Я согласился, что уверен быть не могу, но старик разом утратил интерес к этой теме. Он вытащил увесистый конверт с множеством знакомых трехцентовых марок 1869 года, которые так ценятся коллекционерами, и извлек на свет разнообразные бумаги: их якобы оставил дядя Леандр с наказом предать их огню. Однако его пожелание выполнено не было, объяснил дед, и теперь бумаги перешли к нему. Он вручил мне несколько листков и поинтересовался, что я о них думаю, не сводя с меня пристального взгляда.
Это были со всей очевидностью страницы длинного письма, написанные неразборчивым почерком, а уж стиль и вовсе оставлял желать лучшего. Более того, большинство фраз вообще не имели смысла в моих глазах, а листок, на который я глядел дольше прочих, изобиловал странными для меня аллюзиями. Взгляд выхватывал слова вроде: «Итакуа, Ллойгор, Хастур», — но, лишь вернув страницы деду, я осознал, что уже видел эти имена прежде, причем не так давно. Но я ничего не сказал. Объяснил лишь, что, по моим ощущениям, дед Леандр непонятно зачем все запутывал.
Дед сдавленно фыркнул.
— Я-то был готов поручиться, что тебе в голову первым делом придет то же, что и мне, но нет, ты не оправдал моих ожиданий! Невооруженным взглядом видно, что все это — код!
— Разумеется! Этим и объясняется неуклюжесть фраз.
Дед самодовольно усмехнулся.
— Код довольно простой, но эффективный — еще какой эффективный! Я с ним еще не закончил. — Он постучал по конверту указательным пальцем. — Похоже, речь идет об этом самом доме, и то и дело повторяется предостережение: следует соблюдать осторожность и не переступать порога — иначе последствия окажутся ужасны. Мальчик мой, я десятки раз переступал все до единого пороги этого дома — без всяких для себя последствий. Следовательно, где-то здесь должен существовать порог, до которого я еще не добрался.
Видя, как мой собеседник оживился, я не сдержал улыбки.
— Если дед Леандр повредился в рассудке, вас ждет погоня за химерами, — сказал я.
Сей же миг печально известное дедово раздражение выплеснулось наружу. Одной рукой он сгреб со стола бумаги Леандра, другой — указал нам обоим на дверь. Было ясно, что мы с Фролином разом перестали для него существовать.
Мы встали, извинились и вышли.
В полумгле прихожей Фролин глянул на меня. Он не произнес ни слова, лишь глядел на меня своим жарким взглядом, глаза в глаза, целую минуту, прежде чем повернулся и пошел наверх. Там мы расстались; каждый ушел к себе до утра.
II
Меня всегда занимала ночная активность подсознания: мне всегда казалось, что перед чутким человеком открываются безграничные возможности. Сколько раз случалось мне ложиться спать с какой-нибудь докучной проблемой на уме, а проснувшись, обнаружить, что проблема решена — насколько мне по силам ее решить. Об иных, более изощренных проявлениях ночного мышления мне известно куда меньше. Но я знаю, что лег в ту ночь, задаваясь вопросом, где же я видел прежде экзотические имена из дневника деда Леандра и почему они намертво запечатлелись в памяти, — и знаю, что уснул наконец, так на этот вопрос и не ответив.
Однако ж, проснувшись в темноте несколько часов спустя, я сразу понял, что видел эти слова, эти странные имена собственные в книге Г. Ф. Лавкрафта, которую читал в Мискатоникском университете. С запозданием я осознал, что в дверь стучат и приглушенный голос зовет:
— Это Фролин. Ты не спишь? Можно мне войти?
Я встал, набросил халат, зажег электрическую лампу. Между тем Фролин уже вошел: он слегка вздрагивал всем своим худощавым телом, возможно, от холода, ибо сентябрьский ночной воздух, задувавший в окно, был уже далеко не летним.
— Что такое? — осведомился я.
Он подошел ко мне и положил руку мне на плечо. В глазах его горел странный свет.
— Ты разве не слышишь? — спросил он. — Господи, может, это и впрямь у меня рассудок мутится…
— Нет, погоди! — воскликнул я.
Откуда-то снаружи донесся звук нездешне прекрасной музыки — по всей видимости, флейты.
— Дед радио слушает, — промолвил я. — И что, часто он засиживается так поздно?
При виде выражения его лица я умолк на полуслове.
— Единственное в доме радио принадлежит мне. Оно стоит в моей комнате — и сейчас выключено. В любом случае, батарейка разряжена. Кроме того, ты когда-нибудь слышал по радио такую музыку?
