года рождения, рост 172 см, вес 65 кг, не замужем, детей нет.., одинока, одинока, одинока…
Стоп.
Вернемся к происшествию дня.
Итак, нападавший хотел ее убить, столкнув с лестницы…
А что? Истории известен случай, когда Роберт Дадли, фаворит императрицы Елизаветы Тюдор, избавился от своей жены, столкнув ее (не сам, конечно, а чужими руками) с лестницы. Она сломала шею, красавчик Роберт сделался свободен, что счастья ему все равно не принесло…
Надо полагать, истории известен не один этот случай, но как способ убийства он себя не оправдывает. Слишком неверен, слишком ненадежен. Вот и Алена не сломала шею, а только ушибла колено. И даже если у нее перелом…
Ой, нет!
Ой, да — в смысле, а если да? А если именно ради этого ее и спихнули с лестницы? Перелом — значит, неподвижность, хотя бы временная. Неподвижность — значит, она никуда не ходит и не едет. Не ходит гулять с Лизочкой, не едет с друзьями в Тур.
То есть что получается — нападение затеяно ради того, чтобы она в Тур не ехала?! Или чтобы снова не появилась на Сакре-Кер, около карусели, чтобы не попадалась на глаза полицейским, которые, конечно, ведут дознание насчет странного убийства и опрашивают всех, кто что-то знает-видел-слышал или мог видеть-слышать… Стоп, а откуда полицейские могут знать, что Алена Дмитриева была около карусели именно в это время? Ну как откуда? От карусельщика, который регулярно строил ей глазки в прошлом году, с того же начал возобновление знакомства и в нынешнем!
Бред. Карусельщик не знает ни как ее зовут, ни где она живет, а чтобы напасть на нее на библиотечной лестнице, нужно точно знать, что она придет сегодня в этот дом. Или хотя бы следить за каждым ее шагом. Ну, тут целая организация потребуется, да каких масштабов!
Она не замечала никакой слежки. Правда, человек в черном «стетсоне», который ее обогнал, вполне мог следить…
Нет, он вошел в какую-то дверь раньше, чем Алена — в свой номер 11.
А может, она покля.., то есть может она быть уверена, что незнакомец в «стетсоне» не вошел именно в эту дверь, именно в дверь дома 11?
Нет, не может. И все же, откуда ему было знать, куда именно она идет?!
Ну, например, незнакомец сообразил: если на рю де Баланс находится русская библиотека, то 99 процентов из 100, что русская женщина, идущая по рю де Баланс, направляется именно в русскую библиотеку.
Но откуда бандит знает, что она русская?!
Следил за ней, слышал, как она говорит по-русски… Но на рю де Баланс она ни словом не обмолвилась ни с кем, потому что шла одна. Говорила только с Лизочкой на Сакре-Кер…
И снова выглянули откуда-то хорьковые мордочки Руслана и Селин. Вот вам и организация, да каких масштабов!
Ну и чем помешала их гоп-компании Алена Дмитриева?
Почему она не должна ехать в Тур?
О господи… Ну что тебе лезет в голову, кому ты нужна? Только себе. И позаботиться ты должна сейчас о себе сама. На ногу наступить все больнее, колено распухает. Хорошо, что ты в брюках, а не в юбке, то-то была бы картина! Вспоминай-ка университетскую военную кафедру, курс медицины. Давящая повязка, холодный компресс, иммобилизация конечности, то есть обеспечение ее недвижимости… Алена вдруг вспомнила вывески, которые довольно часто встречала на парижских улицах: «Immobilier», что означает «Недвижимость», — и неожиданно для себя захохотала.
Может, она не только колено, но и голову ушибла? И у нее теперь сотрясение мозга? Нашла с чего хохотать!
