Давид Шраер-Петров Кругосветное счастье
Я стоял на площади перед собором святого Петра. Золотой купол собора сиял, как Исаакий. Мне показалось, что я в Ленинграде. Это был Рим. Огромная толпа ждала появления папы Римского из ворот Ватикана. Пришел я поздно, когда с трудом можно было найти место в самом заднем ряду. Место стоять. Наконец, черный лакированный автомобиль-карета, облицованный пуленепробиваемым стеклом, появился в воротах Ватикана, прополз между маскарадными швейцарскими стрелками-охранниками и выкатился на площадь. Толпа возликовала. Папа начал мессу. Все это было интересно мне как реализация чего-то невероятного и все-таки случившегося со мной, моей женой и сыном. Мы эмигрировали из России и оказались в сердце западной цивилизации, в Риме. Невероятное случилось не только с нами, но и героем тогдашнего ликования. Опальный польский ксендз-поэт стал главой католической церкви. Его итальянский язык оказался настолько совершенным, что толпа римлян внимала его проповеди, как гласу посланца Бога, который говорит с ними на родном языке. То есть, я впервые ощутил, что для людского дерзания нет никаких границ, что земля понапрасну изрезана и истерзана пограничными полосами, проволоками, столбами, паспортами и прочими свидетельствами тирании, которые для свободного духа ровно ничего не значат. Есть шар земной, по которому и вокруг которого волен идти, ехать и плыть куда угодно любой обитатель нашей планеты. Я, русский еврей, на этой мессе впервые ощутил себя человеком земли.
К тому же, случайное знакомство приобщило мою догадку к концепции абсолютной личной свободы как непременного условия счастья. Я стоял за спинами заднего ряда внимающей и молящейся толпы. Жена с сыном остались в Ладисполи, маленьком курортном городке на побережье Тирренского моря. Мы провели там целое лето, ожидая въездных виз в Америку. Мы были эмигрантами из России. Я стоял позади внимающих и молящихся римлян и паломников из других городов и стран.
Рядом со мной расположился субъект с тележкой, набитой мешками, торбами, свертками и еще каким-то скарбом. Я принял соседа за бродягу, бама, каких много шатается по Европе. В то же время лицо бродяги с тележкой приковывало мое внимание. Оно было лицом уравновешенного, знающего свою цель интеллигента. Крупный лоб, аккуратно зачесанные каштановые волосы, залысина, седеющие виски. Лицо его было свежевыбрито и ногти подстрижены. И все же — тележка бродяги с дорожным скарбом! Тогда я еще не знал, что всяческого рода соискатели свободы существуют на свете. Много лет позже, в Сан-Франциско я видел бродягу, который расположился на ночлег в подъезде ювелирного магазина. Он лежал на резиновой надувной подушке и при свете переносной лампы читал толстенный роман. Рядом с подушкой лежала другая книга. Я разглядел название и автора: «Театр» Сомерсета Моэма. Римский бродяга был наверняка из таких интеллигентов дороги. Он видел, что я с интересом поглядываю на него. «С интересом» слишком мягко сказано. Я пялился на него, придумывая биографию моего нового героя. Незнакомец, видя мой интерес, заговорил по-английски. Я кое-как ответил ему на том условно английском арго эмигранта из России, в котором слова соединяются без предлогов, а действие происходит в инфантильном мире инфинитивов. «Так вы русский? — возликовал незнакомец на родном нам обоим языке. — Я сразу понял, что русский, но не решался начать разговор». Как получается, что по одному слову люди угадывают страну происхождения, если эта страна — их общая родина? А муравьи в траве? А птицы в небе? А рыбы? Все выходцы из России разговаривают похоже. Мы познакомились. Он (Александр Борисович Лурье), подобно мне, относился к весьма популярной народности России — был русским евреем. Его дед и бабка бежали в 1918 году от пролетарской революции. Дед оказался одним из немногих русских эмигрантов, успевших переправить капитал в британские банки. В Лондоне открыл он шикарный салон одежды с русскими манекенщицами. Его сын, отец моего нового знакомого, ушел в кинопромышленность. Молодого Александра Лурье послали учиться в медицинский институт при Лондонском городском госпитале. Туда, где его тезка и старший коллега Александр Флеминг открыл лизоцим и пенициллин. По наследству передается не столько капитал, сколько талант. Александр Лурье стал талантливым глазным хирургом. Пациенты месяцами ждали очереди, чтобы попасть к нему на операцию. Он был процветающим окулистом, счастливым мужем и любящим отцом. Он и сейчас любит свою бывшую жену Кэтрин, дочь Лилли и сына Питера. Его особняк неподалеку от Риджент парка был образцом стиля необарокко. Сад, заключенный в причудливые переплетения чугунной решетки, благоухал розами из всех обитаемых континентов.
