Я сознательно вступаю в новую жизнь, где, возможно, меня ждет крайняя нужда или во всяком случае отчаянная борьба за каждый кусок хлеба. Но я буду рядом с человеком, которого безгранично люблю. Если своим поступком я не убила благородства твоего сердца, то заклинаю тебя: забудь обо мне Надеюсь, ты скоро успокоишься. Ты такой умный и, наверное, встретишь другую женщину, в сто раз лучше меня. От всего сердца желаю тебе счастья, которое обрету и я, если буду знать, что тебе хорошо.
Я забираю Мариолу, потому что без нее не смогла бы прожить и часа, ты ведь знаешь это. Только не думай, что я хочу лишить тебя дочери, которая принадлежит нам обоим. Спустя несколько лет, когда мы оба сможем спокойно смотреть в будущее, я найду тебя.
Прощай, Рафал. Не считай меня легкомысленной и не думай, что сможешь как-то повлиять на мое решение, изменить его. Я не отступлюсь. Я не умела обманывать, и знай, что верна была тебе до конца. Прощай, будь милосерден и не старайся меня найти.
Беата
P. S. Деньги и все драгоценности оставляю в сейфе. Ключ положила в ящик твоего стола. С собой забираю только вещи Мариолы”.
Профессор Вильчур опустил руку с письмом и протер глаза. В зеркале напротив он увидел свое отражение в странном наряде. Сбросив с плеч шубу, он начал читать письмо снова.
Удар обрушился на него так неожиданно, что он все еще никак не мог поверить в его реальность.
— Как же это? — простонал он. — Почему?.. Почему?..
Он безуспешно пытался хоть что-нибудь понять. В сознании пульсировала лишь одна мысль: ушла, бросила его, забрала ребенка, любит другого. Ни один из мотивов поступка Беаты не укладывался в рамки его понимания.
Спускались ранние осенние сумерки Вильчур подошел к окну и уже в который раз стал перечитывать письмо Беаты.
Раздался стук в дверь, и Вильчур вздрогнул. На мгновение мелькнула неосознанная надежда — “Это она! Вернулась!..” Но уже через минуту он понял, что ошибся.
— Войдите, — пригласил профессор охрипшим голосом.
В комнату вошел Зигмунт Вильчур, дальний родственник, председатель кассационного суда. Они поддерживали близкие отношения и частенько бывали друг у друга. Но появление Зигмунта в такое время вряд ли было случайным…
— Как поживаешь, Рафал? — спросил Зигмунт бодрым приятельским тоном.
— Привет, — протянул руку профессор.
— Почему в темноте? — и, не дожидаясь ответа, Зигмунт щелкнул выключателем. — Холодно здесь, собачья осень. Смотри-ка, дрова в камине! Нет ничего лучше камина! Так пусть Бронислав затопит…
Вошедший слуга краем глаза взглянул на хозяина, поднял с пола шубу, развел огонь и вышел. Пламя быстро охватило сухие поленья. Профессор продолжал неподвижно стоять у окна.
— Иди сюда, посидим, поговорим, — потянул его Зигмунт в кресло у камина. — Вот так. Тепло — это замечательная вещь. Ты молодой, не умеешь еще это ценить. А для моих старых костей… Ты что не в больнице?
— Да… Так вышло.
— Я звонил, — воодушевленно продолжал председатель, — звонил в больницу. Хотел зайти получить у тебя консультацию. Беспокоит меня левая нога. Боюсь, что это ишиас…
Профессор слушал молча, но лишь отдельные слова доходили до его сознания. Однако ровный и спокойный голос Зигмунта действовал настолько благотворно, что мысли начали концентрироваться, соединяться, связываясь в какой-то почти реальный образ действительности. Профессор вздрогнул, когда родственник вдруг, сменив тон, спросил:
— А где же Беата?
Лицо профессора вытянулось, и он с усилием произнес:
— Уехала… Да… Уехала… Уехала… за границу.
— Сегодня?
— Сегодня.
— Это как-то неожиданно, — заметил Зигмунт.