Кривясь не то от боли, не то в улыбке, она, изо всех сил стараясь не хромать (а как же, гордыня-то ведь непомерная!), домаршировала до ближайшей аптеки и купила эластичный бинт. Вышла из аптеки, завернула за угол, в безлюдный тупичок, задрала брючину, обмотала колено жестким, негнущимся, каким-то лубяным бинтом, больно царапающим кожу, — с одной стороны бинт был почему-то проклеен бумажной лентой, — и озадачилась: как же его закрепить? Вот «у нас в России» эластичные бинты и правда эластичные — мягкие, плотно прилегают к коже, и с ними в комплекте продается такая хорошенькая скрепочка. А тут…
Она кое-как заправила конец бинта под намотанные кольца, одернула брючину, однако не сделала и пяти шагов, как бинт размотался. Снова остановилась, снова перебинтовала ногу, снова пошла… Тот же результат.
Нет, этот номер не пройдет, придется брать такси и ехать… Алена прислушалась к своим ощущениям.., придется ехать к хирургу. Неподалеку от рю де Прованс, на бульваре Осман, находится медицинский центр, который так и называется: «Осман». И надо спешить: еще полчаса — и левая штанина просто лопнет на неудержимо распухающей коленке. По пути придется позвонить в Москву, в страховую компанию «Югория», поставить их в известность: мол, упала и, кажется… Неужели все-таки перелом?!
А кстати, как по-французски перелом? Ну, она скоро узнает это слово!..
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЗОИ КОЛЧИНСКОЙНочью увели всех офицеров, еще остававшихся в камере. Больше я их никогда не видела. А на другой день нас, оставшихся, развели по разным камерам. До тюремного начальства вдруг дошло, что опасно держать вместе мужчин и женщин. Более того — начали отделять политических от уголовников, поэтому в нашей бывшей камере остались воровки и женщина-убийца, а к ним должны были подселить товарок по ремеслу из других камер. Девочку, сдававшую комнаты офицерам, и старуху, замышлявшую убийство Ленина, отвели вместе к самым опасным политическим преступникам. А меня отправили в общую женскую камеру, где находились лица вроде меня: на которых лежало подозрение, но вина которых была не доказана.
Как будто была доказана вина той несчастной старухи! Ее ведь терзали за одни только пустые, бредовые мечтания!
Новая камера была похожа на предыдущую, только чище, просторнее, прохладнее, воздух в ней был свежее, хотя и холоднее, поэтому я не один раз вспомнила добрым словом Малгожату, оставившую мне свою камизэльку. Наверное, если бы не она, я разболелась бы всерьез, и так-то простудилась и несколько дней провела, лежа на нарах, почти все время спала, едва открывая глаза, когда приносили еду, и ела просто через силу.
На своих товарок по заключению я почти не обращала внимания, хотя по каким-то репликам поняла, что тут были в основном жены офицеров, а также несколько учительниц, которых посадили то ли затем, чтобы они не учили красных детей белым премудростям, то ли потому, что красные дети вообще ни в каких премудростях не нуждались, их, верно, с колыбели готовили на роль убийц. Были также актрисы из местной оперетты, которых чаще других таскали на допросы, кончавшиеся всегда насилием. Женщины эти были едва живые. Впрочем, почти все обитательницы нашей камеры испытали на себе гнусность представителей новой власти, которые пользовались ею по своему произволу, а что меня не трогали, так спасала моя болезнь — жар у меня какое-то время держался. А может, я с моей худобой казалась им непривлекательной, за что благодарила господа.
Город Свийск хоть и считается большим, а все же мир тесен, так что и в нашей камере увидела я одну свою знакомую. Она меня не тотчас узнала, а мне долгое время казалось, будто она мне в бреду мерещится, столь плохо я себя чувствовала. Но потом я поняла, кто это. Встречались мы с ней три года назад. Война с германцами тогда еще продолжалась, через Свийск шли санитарные эшелоны, многих раненых оставляли в лазаретах и большом военном госпитале, которым славился наш город (в том самом госпитале, который потом красные сожгли), и я попросилась туда работать добровольной помощницей. Тогда я ни к чему еще не была годна, дела сестринского не знала, и меня поначалу определили выносить и мыть грязные тазы и инструмент после операций. Но так вышло, что в первый же день я увидела в одном таком тазу отрезанную ногу какого-то несчастного и немедленно упала в глубокий обморок, из которого меня едва вывели. С тех пор меня определили помогать в палатах — письма писать, полы мыть, а больше всего я работала в материальной комнате (на складе) нашей перевязочной — скатывала бинты, готовила вату для операций… Работы было очень много что у меня, что у другого медицинского персонала, мы дежурили по несколько суток подряд, спали урывками в комнате, где были сложены носилки, прямо на этих носилках, но меж нами царила дружба и отношения складывались теплые.