Но однажды Александр Лурье проснулся с твердым решением немедленно уехать от всего этого. Уехать инкогнито в недосягаемые для семьи, коллег и пациентов дали океанов, островов и дорог. Повидать места, откуда пришли в его сад экзотические розы. Он путешествует почти два года. Начал с Австралии. Побывал на Борнео и Филиппинах. Доплыл на корабле до японского острова Хоккайдо, оттуда — до Сахалина. Прошел и проехал на перекладных Сибирь, пересек Уральские горы, повидал Заволжье и Среднюю Россию, посетил Москву и Ленинград, узнал Европу с севера на юг. Теперь ему предстоит спуститься по итальянскому сапогу до самого носка, побывать на острове Сицилия и вернуться в Англию. Я спросил его: «А как же визы? Дорожные расходы? Непредвиденные траты? Как семья, которую вы не видели два года?» Он рассмеялся, как будто бы мои вопросы были вопросами наивного ребенка или крестьянина из глухой деревни. Так оно и есть. Мы эмигранты из Совдепии были наивны и несведущи в жизни европейцев и американцев, как наивны деревенские люди из русской глубинки и несведущи в повседневном быте жителей крупных городов. Он (Александр Лурье) рассмеялся: «Послушайте, Даниил! От деда и отца я унаследовал так много, что обеспечил на всю жизнь мою бывшую жену (она прислала мне в Сидней разводные бумаги, которые я подписал с легкостью) и детей. Дочь и сын получили блестящее образование. Визы? Поверьте, мое резюме не запятнано. Мой адвокат из Лондона готовит для меня наперед въездные и выездные визы в тех странах, где, как в России, понятие свободы путешествовать расходится с представлениями, принятыми на Западе».
Мы расстались с бродягой-доктором Александром Борисовичем Лурье. Как мне казалось, навсегда.
Был конец января на остове Антигуа в тропической части Атлантики, где мы отдыхали с Гилой. Мы жили в коттедже между океанским берегом и мариной, сооруженной так искуссно, что все время казалось, как будто воду окружают не дома, построенные из легких досок, а корабли, остановившиеся посредине моря. Мечталось о далеких путешествиях, коралловых рифах, пальмах, которые, как длинноногие темнокожие островитянки, заманивают гибкими руками-ветками причалить и остаться с ними навсегда. К острову приплывали яхты. Из яхт выходили мореплаватели. Они развлекались на берегу, обедали в прибрежном ресторанчике, ездили в город и уплывали искать счастья. Мы валялись в шезлонгах с книгой или журналом, купались, бродили по береговой кромке и провожали взглядами уходящие невесть куда корабли.
