Тогда же в той избе умирала, лежа на столе, молодая девушка; расцветающая жизнь погружалась в пучину смерти, а он, Антоний Косиба, знал, чувствовал, понимал, что без этих сверкающих инструментов не сможет оказать ей действенную помощь. Я спрашиваю вас: как должен был поступить Антоний Косиба?..
Адвокат окинул пылающим взглядом зал суда.
— Как должен был поступить?! — обратился он к аудитории. — Как поступил бы каждый из нас на его месте?!. На это есть только один ответ: “Каждый из нас сделал бы то же самое, каждый из нас украл бы эти инструменты! Каждому из нас подсказала бы совесть, что это его долг, его моральный долг!” Опершись руками о стол, возбужденный, он на минуту умолк.
— В Австрии в давние времена, — продолжал адвокат, — существовал особый военный орден, присуждаемый за странные действия: за неподчинение приказу, за нарушение дисциплины, за бунт против наказания. Эта награда была одной из самых высоких и наиболее почетных. Если бы суды Польши имели право не только наказывать, но и награждать, то именно такой орден следовало бы прикрепить к груди Антония Косибы, когда он будет покидать этот зал.
Поскольку этой награды, к сожалению, не существует, пусть наградой ему будет то, что каждый порядочный человек сочтет за честь пожать его натруженную и грязную, но самую чистую руку на свете.
Корчинский поклонился и сел.
Профессор Добранецкий не без удивления заметил в его лице и в опущенных глазах выражение неизъяснимого волнения, хотя сам он тоже был взволнован не меньше. Один из судей согнутым пальцем незаметно смахивал слезы. Другой сидел, напряженно всматриваясь в бумаги, лежавшие на столе.
Оправдательный приговор, казалось, был предрешен, тем более что прокурор отказался от выступления.
— Осужденному предоставляется слово, — объявил председательствующий.
Антоний Косиба не шелохнулся.
— Вам предоставляется последнее слово, — адвокат Корчинский тронул его за локоть.
— Мне нечего… сказать. Мне все равно…
Если бы кто-нибудь в эту минуту посмотрел на профессора Добранецкого, то поразился бы резкой перемене, происшедшей с ним. Профессор вдруг побледнел, сделал движение, точно хотел вскочить со стула, и открыл рот…
Но никто этого не заметил. Все как раз вставали, поскольку суд удалялся на совещание. После выхода судей зал наполнился громкими голосами. Многие окружили Корчинского, поздравляя с успешно завершенным делом. Некоторые вышли в коридор покурить.
Профессор Добранецкий пошел за ними. Когда он вынимал портсигар, руки его дрожали. Найдя пустую скамейку в дальнем углу, он тяжело опустился на нее.
Да, он узнал его. Узнал абсолютно точно: знахарь Антоний Косиба был когда-то профессором Рафалом Вильчуром.
Этот голос!
Нет, он никогда не забывал этот голос. На протяжении многих лет он вслушивался в его звучание. Вначале молодым студентом медицинского института, потом ассистентом, наконец как начинающий врач, которого приютил большой ученый… Как он мог не узнать сразу знакомых черт? Как мог не разглядеть их под седоватой щетиной?
Боже! Каким глупцом он был, озадаченно осматривая послеоперационные следы на пациентах Антония Косибы, не в состоянии понять, как мог сельский знахарь так гениально выполнять сложные приемы, перед которым заколебался бы он сам, профессор Добранецкий.
— Я должен был сразу узнать его руку! Какой же я глупец!
А ведь ему в руки попали и другие ниточки! Среди обследуемых находилась девушка, которую знахарь оперировал по случаю перелома основания черепа. Правда, Добранецкого сразу насторожила ее фамилия — Вильчур, но в суматохе он не подумал поговорить с ней. Вообще-то фамилия эта довольно распространенная. У него было несколько пациентов Вильчуров. Однако уже тогда следовало задуматься. Возраст этой девушки соответствовал возрасту дочери профессора Вильчура… Когда она исчезла вместе с матерью из Варшавы, ей было лет… семь. Да, все ясно…
— Это не может быть случайностью. Знахарь Косиба… и она.
Профессор выбросил незажженную папиросу и стер со лба испарину.
— Значит, он не умер! Его не убили! Он укрылся в провинции под чужой фамилией и в мужицкой одежде, укрылся вместе с дочерью, но почему не изменил и ее фамилию?.. Почему отец и дочь делали вид, что не знают друг друга?
В памяти всплыли слова, сказанные девушкой при обследовании:
— Дядя Антоний был внимателен ко мне, как родной отец.