— Да… Да. Я отправил ее… Понимаешь… были некоторые дела и в связи с этим…
Профессор говорил с таким трудом, а страдание так выразительно отражалось на его лице, что Зигмунт поспешил согласиться:
— Разумеется, понимаю. Только, видишь ли, на сегодня приглашены гости. Нужно было бы позвонить всем и предупредить, что вечер не состоится… Если позволишь, я займусь этим?..
— Буду тебе крайне признателен…
— Вот и хорошо. Я думаю, что у Михаловой есть список приглашенных, я возьму его. А для тебя сейчас самое лучшее — прилечь в постель… Ну, не буду тебе мешать. До свидания.
Он протянул руку для прощания, но профессор не заметил ее. Зигмунт похлопал его по плечу, задержался еще на минуту у двери и вышел.
Профессор очнулся, когда скрипнула дверь. Он заметил, что все еще сжимает в ладони письмо Беаты. Смяв лист бумаги в маленький шарик, он бросил его в огонь. Вспыхнув красным бутоном, письмо превратилось в пепел. Дрова в камине уже давно превратились в горку красных углей, когда, наконец, профессор встал. Медленным движением он отодвинул кресло и осмотрелся.
— Не могу, не могу здесь больше, — прошептал Вильчур и выбежал в прихожую.
Бронислав вскочил со стула:
— Пан профессор уходит?.. Осеннее пальто или более теплое?
— Все равно.
— На улице прохладно. Я думаю, лучше надеть более теплое, — высказал свое решение слуга и подал пальто.
— Перчатки!
Бронислав выбежал за профессором на крыльцо. Но тот не услышал, так как был уже на улице.
Конец октября в том году был холодный и дождливый. Сильный северный ветер срывал с ветвей деревьев преждевременно пожелтевшие листья. На тротуарах стояла вода. Одинокие прохожие шли с поднятыми воротниками, наклонив голову, чтобы защитить лицо от мелких колючих капель дождя, или двумя руками держали зонтики, защищаясь от резких порывов ветра. Из-под колес редких автомобилей вылетали мутные струи воды. Извозчичьи лошади лениво тащились, а поднятые верхи пролеток, омываясь дождем, тускло поблескивали в свете желтых фонарей.
Доктор Рафал Вильчур машинально застегнул пальто. Он шел по улице, никуда не сворачивая.
“Как она могла так поступить? Как могла?” — уже в который раз мысленно задавал он себе один и тот же вопрос.
Неужели она не понимала, что отнимает у него все, что лишает его смысла и цели существования? И почему? Только потому, что встретила какого-то человека… Если бы он хоть знал, если бы был уверен, что этот человек сможет оценить ее, не обидит, даст счастье, которого она достойна. Она написала только его имя: Янек.
Вильчур начал перебирать в памяти близких и далеких знакомых. Нет, ни с одним из них она не могла уехать. Может, это какой-нибудь негодяй, аферист, бродяга, который бросит ее при первой возможности. А может, Беате заморочил голову, обманул ее, сманил лживыми признаниями и клятвами профессиональный соблазнитель? Рассчитывал, вероятно, на деньги. А ведь она не взяла даже своих драгоценностей. Это, вероятно, отъявленный мерзавец. Надо его догнать и, пока еще есть время, предупредить преступление. Необходимо обратиться к властям, в полицию… Объявить розыск, разослать сыщиков…
И что с того, если ее найдут? Она ведь все равно не вернется ко мне. Откровенно же написала, что не любит, что ее мучили и его мнимое превосходство, и богатство, и слава… и, наверное, его любовь. Она была такой деликатной, что никогда об этом не говорила прямо… По какому же праву он осуждает ее, решает чужую судьбу?.. А если она согласна на любые тяготы с тем другим?.. Какие аргументы можно найти, желая убедить женщину вернуться к нелюбимому мужу, к мужу, которого она… ненавидела? Не слишком ли поспешно он причислил того человека к отбросам общества, представив этаким мерзавцем?. Беата не могла уйти с таким мужчиной Ей всегда нравились идеалисты, мечтатели… Даже Мариоле она часами читала стихи, которые семилетний ребенок не мог понять Она читала для себя.