В тот день мы отправились после ланча в город, столицу острова. Таксист выбросил нас посредине улицы, зафрахтованной антигуанскими художниками. Здесь, как и на всяких подобных выставках-продажах, преобладала эклектика вкупе с ремесленничеством и эпигонством. Местный Шишкин торговал картинами, на которых в лучах утреннего солнца семейство обезьян бродило посредине пальмовой рощи. Местный Давид изображал истекающего кровью героя туземной революции. Местный Репин запрягал дюжину обнаженных по пояс темнокожих силачей в веревочную упряжку, которая выволакивала на берег многотонную шхуну. Местный Гоген прославлял мягкую красоту темно-коричневых красавиц-антигуанок, принимавших вечернее омовение в океанском прибое. Местный Поллак выражал в желтых, синих, красных и черных зигзагах пугающую красоту антигуанской грозы. Местные Кандинский, Шемякин, Целков… Мы купили пейзаж с уплывающей вдаль парусной шхуной. Гила выбрала этот пейзаж. Незамысловатая работа туземного мастера звала нас далеко-далеко, подальше от чемоданов и авиабилетов с обозначенным днем возвращения в Провиденс.
Тот же или другой улыбчивый и говорливый таксист примчал нас обратно на берег океана, к нашему временному жилищу. На берегу горели костры, вился аппетитный запах жареного мяса, переплетавшийся с дразнящими запахами пива, вина, игры и веселья, которые сопутствуют пикникам, маскарадам, сборищам беззаботных гуляк, оказавшихся вдалеке от буржуазной цивилизации с ее жизненной рутиной. Да, наша часть острова была мало обитаема и вполне пригодна для такого веселья. На рейде покачивались три огромные яхты, от которых к берегу причаливали лодки с путешественниками. Какое-то любопытство потянуло нас пройтись мимо костров, понаблюдать за очередными гостями острова, прислушаться к их беспечным голосам. Несмотря на вечер и предстоящий ужин почти все приплывшие были, скажем мягко, неодеты. Мужчины — преимущественно в плавках, а женщины — в купальных костюмах, весьма открытых. Гости не обращали никакого внимания на меня, Гилу и других обитателей коттеджей, как будто бы не они приплыли к нам на Антигуа, а мы явились невесть откуда и неприлично глазеем на их праздник. Они вправду, веселились безоглядно: пили много пива и вина, азартно откусывали от больших кусков жареного мяса, обгрызали сочные кукурузные початки, весело раскраивали алые пасти арбузов, словом, пировали неудержимо, словно праздновали свободу после множества лет заточения.
Чернота южной ночи рассекалась пламенем костров. Надо было идти домой пить чай, читать, смотреть новости, а мы никак не могли уйти, как будто что-то притягивало нас к безумному веселью гостей с причаливших днем яхт. У одного из костров я заметил старика в шортах. Он попыхивал сигарой. Красный огонь сигары разгорался и притихал в ритме раздувавшихся щек курильщика. В тот момент, когда сигара сильнее вспыхнула или старик повернулся к пламени костра, я успел разглядеть его лицо. Это был мой случайный знакомый с площади перед собором святого Петра в Риме. «Александр Борисович?» — обратился я к старику по-русски. Обратился вопросительно-приветственно. Он посмотрел на меня недоумевающе, а потом, словно протирая зеркало дальней памяти, улыбнулся смущенно: «Ах, да, вспоминаю. В Риме. Пять или шесть лет назад… Вы перемещались из России в Америку. Простите, имя запамятовал». Я напомнил ему мое имя и познакомил с Гилой. «А это Марта», — показал Лурье на молодую крепкую женщину в бикини, которая исступленно подпевала магнитофонной записи тяжелого рока, гремевшего на весь берег. Марта кивнула нам, выпила полбутылки пива и убежала к другому костру. «Вы все путешествуете, Александр Борисович?» — осторожно спросил я старика, чтобы не показаться излишне любопытным. Спросил, скорее, для поддержания разговора, хотя и было интересно, куда направилась его судьба. Тем более, что явственно обозначилась некая Марта, молодая и напористая эпикурейка. «Что ж, если помните, нашу встречу в Риме, я заканчивал путешествие и собирался домой в Лондон. Дела мои шли вполне успешно. Отчет управляющего показал, что капиталы, вложенные отцом и дедом в акции и прочие денежные операции, дают устойчивый капитал. Что же до глазной хирургии, то эта