Однако была среди сестер одна, которая меня почему-то с первой минуты невзлюбила и всегда норовила уколоть моей слабостью в первые дни работы. Звали ее Ада Константиновна Тимофеева, она была женщина лет тридцати пяти, из свийских помещиц, одинокая, окончившая в свое время курсы при Кауфманской общине [8] и на всю жизнь, как я понимаю, впитавшая в себя суровую выучку, которую дают именно эти курсы. На раненых она смотрела без жалости, подозревала во всех, кроме самых безнадежных, притворщиков, но работала хорошо, самоотверженно, вот только на младшем персонале отыгрывалась. У кауфманских правила строгие, у них чепец нельзя ни на миллиметр со лба сдвинуть, не дай бог, выбьется прядка. Ну а если видна будет челка, вообще грех смертный, незамолимый! Ада Константиновна то и дело норовила поймать какую-нибудь сестрицу в коридоре и принималась ее распекать, совать ей пальцы под чепец и драть за высунувшиеся наружу волосы. Помнится, мы ее не любили и норовили мстить способом детским и наивным. Ада Константиновна питала огромное уважение к титулованным особам, и вот в минуты отдыха или за столом, когда мы оказывались с ней рядом, мы начинали безудержно врать, вспоминая высокопоставленных знакомых — графов, князей, петербургских, московских, почти сплошь выдуманных. У кого расходилось воображение, те приплетали и каких-то французских маркизов или английских баронов (бог знает, есть ли они в Англии, бароны-то!). Ада Константиновна верила каждому слову и страшно бесилась. Она была по сути своей тупо-правдива, лишена всякого воображения и даже признаков фантазии и вообще не понимала, как можно лгать, да еще так витиевато, как делали это мы, все недавние гимназистки или институтки, барышни образованные и, уж во всяком случае, начитанные. Особенно бесилась она, когда мы начинали болтать по-французски. Ада Константиновна не понимала ни слова, поэтому мы беззастенчиво бранили ее, а она, видно, это чувствовала, но поделать ничего не могла. Конечно, мы ее не любили, однако нелюбовь наша достигла своего пика, когда в начале февраля 1917 года пришла весть об отречении государя. Мы все этой вестью были убиты, рыдали (некоторые даже сознания лишились, услышав такое!) и горя своего не скрывали. Так и говорили: погибла, мол, отныне Россия! Одна только Ада Константиновна пришла от известия в восторг и начала во всеуслышание распространяться, как она землю в своем имении поделит между мужиками. Ее и так-то все терпеть не могли, а тут вовсе готовы были на части разорвать. Ну, она быстренько уволилась и уехала в свое имение — «землю делить». Больше я о ней ничего не знала и постаралась ее забыть, как всегда старалась забыть о неприятном и горьком. А тут вдруг смотрю — она! В той же камере!
Мне казалось, она меня не узнала, да и я ей о нашей прежней работе не напоминала. Держалась Ада Константиновна отчужденно, уверена была, что в тюрьме оказалась по недоразумению. В самом деле — большевистский лозунг «Земля — крестьянам» она исповедовала свято. А посадили ее за то, что вовсе обнаглевшие мужики захотели, чтоб барыня отдала им не только землю, но и деньги свои, и дом. Ада Константиновна, естественно, отказалась, и тогда они донесли на нее. «Ну и поделом!» — злорадно подумала я, прослышав об этом. Нечего метать бисер перед свиньями! Но, конечно, я ей своего торжества не показала. Здесь, в тюрьме, мы были товарки по несчастью. Думала, что и я от нее вреда знать не буду… Зря надеялась!