— Зачем эта комедия?.. Он ведь и есть ее отец! Достаточно было встать и сказать: “У меня есть право оперировать и лечить. Я не знахарь Косиба. Я профессор Рафал Вильчур”.
И он был бы свободен.
— Почему же он так цепко держится за свою маску? Открой Вильчур свою настоящую фамилию в суде первой инстанции, и все бы тут же закончилось, но он предпочел свободе приговор, обрекающий его на три года тюрьмы!
Если бы профессор Добранецкий так хорошо не знал своего прежнего шефа и учителя, то у него возникла бы мысль, что Вильчур совершил какое-то преступление и теперь скрывается от закона.
— Нет, здесь скрывается какая-то тайна. Эта история более запутана, чем кажется на первый взгляд.
Память услужливо представила внутреннему взору Добранецкого первые дни после исчезновения профессора Вильчура. Неужели исчезновение пани Беаты с дочерью, а затем гибель профессора Рафала — хорошо разыгранная комедия?.. Тогда каковы же мотивы их побега?.. Отказались от состояния, положения в обществе, славы. И сбежали, но с какой целью?
Рациональный разум Добранецкого требовал ответа, обоснованного логическими предпосылками и нормальными человеческими действиями.
Однако сейчас у него не было времени на разгадывание головоломок. Каждую минуту могли вернуться судьи и объявить приговор.
— Я обязан немедленно сообщить адвокату о своем открытии и потребовать возобновления разбирательства, чтобы сделать заявление, что в лице знахаря Косибы я узнал пропавшего профессора Вильчура.
Добранецкий закусил губу и чуть слышно повторил:
— Да, это мой долг.
Однако он не сдвинулся с места. Мысли вихрем проносились в его голове. Стремительно росла и цепочка возможных последствий такого открытия.
Прежде чем принять решение, следовало трезво взвесить все “за” и “против” и, естественно, предусмотреть последствия. Профессор Добранецкий не любил действовать вслепую под влиянием голых эмоций.
— Прежде всего, нужно взять себя в руки, — произнес он таким тоном, каким успокаивал нервных пациентов.
Он вынул папиросу и закурил, отметив про себя, что табак пересохший, что сегодня он выкурил меньше, чем обычно, и что следовало бы вообще ограничиться двумя десятками папирос в день Привычные действия и мысли вернули ему спокойствие и уверенность. Результат не замедлил сказаться: он вспомнил нюансы, которым до сих пор не придавал никакого значения, но которые, в сущности, резко меняли ситуацию, — ведь знахарь в ходе процесса усмехался, глядя на него, усмехался совершенно откровенно!
— Он присматривался ко мне, как к кому-то хорошо знакомому, и, по крайней мере, не скрывал того, что пытается меня узнать!.. Что это может значить?
Ответ напрашивался сам собой: профессор Вильчур не боялся быть узнанным в обличье знахаря! Тогда почему он не прервал процесс простым заявлением, что он профессор, доктор медицины Вильчур? На это может быть только один ответ: “Он сам не знает, кто он…” Сделав это открытие, Добранецкий вскочил сам не свой.
— Амнезия! Утрата памяти. Боже! Столько лет он блуждал… Дошел до уровня простого поденщика… Он потерял память…
Профессор Добранецкий точно знал, что следует делать, чтобы вылечить несчастного. Достаточно было просто сказать ему, кто он, напомнить несколько деталей из его жизни, показать какой-нибудь знакомый предмет.
Разумеется, это может вызвать нервное потрясение, но, каким бы сильным ни был стресс, он неопасен.
Спустя несколько часов или дней к Вильчуру вернется память…
— И что тогда?..
И тут перед глазами Добранецкого отчетливо предстали неизбежные последствия. Прежде всего, новость о трагедии и ее счастливом финале разлетится по всей стране. Профессор Вильчур вернется в столицу. Вернется домой, в свое имение, в свою клинику. Он вернет свои права, должности, ведущее положение в мире медицины. Он станет еще более известным и любимым. Его окружит ореол мученика, ореол знахаря-чудотворца, который сумел остаться гениальным хирургом без операционных, без штаба ассистентов, без инструментов..
— Он вернется… а что тогда будет со мной?..
И профессор Добранецкий почувствовал во рту привкус горечи. Что будет с ним?.. Десять лет каторжного труда привели его к вершинам признания и успеха… Что же теперь ждет его?