область медицины, требующая глаза ювелира и знаний математика, ушла настолько вперед, что не было смысла ее догонять. Тем более, что приближался пенсионный возраст. Бывшая жена Кэтрин вышла замуж за одного из моих прежних друзей, овдовевшего к тому времени. Сын Питер пошел по моим стопам: закончил резидентуру и работает окулистом. Дочь Лилли учится в Оксфорде на кинокритика». Он передохнул. Затянулся глубоко и посмотрел внимательно на мою жену: «Не отпускайте своего мужа в кругосветные путешествия! Это, как алкоголь или героин. Сначала кажется счастьем, а потом затягивает навсегда». «Куда ему! (Она поправила себя). Куда нам путешествовать! На Карибские острова с грехом пополам раз в год вырываемся». «Понимаю. Деньжата не пускают. А может, это к лучшему, — сказал он и грустно улыбнулся: Мы вот путешествуем на яхтах больше года. Публика подобралась веселая. Маршрут разработан навигаторами с таким совершенством, что мы избегаем сезонных штормов и ураганов. Моя Марта обладает столь счастливым характером, что я просыпаюсь, радуясь, что она со мной, и засыпаю, мечтая увидеть ее утром». Он сказал это, отогнав тень сомнения или печали, промелькнувшую было на его лице, помахал нам рукой и пропал среди полуобнаженных тел, по которым бродили отблески костров.
Наутро берег был пуст. Яхты уплыли. Мне показалось, что продолжение истории с моим римским знакомым просто сон, который принесли океанские волны. «Что ты думаешь о нем?» — спросила Гила, наливая кофе в бокастые коричневые кружки местного производства. Кружки явно были сделаны по модели пышнотелых островитянок. «О чем?» — переспросил я, все еще находясь во власти, как мне казалось, сна. «О вчерашнем мореплавателе», — выразительно уточнила моя жена, категорически опустив на стол тарелку с тостами, покрытыми расплавленным сыром. Приходилось: а/Поверить в реальность вчерашней встречи, в/Попытаться понять мотивы или хотя бы главную причину кругосветных путешествий Александра Лурье. Но могли ли мы быть справедливыми судьями? По характеру своему я и Гила были домоседами или home bodies, как говорится по-английски. В России не успевал я уехать в командировку: в Сибирь, на Кавказ или в Прибалтику немедленно начинал скучать по дому и считать дни, когда вернусь в Москву, где ждут меня жена и сын. Да и Гила еле вынесла свою двухмесячную деловую поездку в Японию. В Америке мы всегда путешествовали вместе: в Калифорнию, на Средний Запад, в Луизиану. И летали из Америки в Европу всегда вдвоем. Нам не хотелось порознь, хотя бывало не все так гладко, как пузатая поверхность керамических чашек, из которых мы пили кофе. Неужели и мы иногда приближались к тому состоянию, на рубеже которого человек покидает дом и бросается на край земли? В одиночку или с подвернувшимся попутчиком.
Прошло еще несколько лет. С одним из наших американских приятелей произошла загадочная и трагическая история. Его невеста, Линда, журналистка, сотрудничавшая с ньюйоркским еврейским периодическим изданием, отправилась на Ямайку собрать материалы по степени распространения иудаизма среди потомков рабов, вывезенных из Восточной Африки, преимущественно, из Эфиопии. Линда должна была вернуться через месяц-полтора. Она не вернулась и через два месяца. И ни разу не позвонила. Что было совершенно нетипично для нее, вышедшей из семьи пунктуальных немецких евреев. Гарри, так звали нашего приятеля, поднял на ноги полицию и ФБР. Однако, безрезультатно. Никаких следов Линды, живой или убитой, не было. Гарри отправился на Ямайку, просидел в Кингстоне больше месяца, стал близким знакомым префекта местной полиции, организовал несколько экспедиций в глухие места острова, завел контакты с ямайскими евреями. Все безрезультатно. Был он малый дотошный, не только оттого, что доводил каждое дело до последней точки, но и потому, что под конец всех тошнило от его усердия. «Помнишь, Линда изнемогала от старания Гарри выбрать для свадьбы самое модное платье, самый популярный джаз, самый изысканный ресторан да еще с еврейской кухней?» — напомнила Гила. «Помню, конечно. И что?» «Не догадываешься?» «Предположим… Тогда, знаешь что, мисс Марпл, давай-ка слетаем на Ямайку! На носу январь, а мы полгода не отдыхали».