Я прислушался с новым интересом. Музыка звучала до странности приглушенно — и между тем была хорошо слышна. А еще я подметил, что определенного направления у нее не было; если прежде казалось, что она доносится снаружи, то теперь слышалась словно бы из-под дома — прихотливые, распевные переливы свирелей и дудочек.
— Оркестр флейт, — промолвил я.
— Или флейты Пана, — откликнулся Фролин.
— В наши дни на них уже не играют, — рассеянно обронил я.
— Во всяком случае, не по радио.
Я резко вскинул глаза, он не отвел взгляда. Мне пришло в голову, что его неестественное спокойствие имеет некое основание, хочет он или нет облекать таковое в слова. Я схватил его за руки.
— Фролин, что это? Я же вижу, ты встревожен.
Он судорожно сглотнул.
— Тони, эта музыка доносится не из дома. Она звучит снаружи.
— Но кто там снаружи? — удивился я.
— Никого — во всяком случае, никого из людей.
Вот оно наконец и прозвучало! Едва ли не с облегчением я взглянул в лицо правде, которую боялся признать даже про себя. Никого — во всяком случае, никого из людей.
— Тогда что это за сила? — спросил я.
— Думаю, дед знает, — отозвался Фролин. — Тони, идем со мной. Лампу оставь; мы найдем дорогу в темноте.
Уже в прихожей я снова вынужден был остановиться: на плечо мне легла напрягшаяся рука.
— Ты заметил? — свистяще прошептал Фролин. — Ты это тоже заметил?
— Запах, — промолвил я. Смутный, неуловимый запах воды, рыбы, лягушек и обитателей заболоченных мест.
— А теперь — смотри! — промолвил он.
Запах воды разом исчез, словно его и не было; на смену ему тут же потянуло зябким морозом. Холод заструился в прихожую, точно живой, а вместе с ним неописуемый аромат снега и хрусткая влажность метели.
— Ты все еще удивляешься, с чего это я забеспокоился? — промолвил Фролин.
И, не дав мне времени ответить, повел меня вниз, к дверям дедова кабинета, из-под которых все еще пробивалась тонкая полоска желтого света. Спускаясь на нижний этаж, я с каждым шагом сознавал, что музыка нарастает, хотя внятнее не становится. Теперь, перед дверью, было очевидно, что мелодия доносится изнутри, равно как и странная комбинация запахов. Темнота словно дышала угрозой, напоенная неотвратимым, зловещим ужасом, что смыкался вокруг нас точно ракушка. Фролин дрожал всем телом.
Я порывисто поднял руку и постучал.
Ответа изнутри не было, но в ту же секунду музыка смолкла, а странные запахи исчезли!
— Не следовало тебе это делать! — шепнул Фролин. — Если он…
Я толкнул дверь. Она подалась под моей рукой — и я открыл ее.
Не знаю, что я рассчитывал застать там, в кабинете, но явно не то, что обнаружил. Комната ничуть не изменилась, вот разве что дед уже лег и теперь сидел на постели, зажмурив глаза и улыбаясь краем губ. Перед ним лежали его бумаги; горела лампа. Я застыл, глядя во все глаза и не смея верить глазам своим: сцена столь обыденная казалась просто неправдоподобной. Откуда же доносилась музыка? А запахи и ароматы в воздухе? Мысли мои смешались, я уже собирался уйти, потрясенный невозмутимым спокойствием деда, когда тот нарушил молчание.
— Ну же, заходите, — проговорил он, не открывая глаз. — Стало быть, вы тоже слышали музыку? Я-то уже начал задумываться, с какой стати никто больше ее не слышит. Сдается мне, эта — монгольская. Три ночи назад была явственно индейская — снова северные области, Канада и Аляска. Думается мне, еще остались места, где Итакуа почитаем и по сей день. Да-да, а неделю назад звучала мелодия, которую я в последний раз слыхал в Тибете, в запретной Лхасе, — много лет назад и даже десятилетий.
— А кто это играл? — воскликнул я. — Откуда она доносилась?
Дед открыл глаза, оглядел нас с ног до головы.
— Доносилась она отсюда, сдается мне, — промолвил он, накрывая рукой рукопись — листы, исписанные рукою моего двоюродного деда. — А играли друзья Леандра. Музыка сфер, мальчик мой, — ты ведь доверяешь своим органам чувств?
— Я ее слышал. И Фролин тоже.
— Любопытно, а что думает Хоф? — задумчиво протянул дед. И вздохнул. — Я почти все понял, сдается мне. Остается только установить, с кем из них общался Леандр.
— С кем из них? — повторил я. — О чем это вы?
Он снова прикрыл глаза и коротко улыбнулся.