Несомненно, все с восторгом воспримут его открытие. Он переживет еще один триумфальный день А потом?.. В силу понятных обстоятельств его отодвинут на второй план, он снова окажется в тени величия Вильчура… Кафедру, правда, у него не отнимут, но под давлением общественного мнения он вынужден будет уступить ее добровольно, как. впрочем, и управление клиникой… кабинет директора… Конец его нововведениям, которые он делал на протяжении многих лет, председательству в разных объединениях и союзах…
Несомненно, все с восторгом воспримут его открытие. Он переживет еще один триумфальный день А потом?.. В силу понятных обстоятельств его отодвинут на второй план, он снова окажется в тени величия Вильчура… Кафедру, правда, у него не отнимут, но под давлением общественного мнения он вынужден будет уступить ее добровольно, как. впрочем, и управление клиникой… кабинет директора… Конец его нововведениям, которые он делал на протяжении многих лет, председательству в разных объединениях и союзах…
Да, войти в зал суда и объявить, что этот знахарь — профессор Рафал Вильчур, значит отказаться от своих достижений и должностей, зачеркнуть самый плодотворный период своей карьеры и добровольно отказаться от всего, что он так любит…
И еще одно: в биографии Рафала Вильчура, написанной Добранецким, был один небольшой фрагмент, который даже спустя столько лет заставлял краснеть профессора от стыда. Описывая один из сложных случаев, встреченный им в лечебной практике, он приписал себе заслуги в постановке смелого и точного диагноза, что спасло пациенту жизнь.
Ложь эта, в общем-то незначительная, могла быть обнаружена только одним человеком — профессором Вильчуром, но лишь в том случае, если к нему вернется память…
Руки и ноги профессора Добранецкого налились свинцом, в висках лихорадочно стучало.
— Как поступить?..
А что… если он промолчит? Будет ли это подлостью по отношению к Вильчуру? Будет ли для него трагедией остаться тем, кем он есть, жить в тех условиях, к каким он успел привыкнуть?..
— Ведь Корчинский совершенно случайно вызвал меня свидетелем! Так же случайно, черт возьми, я согласился выступить в суде! Если бы не это… Антоний Косиба до смерти остался бы знахарем и не чувствовал бы себя обиженным.
Правильно! И это должно стать основным критерием. Если человек не знает, что его оскорбляют, значит. оскорбления нет. Вильчур не знает, что он был кем-то другим. Нет счастья без осознания его, как, впрочем, и несчастья…
Резкий звонок оповестил о продолжении судебного заседания.
— Прошу встать! Суд идет, — донесся голос дежурного до слуха Добранецкого.
Он не сдвинулся с места. В зале зачитывали приговор.
— А что будет, если его осудят? — раскаленным гвоздем пронзила мозг досадная мысль.
Он сжал кулаки:
— Нет, не осудят, его нельзя осудить, — убеждал он себя.
Скоро послышались голоса, шум отодвигаемых стульев и разноголосый гомон. Дверь открылась, и публика высыпала в коридор.
По выражению лиц людей, присутствовавших на суде, нетрудно было догадаться, что приговор был оправдательным. Добранецкий с облегчением вздохнул. Ему показалось, что вся тяжесть ответственности свалилась у него с плеч.
Мимо, жестикулируя и громко разговаривая, проходили люди: мужики в коричневых кожушках, врачи, адвокаты, мельник с сыном, чета Чинских. Последним в окружении большой группы шел знахарь Косиба со своим защитником, с молодым Чинским и его невестой.
Адвокат Корчинский со своими спутниками задержался возле профессора Добранецкого. Он что-то весело говорил ему. за что-то благодарил.
Профессор пытался улыбаться, пожимал их руки, но не мог поднять глаз. В какое-то мгновение он все же встретился взглядом с Антонием Косибой. Добранецкому потребовалось огромное усилие, чтобы овладеть собой и не закричать. Взгляд Косибы был напряженным, пронизывающим, полуосознанным.
Наконец, они ушли, и Добранецкий, измотанный и оглушенный, опустился на скамейку.
Он провел страшную ночь, ворочаясь с боку на бок и ни на минуту не смыкая глаз. Внимательный Корчинский забронировал для него самый дорогой номер в лучшей гостинице города. Здесь было тихо и уютно, однако профессор никак не мог уснуть. Под утро, совершенно измученный, он нажал кнопку звонка и попросил принести ему крепкий чай и коньяк.
Лишь после этого он заснул.
Проснулся он поздно и с ужасной головной болью. Ему принесли почту из Варшавы. В телеграмме из клиники ассистент напоминал о предстоящем съезде в Закопане, где профессор должен был председательствовать, вторая была от жены. Она настаивала на возвращении.
— Приходило еще несколько господ, — доложил портье. — Спрашивали, когда пан профессор сможет их принять.
— Я никого не приму: мне нездоровится. Прошу так и объяснять посетителям.
— Слушаюсь, пан профессор. А адвокату Корчинскому?
— Всем.