Отель (a little hotel), который мы сняли в спешке по телефону, располагался на берегу океана в нескольких километрах от городка Порт-Антонио. Это был ветхий двухэтажный амбар, чердак которого был разделен на комнаты. Наверняка, два или три века назад это был склад для мешков с тростниковым сахаром, который экспортировался с ямайских плантаций. На первом этаже отеля с прилегающей открытой верандой был бар с выпивкой, кофе, бутербродами и какими-то горячими блюдами, что позволяло хозяевам называть эту забегаловку рестораном. Теперь о хозяевах. Отель держала колоритная пара: глубокий старик в заношенной ковбойке и полотняных белесых шортах, обросших бахромой, и его жена, разбитная бабенка лет тридцати в ускользающей шелковой юбке, едва прикрывающей паховые складки, и лифчике/полусарафанчике, из кружевной пены которого вылетали, как струи пива, лихие груди. Подергивающейся походкой обладателя болезни Паркинсона старик время от времени колесил по залу, собирая тарелки и стаканы. Жена его стояла за стойкой бара или подсаживалась за стол к гуляющей компании. Стены бара, а вернее сказать, кабака были разрисованы картинками пиратских баталий: корабли, взятые на абордаж, пушки, стреляющие ядрами в соседнюю шхуну, разбойники, убивающие или пленяющие экипаж и пассажиров захваченного судна. Попадались и совсем гнусные сюжеты: торговля черными рабами на базарной площади Кингстона или сцены рабского труда на сахарных плантациях. Все это мы увидели в одно мгновение, когда брали у старика ключи от нашей комнаты. Контора отельчика была в том же баре. Мы сразу узнали друг друга: Александр Лурье — нас, а мы — его. «Вот и свиделись снова, — сказал старик вместо приветствия и крикнул барменше: Марта, Марта! Угости моих русских друзей!» Марта принесла нам (on the house) две бутылки ямайского пива. Время было послеполуденное. В баре собирался народ. Хозяину некогда было рассусоливать с нами воспоминания. Да и какие там были воспоминания? Две случайных встречи и — нынешняя. Мы тоже устали с дороги, хотели поскорее искупаться и побродить вдоль океана, который лежал за окнами бара, как блюдо, покрытое кобальтом.
Наша комната была с душем и видом на бесконечный простор сливавшихся в вечности океана и неба. Мы раскидали вещи, натянули купальные костюмы и бросились на пляж. Вечерняя публика прогуливалась вдоль берега, на котором, как на ярмарке, располагались торговцы ямайскими диковинками: деревянными масками темноликих африканских вождей; фигурками животных из черного отлакированного дерева, среди которых чаще всего попадались изображения свиней; бусами из ракушек или дерева; ожерельями из акульих зубов; неказистыми фруктами, выращенными ленивыми хозяевами… Дымки марихуаны вились над вечерним пляжем. Солнце упало. Становилось прохладно. Или мне так показалось? Мы наскоро перекусили в баре, решив, что для последующих трапез подберем более цивилизованное местечко. Но всегда ли наши намерения сбываются? Мы устали и рано легли спать, хотя поначалу мешала громкая музыка из бара и гортанные голоса гуляк из центральной Европы. В середине ночи я проснулся от головной боли и озноба. Я заболевал, хватанув вирус в самолете от моего соседа, который беспрерывно чихал, сморкался и кашлял.