Мужчина, с которым она ушла, должен быть молодым, непрактичным, бедным. Но как, когда она с ним познакомилась? Почему никогда, ни единым словом, не обмолвилась о нем?.. И внезапно сбежала, поступила так неосмотрительно и жестоко. Бросила человека, который был готов на все… как пес, как раб…
Согрешил ли он перед ней, перед своей любовью? Никогда! Даже в мыслях! Она была первой женщиной, которую профессор полюбил. Произошло это почти десять лет тому назад. Он так отчетливо все помнил. Познакомились они случайно. И он до сегодняшнего дня утром и вечером, каждый час, каждую минуту благословлял тот случай. Тогда Вильчур был еще доцентом и проводил собственные опыты. Ее дедушка попал на улице под колеса грузовой машины. Сложнейший перелом обеих ног. Вильчуру, оказавшему первую помощь, пришлось взять на себя труд сообщить о несчастье его внучке. Дверь маленькой квартирки в старом городе тогда открыла ему Беата.
А через несколько месяцев уже состоялась их помолвка. Беате едва исполнилось семнадцать лет. Она была хрупкой, бледной девушкой и носила дешевые заштопанные платья В доме царила бедность. Родители Беаты во время войны потеряли все свое состояние. До несчастного случая старик содержал свою жену и внучку, давая уроки иностранных языков. Бабушка часами рассказывала внучке и ее жениху о былом величии рода Гонтыньских, о дворцах, балах, охоте, о табунах лошадей, драгоценностях, о нарядах, которые привозились из Парижа… В задумчивых глазах Беаты отражалось сожаление об утраченном прошлом, которое, казалось, уже не вернется никогда.
А через несколько месяцев уже состоялась их помолвка. Беате едва исполнилось семнадцать лет. Она была хрупкой, бледной девушкой и носила дешевые заштопанные платья В доме царила бедность. Родители Беаты во время войны потеряли все свое состояние. До несчастного случая старик содержал свою жену и внучку, давая уроки иностранных языков. Бабушка часами рассказывала внучке и ее жениху о былом величии рода Гонтыньских, о дворцах, балах, охоте, о табунах лошадей, драгоценностях, о нарядах, которые привозились из Парижа… В задумчивых глазах Беаты отражалось сожаление об утраченном прошлом, которое, казалось, уже не вернется никогда.
В такие минуты он сжимал ее худенькую ручку и говорил:
Я все тебе дам. Вот увидишь, Беата! И драгоценности, и наряды из Парижа, и балы, и слуг! Все тебе дам!
А у самого тогда, кроме двух чемоданов в одной комнатушке, шкафа со специальной литературой и скромного оклада доцента, ничего не было.
Но зато у него была стальная воля, твердая вера и горячее желание выполнить данные Беате обещания. Большие знания, врожденный талант, сильный характер и упорный труд сделали свое дело. Счастье сопутствовало ему. Росла слава, росли доходы. В тридцать семь лет он получил кафедру, а через несколько месяцев еще большее счастье пришло в их дом: Беата родила девочку.
В честь покойной прабабки Гонтыньской назвали ее Мария Иоланта, уменьшительно — Мариола.
Воспоминание о дочери новой болью сжало сердце профессора Вильчура. Не однажды он задумывался над тем, кого из них он больше любит… Когда девочка начала говорить, одним из первых ее слов было: “тапу-ля…”
Так и осталось с годами. Она всегда его называла “тапулей”. Когда в два года девочка заболела и перенесла тяжелую скарлатину, он дал себе слово, что с этого момента всех бедных детей будет лечить бесплатно. В его второй больнице, где всегда не хватало мест, несколько палат занимали дети — бесплатные пациенты. Все это делалось ради нее, для ее благополучия и здоровья.
А сейчас ее отняли у него.
Это было бесчеловечно и жестоко.
— Ты должна отдать ее мне! Должна! — произнес профессор, сжимая кулаки.