* * *Пробыла я в новой камере, повторяю, дня два или три, и вот вечером, как раз накануне того времени, когда мы готовились отходить ко сну, дверь отворилась и на пороге появилась надзирательница (коли камера наша была женская, так и надзирательницы у нас были по большей части женщины, стражники-мужчины наперечет), которая приволокла за собой новую заключенную. Увидав ее, я подумала, что вовсе разболелась и начался у меня бред. В камере нашей появилась молодая и красивая женщина с роскошными каштановыми, рассыпанными по плечам волосами, синеглазая, обладавшая великолепной фигурой. Одета она была в один только легкий пеньюар нежно-голубого цвета, отделанный страусовыми перьями. На ногах у нее были прелестные ночные туфельки на каблучках.
— Вот, прошу любить и жаловать! — воскликнула надзирательница. — Еще одну падлу вам привела. До кучи. Говорят, новая власть жестока, так зря говорят. Этой курве место на «Кузнице», а еще лучше — сразу сбросить ее с камнем на шее в Свию. Нет же, в тюрьму ее определили! Да еще и пайку давать положено! Но ты не радуйся, — злобно обратилась она к новой заключенной, — коли не захотела с одним спать, так теперь тебя будут все, кому не лень, пользовать. Готовься!
Каждая фраза из этого мерзкого монолога сопровождалась самой отвратительной бранью, которую я, конечно, приводить здесь не буду. Из дальнейших слов надзирательницы можно было понять, что в дом к красавице был определен на постой красный командир. Ему пришлась по вкусу хозяйка, он немедля решил сделать ее своей любовницей, однако молодая женщина воспротивилась, да так бурно, что даже ранила его столовым ножом. Милосердие командира состояло в том, что он не зарубил строптивицу саблей, не застрелил из револьвера, а отправил в тюрьму, причем даже не на страшную «Кузницу», где убивали без суда и следствия, а именно в нашу тюрьму, где вершилось все же какое-то отдаленное подобие разбирательства в истинности вины и хотя бы во сне можно было надеяться на справедливость.
Наконец надзирательница ушла, а красавица залилась слезами, на которые не без сочувствия взирало все население нашей камеры. Офицерши, учительницы, актрисы — все сползли со своих нар, окружили ее и принялись утешать. Не тронулась одна я — так и лежала, плотно завернувшись в камизэльку, не столь давно оставленную мне.., этой самой красавицей, новой заключенной, которую я видела несколько дней назад в другой камере тоже в пеньюаре, но только в розовом. Ну да, это была Малгожата Потоцкая!
Она обладала такой внешностью, что, раз увидев, ее уже нельзя было перепутать ни с кем. Да и голос с этим шелестящим польским акцентом, эти беспрестанные «дзенкуе бардзо», которые она так и рассыпала по сторонам в ответ на выражаемое ей сочувствие…
Я исподтишка разглядывала Малгожату. Прекрасные кудри, которые я видела в последний раз залитыми овощной бурдой, изорванный, покрытый грязными пятнами, мокрый от той же бурды пеньюар — где оно все? Волосы ее были чистыми и пушистыми после недавнего мытья, причем отнюдь не поганым серым мылом! Пеньюар она переменила, однако пахло от него теми же духами, что и согревавшая меня камизэлька.
Сменила женщина не только одежду свою, но и историю. Не изменилось только ее волшебное лицо, никуда не исчезло ее невероятное обаяние.
Я не знала, что делать.
Разгневаться? Обвинить ее во лжи? Швырнуть в нее ее камизэльку? Расхохотаться?
Впрочем, мне было не до смеха. Конечно, не могло быть двух мнений, что передо мной подсадная утка. Я была еще на воле наслышана о провокаторах и провокаторшах, агентах Чеки, которых красные подсаживают в камеры к политическим. Те вызывают к себе доверие жалостными историями, заключенные начинают с ними откровенничать, в свою очередь, невзначай выдают какие-то тайны, которые провокаторы немедля доводят до ушей чекистов. Порою провокаторов используют для того, чтобы они выуживали припрятанные драгоценности, разузнавали о захоронках, сделанных в домах или имениях, откуда были привезены арестованные. Конечно, Малгожата — провокаторша!