Встал он только поздно вечером. Пора было складывать вещи и возвращаться в Варшаву, однако что-то удерживало его. Несколько часов профессор бесцельно бродил по городу, потом, накупив ворох газет, возвратился в гостиницу. Все газеты поместили пространные отчеты о судебном процессе и мотивах вынесения оправдательного приговора.
— Ну, все в порядке, — уговаривал он себя. — Я чересчур впечатлительный. Надо взять себя в руки!
Однако такое решение не слишком помогло. Когда Добранецкий начал собирать вещи, ему показалось, будто он делает что-то не то, а в душе нарастало такое раздражение и беспокойство, что он опять попросил принести ему в номер коньяк. И снова он провел бессонную ночь.
Рано утром профессор встал с готовым решением. Он вышел без завтрака, остановил первое попавшееся такси и назвал адрес адвоката Корчинского.
Адвокат встретил его еще в халате.
— Здравствуйте, дорогой профессор, — приветствовал его адвокат. — Я был у вас вчера два раза, но мне сказали, что профессор нездоров…
— Да, да… Мы не могли бы поговорить с вами наедине?
— Разумеется, прошу вас! — он встал и закрыл дверь кабинета. — Что случилось, профессор?
— Как фамилия той девушки?.. Невесты Чинского?
— Вильчур.
— Мария Иоланта?
— Что Мария, так это я точно знаю, а вот второе имя сейчас проверим.
Он вынул из стола папку с бумагами. С минуту искал и, наконец, нашел.
— Да, Мария Иоланта Вильчур, дочь Рафала и Беаты из фамилии Гонтыньских.
Оторвавшись от бумаг, адвокат увидел, как побледнел профессор. Глаза его были полузакрыты.
— Послушайте, — сказал он, делая над собой усилие, — я должен сообщить вам, что это… что она… его дочь.
— Чья дочь? — удивился адвокат.
— Дочь Антония Косибы.
— Не понимаю, пан профессор.
— Неужели Косиба не знал этого?.. Неужели она тоже не знала?..
Корчинский недоверчиво посмотрел на него.
— Пан профессор, — начал он, — это какое-то недоразумение. Косиба, действительно, заботился об этой девушке, и она добросердечно относится к нему, но я уверяю вас, что никаких родственных отношений между ними нет…
Добранецкий покачал головой.
— А я вас уверяю, что это отец и дочь. Антоний Косиба это… Рафал Вильчур.
Он с усилием выплеснул из себя эту мысль и замолчал, тяжело дыша.
— Как это?
Профессор ответил не сразу.
— Да, — заговорил он, как бы обращаясь к самому себе. — Я узнал его. Здесь нет ошибки. Этот знахарь не кто иной, как профессор Вильчур, который пропал тринадцать лет назад…
Добранецкий вдруг встал.
— Где он? Проводите меня, пожалуйста, к нему.
Адвокат встревожился, уж не случилось ли что с профессором Добранецким.
— Присядьте, дорогой пан профессор, — мягко обратился к нему Корчинский. — Мне кажется, произошла какая-то ошибка.
— Никакой ошибки. Это — Вильчур. Вы когда-нибудь слышали об известном варшавском хирурге с такой фамилией?
— Разумеется. Вы ведь руководите клиникой имени профессора Вильчура.
— Да. Тринадцать лет назад Вильчур погиб. Все думали, что он покончил с собой. У него была личная трагедия. Тело не нашли… Я был его ассистентом, правой рукой. После него я возглавил кафедру, принял на себя руководство клиникой… Да… Это он.
— Невероятно! — несколько успокоившись, сказал Корчинский. — Но вы, пан профессор, наверное, ошибаетесь. Отсюда вытекает, что тринадцать лет он скрывался под чужой фамилией?.. Зачем?
— Амнезия. Потеря памяти.
— Неужели?.. В это трудно поверить. Тринадцать лет…
— Да, это так.
— Извините, пан профессор. Когда об этом говорите вы, не должно оставаться никаких сомнений, но с научной точки зрения такое возможно?
— Вполне. Заболевание носит название “амнезия ретрограда”. Медицина знает много подобных случаев. Регрессивное забвение… Стирает из Памяти человека всю ранее прожитую жизнь. После мировой войны отмечены сотни подобных случаев.
— Это результат нервного потрясения?
— Причина не играет роли. Амнезия наступает, как правило, после короткой или длительной потери сознания.
— Она неизлечима?
— Случается и такое. Однако в основном… Но не будем терять время. Где он?
— Косиба?.. Он выехал вместе с Чинскими. Они его забрали. Но это, действительно, сенсация! И пан профессор абсолютно уверен в своих выводах?