Прохожие оглядывались, но он не замечал ничего.
— За мной право! Ты бросила меня, но я заставлю тебя вернуть мне Мариолу. Право за мной. И моральное право за мной тоже. И ты сама это должна признать, ты подлая, подлая! Подлая… Низкая, неужели не понимаешь, что совершила преступление! Какое преступление может быть более тяжким?.. Какое, скажи сама!.. Тебе были омерзительны деньги и все остальное. Хорошо, но чего тебе не хватало? Не любви же, потому что никто не сможет тебя любить так, как я! Никто! Во всем мире!
Профессор споткнулся и едва не упал. Он шел немощеной улицей, утопавшей в грязи. То тут, то там были уложены большие камни, по которым жители этого района пытались добраться домой, не промочив ног. В окнах уже нигде не было света. Редкие газовые фонари едва освещали темную узкую улочку. Вправо вела более густо застроенная улица. Вильчур повернул туда и пошел медленнее.
Он не чувствовал усталости, но ноги стали тяжелыми, невыносимо тяжелыми. Он. должно быть, промок насквозь, так как чувствовал, что под порывами злого осеннего ветра его начинает знобить.
Вдруг кто-то преградил ему дорогу.
— Уважаемый, — раздался охрипший голос, — одолжи, пан, без банковской гарантии пять сотен на поддержку.
— Что? — не понял профессор.
— Не чтокай, ибо к тебе вернется, говорится в Священном Писании. Как аукнется, так и откликнется, гражданин столицы тридцатимиллионного государства с выходом к морю.
— Что вам угодно?
— Здоровья, счастья и всяческого благополучия. А более всего желаю себе, чтобы мой пустой желудок был наполнен сорокапятипроцентным раствором алкоголя при любезном участии некоторой дозы свиной падали, называемой колбасой.
Оборванец с отекшим небритым лицом едва держался на ногах. От него разило спиртным.
Профессор достал из кармана несколько монет.
— Возьмите.
— Bis dat, qui cito dat
, — манерно ответил пьяница. — Thank you, my darling
Позволь, однако, щедрый жертвователь, и мне пожертвовать для тебя что-нибудь ценное. Я имею в виду свое общество. Да. Слух тебя не подводит, добрый человек. Я удостаиваю тебя этой чести. Noblesse oblige!
Я ставлю! Вы промокли, сэр, замерзли на холоде. “Войди в мой дом, человече, и отогрейся возле меня”. Правда, у меня нет дома, но зато у меня богатые знания. Что значит какое-то строение по сравнению со знаниями?.. А я ими с паном, mon prince
, охотно поделюсь. Мои знания разносторонни. Пока говорю только о топографической части. Определенно знаю, где находится единственная пивная, в которую человек может попасть в такое время, не выламывая замков и решеток. Одно слово: Дрожжик. Это здесь, на углу Поланецкой и Витебской улиц.
Вильчур подумал, что действительно алкоголь разогреет его, ведь он совершенно замерз. А, кроме того, беспрерывная болтовня пьяницы оглушала его, но и отвлекала.
Уже совсем стемнело, когда после настойчивого стука в закрытые ставни они. наконец, вошли в маленький магазин, пропитанный запахами открытых бочек с селедкой, пива и керосина. В комнате рядом, немного большей, хотя еще более зловонной, в углу за столом сидело несколько совершенно пьяных мужчин. Хозяин, квадратный верзила с лицом заспанного бульдога, в грязной рубашке и расстегнутой жилетке, ни о чем не спрашивая, поставил на свободный стол бутылку водки и выщербленную тарелку с обрезками мяса.
Но здесь было тепло, и окоченевшие руки постепенно оттаивали. Первый стаканчик водки сразу разогрел горло и желудок. Сосед не переставал говорить. Пьяная компания в углу не обращала на них никакого внимания. Оттуда доносился храп и время от времени бессвязное бормотание.
Второй стакан водки принес профессору явное облегчение.