Она уже устроила драку в одной камере.., из-за нее люди, быть может, пошли под пулю. Теперь явилась на новое «задание».
Я зажмурилась. Я не могла смотреть на нее… Как можно так низко пасть! Но я чувствовала, что не смогу ее выдать. Бывали случаи, я это узнала уже в тюрьме, что разоблаченных провокаторов заключенные тихо душили ночью или забивали насмерть. Я не могла обречь ее на такое…
Но не только я представляла опасность для Малгожаты — она тоже была для меня опасна! Увидит, узнает.., поймет, что я могу ее разоблачить, и тогда ее ждет гибель… А что ждет меня?
Мне захотелось уменьшиться в росте, в размере, свернуться в клубок, словно ежик, полностью спрятаться под уютную, душистую камизэльку. Может быть, меня минует беда, если я буду делать вид, что слепа, нема и глуха? Но ведь Малгожата опасна, скрывая ее, я невольно предаю своих товарок по камере!
Мысли разрывали мне голову, страдания разрывали мне сердце.
Как вдруг…
— Матка Боска, да ведь это Зоя! — услышала я вскрик Малгожаты, и в следующее мгновение она вскочила на нары рядом со мной, приподняла, обняла и расцеловала в обе щеки. — Так ты сберегла мою камизэльку? — рассмеялась она. — Досконале, превосходно! Медам, — обратилась она к недоумевающим заключенным, — еще недавно мы с Зоей были в одной камере. Кажется, я становлюсь завсегдатаем сего узилища! Там, где мы содержались прежде, случилась ужасная драка, всех, кто в ней участвовал, выволокли вон и сунули кого в карцер, кого, я даже не знаю, наверное, поставили к стенке. А меня спасло чудо, подлинное чудо! Когда меня тащили в карцер — вуй, какая я была урода.., правда, что уродина! — Она звонко расхохоталась, сыграв на созвучии и совершенно различном значении двух этих слов, ведь «урода» по-польски — «красавица». А вообще, я обратила внимание, что она уже не так щедро сыплет полонизмами, как в прошлый наш ночной разговор. — Итак, когда меня тащили в карцер, то один красный пан, который работал раньше в театре, где я играла… Да не здесь, не в Свийске, а в самом Петербурге! Там он был просто плотник или столяр, а может, подносчик декораций, я уж и не помню, а здесь… Ну как он держал себя, Езус Христус! Подлинный уродзены шляхтич! Так вот тот пан узнал меня, и вступился, и похлопотал за меня перед начальником тюрьмы. И потребовал, чтобы меня немедля выпустили. Я готова была руки ему целовать за его доброе сердце. Как же! — горестно усмехнулась она. — У красных панов не бывает добрых сердец! Я вернулась домой — а его, как ни странно, даже не разграбили, — вымылась в ванне и только вознесла молитвы Матке Боске за то, что не отвратила от меня очей своих, как явился жолнер, солдат, с бумагой от Чеки, в которой было сказано, что ко мне на постой определяется красный командир Сазонов. Такова была фамилия моего спасителя. Я сразу почуяла недоброе… Так и случилось: чуть явившись, он немедля потребовал благодарности. Он пожелал спать со мной, а когда я начала взывать к его рыцарским чувствам, хотел меня изнасиловать. Ничего не скажу, — усмехнулась Малгожата, — я давно забыла о том времени, когда была невинной девицею, однако отношения мужчины с женщиной — не воскресная ярмарка, когда надо за малую малость платить золотом любви. Я схватилась за нож… Красный пан получил лезвием по руке, которую протянул не туда, куда надо, и выбежал вон, спасаясь бегством. На мою беду, мимо проходил патруль, он кликнул подмогу, меня схватили в чем была. Приволокли сюда… Ну, не пся ли крев те красные лайдаки?!