— Сперва я думал, это Ктулху; в конце концов, Леандр же плавал по морям. Но теперь… я вот все гадаю, а не может ли это быть одно из созданий воздуха: может, Ллойгор или Итакуа — кажется, среди индейцев его называют вендиго. По легенде, Итакуа уносит своих жертв в дальние пределы над землей — но я опять забылся, мысли разбредаются. — Глаза его резко распахнулись, он глядел на нас как-то отрешенно. — Поздно, — сказал он. — Мне нужен покой.
— О чем, ради всего святого, он говорил? — воззвал Фролин в прихожей.
— Идем.
Мы вместе вернулись ко мне в комнату. Фролин нетерпеливо ждал моего рассказа, а я знать не знал, с чего начать. Ну как поведать ему о тайном знании, сокрытом в запретных текстах в Мискатоникском университете: в страшной «Книге Эйбона», непостижных «Пнакотикских рукописях», в ужасном «Тексте Р’льеха» и неприкасаемом «Некрономиконе» безумного араба Абдула Альхазреда? Как поведать ему обо всем, что хлынуло в мое сознание в результате странных речей деда, о воспоминаниях, что всколыхнулись глубоко в памяти: о могучих Властителях, этих допотопных воплощениях небывалого зла, о старых богах, что некогда населяли Землю и ныне известную нам Вселенную, а может, и не только ее, о былых богах исконного добра и силах исконного зла, из которых последние ныне на привязи, но то и дело срываются и на краткое время чудовищным образом заявляют о себе миру людей. Их ужасные имена уже воскресли в моей памяти, даже если прежде мой ключ к воспоминаниям и был сокрыт в крепости моих врожденных предрассудков — Ктулху, могучий вождь водных стихий земли; Йог-Сотот и Цатоггуа, обитатели земных недр; Ллойгор, Хастур и Итакуа, Порождение Снега и Оседлавший Ветер, стихии воздуха. Это о них говорил дед, и выводы его были слишком ясны, чтобы от них отмахнуться или хотя бы истолковать иначе: мой двоюродный дед Леандр, домом которому, в конце концов, некогда был избегаемый и ныне обезлюдевший город Инсмут, общался по крайней мере с одним из этих существ. А из этого следовало — нет, дед этого не говорил, только намекал в беседе сегодня вечером, — что где-то в усадьбе есть порог, за который человек переступить не смеет. И что за опасность таится за тем порогом, если не тропа обратно во времени, тропа к страшному общению с древними существами, которой пользовался дед Леандр?
И однако ж всю важность дедовых слов я до поры не осознал. При том что сказал он многое, гораздо больше осталось недосказанным, и впоследствии я не мог винить себя за то, что не вполне понял: дед явно пытается отыскать сокрытый порог, о котором так загадочно писал дядя Леандр, — отыскать и перейти его! В смятении мыслей, к которому я ныне пришел, размышляя о древней мифологии Ктулху, Итакуа и древних богов, я не отследил явных указаний на логический вывод — может быть, еще и потому, что сам инстинктивно боялся так далеко заглядывать.
Я повернулся к Фролину и объяснил ему все как можно яснее. Он внимательно слушал, время от времени задавая прицельные вопросы, и хотя слегка побледнел от некоторых подробностей, воздержаться от которых я не мог, но между тем не воспринял все так недоверчиво, как я ожидал. Это само по себе подтверждало, что нам предстояло еще многое узнать о деятельности деда и о происходящем в доме, хотя осознал я это не сразу. Однако мне суждено было очень скоро узнать о подспудных причинах готовности Фролина принять мое вынужденно поверхностное объяснение.
На середине вопроса он вдруг резко умолк. По выражению его глаз было ясно, что внимание кузена отвлеклось от меня и комнаты куда-то за ее пределы. Он напряженно прислушался, и, но его примеру, я тоже насторожил уши.
Только шум ветра в кронах — да, слегка усилился. Гроза, видно, идет.
— Ты это слышишь? — срывающимся шепотом осведомился он.
— Нет, — тихо отозвался я. — Только ветер.
— Да-да, ветер. Я же тебе писал, помнишь? Вот, послушай.
— Ну полно, Фролин, возьми себя в руки. Это же всего-навсего ветер.
Он одарил меня сочувственным взглядом и, отойдя к окну, поманил меня рукой. Я подошел к нему. Не говоря ни слова, кузен указал в ночь, что уже сгущалась над домом. Мне понадобилось мгновение-другое, чтобы привыкнуть к темноте, но вскоре я уже смог различить линию деревьев, резко выделяющуюся на фоне усыпанных звездами небес. И тут я все понял.
Хотя ветер ревел и грохотал над домом, ничто не тревожило кроны деревьев у меня на глазах — ни лист, ни верхушка, ни ветка не шелохнется и на волос!
— Господь милосердный! — воскликнул я и отпрянул от окна, чтобы не видеть этого зрелища.