“Как хорошо, — подумал он, — никто здесь на меня не смотрит, никто ничего не…”
— Потому что, послушай, граф, — продолжал свой монолог заросший приятель, — Наполеона черт побрал, Александра Македонского ditto
А почему, спросишь! Потому что не фокус быть кем-то. Фокус быть ничем. Ничем, мелким насекомым за воротником судьбы. Disce, puer!
Это тебе я говорю, я, Самуэль Обединский, которого никогда ниоткуда не собьешь, потому что он никогда никуда не подымется. Цоколь — это, приятель, основание для дураков. А вера — шарик, из которого рано или поздно выйдет воздух. Шанс?.. Есть, конечно, что скорее сам сдохнешь. Остерегайтесь шариков, граждане!
Он поднял пустую бутылку и прокричал:
— Пан Дрожжик, еще одну! Даритель вечной радости, опекун заблудившихся, даритель сознания и забвения!
Хмурый шинкарь, не спеша, принес бутылку водки, широкой ладонью шлепнул по дну и поставил откупоренную бутылку перед ними.
Профессор Вильчур молча выпил и содрогнулся. Он никогда не пил, и неприятный вкус дешевой водки вызывал в нем отвращение, но, уже чувствуя шум в голове, ему захотелось потерять сознание, раствориться.
— Весь смысл обладания серым веществом, — говорил человек, который назвал себя Самуэлем Обединским, — заключается в жонглировании между сознанием и мраком. Иначе чем можно возместить трагедию интеллекта, который доходит до абсурдного утверждения, что является игрой природы, ненужным балластом, пузырем, прикрепленным к хвосту нашего звериного высочества. Что ты знаешь о мире, о вещах, о цели существования? Да, я спрашиваю тебя, существо, обремененное двумя килограммами мозговой субстанции, что ты знаешь о цели?.. Не парадокс ли это? Невозможно сделать движение рукой, нельзя сделать и шага без ясной и осознанной цели. Правда?.. А между тем, с самого рождения, на протяжении десятков лет ты проделываешь миллионы, миллиарды разных движений, борешься, работаешь, учишься, падаешь, встаешь, радуешься, огорчаешься, думаешь, расходуешь столько же энергии, сколько варшавская электростанция. И на кой ляд? Да, приятель, вот так, живешь и не знаешь, с какой целью все это делаешь. Единственная инстанция, куда ты можешь обратиться за получением авторитетной информации по данному вопросу, является разум, а он, я тебе скажу, бессильно разводит руками. Так где же смысл, где логика?
Он громко рассмеялся и одним духом опрокинул стакан.
— Тогда зачем существует разум, если он не в состоянии выполнить свою единственную, действительно единственную, задачу?.. Я знаю, каким будет ответ, но это чепуха. Он ответит, что его диапазон действия охватывает только жизненные функции. Причины и цели жизни не принадлежат его департаменту. Согласен. Но увидишь, как он справляется с жизнью. Что он может нам здесь объяснить? Оказывается — ничего. Ничего, кроме самых элементарных животных функций. Так зачем же появилось в черепной коробке это новообразование? На кой, спрашиваю тебя, уважаемый председатель, черт? Что он знает? Знает ли, что такое разум?! Дал ли он человеку возможность узнать хотя бы самого себя? Узнать настолько, чтобы сказать с полной уверенностью, что я негодяй или порядочный человек, идеалист или моралист. Нет, сто раз нет! Он может сказать лишь, хочу я телятины или свинины. Но для этого достаточно мозга обыкновенной дворняжки. А если говорить о людях, о близких? Подскажет ли он нам что-нибудь?.. Нет! Клянусь всем своим состоянием, что в вашем черепе не родится ни одна аксиома по отношению к моей незаурядной личности. Хотя общаемся мы уже сроком в… две бутылки. Скажите, есть ли какая-нибудь уверенность не во мне, а в тех, кого вы знаете много лет?.. Знаю ли я что-нибудь о братьях, об отце, о жене, о приятеле?.. Нет! Люди ходят в непромокаемых комбинезонах. И нет возможности проникнуть в их сущность. Будем здоровы! Пей, пан.