— Вот теперь понимаешь? — спросил он, тоже отходя подальше. — Я это все и прежде слышал.
Фролин стоял тихо, словно выжидая; ждал и я. Шум ветра не ослабевал; к тому времени он набрал пугающую силу, так что казалось, что старый дом того и гляди сорвет со склона холма и швырнет в долину внизу. Стоило мне о том подумать, и я ощутил слабую дрожь, странную вибрацию, как если бы дом вздрагивал, а картины на стенах еле заметно, чуть ли не украдкой задвигались — почти неуловимо и все же безошибочно зримо. Я оглянулся на Фролина, но тот не изменился в лице — он просто стоял, слушал и ждал, так что было ясно, что этим характерным явлениям еще не конец. Голос ветра превратился в ужасный, демонический вой, сопровождаемый нотами музыки, что, верно, звенела уже какое-то время, но так идеально сливалась с голосом урагана, что я не сразу ее расслышал. Музыка походила на ту, прежнюю — играли свирели и время от времени струнные инструменты, — но теперь зазвучала с диким, пугающим самозабвением, с оттенком неназываемого зла. Тут произошло еще два явления. Первое — поступь какого-то гиганта: эхо его шагов словно вплывало в комнату из недр самого ветра; эти звуки со всей очевидностью зародились не в доме, хотя и явно нарастали, приближаясь к нему. И второе — резкая смена температуры.
Снаружи стояла ночь, теплая для сентября в северной части Висконсина, и в доме было более-менее уютно. А теперь вдруг, резко, одновременно с приближающимися шагами, температура начала стремительно падать, так что вскоре в комнате похолодало и нам с Фролином пришлось одеться потеплее. Но и на том загадочные явления не достигли своего апогея — чего Фролин со всей очевидностью дожидался; он стоял, ничего не говоря, хотя то и дело встречался со мной глазами, и взгляд его был куда как красноречив. Как долго мы прождали там, прислушиваясь к пугающим звукам снаружи, прежде чем все закончилось, я не знаю.
Вдруг Фролин схватил меня за руку и хриплым шепотом воскликнул:
— Вот! Вот они! Слушай!
Темп потусторонней музыки резко поменялся с неистового крещендо на диминуэндо: теперь в нее вплеталась мелодия невыносимо сладостная, с легким оттенком грусти — музыка столь же чудесная, как еще недавно была недобрая, и однако ж ноты ужаса не вовсе исчезли. В то же время отчетливо зазвучали голоса, что сливались в нарастающем речитативе, и доносились они откуда-то из глубины дома — можно даже подумать, из кабинета.
— Господь милосердный! — закричал я, хватаясь за Фролина. — Это еще что такое?
— Это все дед, — пояснил он. — Знает он о том или нет, но эта тварь является петь ему. — Кузен покачал головой, крепко зажмурился и произнес с горечью, тихим, напряженным голосом: — Если бы только треклятые бумаги Леандра сожгли, как оно и следовало!
— Даже слова почти различимы, — заметил я, внимательно вслушиваясь.
Да, слова там были — но таких слов я в жизни не слыхивал: ужасные, первобытные звуки, точно какой-то зверь с укороченным языком выкрикивал слоги, исполненные бессмысленного ужаса. Я пошел открыть дверь; звуки тотчас же послышались яснее, стало понятно, что я ошибся: голосов не много, но один, однако ж он способен создать иллюзию многоголосия. Слова — или, наверное, все-таки звуки, звериные звуки — доносились снизу, сливаясь в грозное улюлюканье:
— Йа! Йа! Итакуа! Итакуа кф’айак вулгтмм. Йа! Ухг! Ктулху фхтагн! Шуб-Ниггурат! Итакуа нафлфхтагн!
Невероятно, но ветер взвыл еще более грозно, так что мне казалось, будто в любой момент ураган опрокинет усадьбу в бездну, нас с Фролином вытащит из комнат и выпьет дыхание из наших беспомощных тел. Во власти страха и изумления я подумал о деде в кабинете внизу и, поманив за собою Фролина, выбежал из комнаты и опрометью кинулся вниз по лестнице, вознамерившись, невзирая на отвратительный страх, встать между стариком и его неведомым противником. Я подбежал к его двери, толкнул ее — и тут же, как и прежде, все проявления прекратились, точно щелкнул выключатель; воцарилась тишина, точно завеса тьмы пала на дом, и тишина эта в первое мгновение показалась еще более ужасной.
Дверь подалась, и снова оказался я перед лицом деда.
Он сидел неподвижно, так, как мы его и оставили совсем недавно, хотя теперь глаза его были открыты, голову он склонил на плечо и не сводил взгляда с гигантской картины на восточной стене.
— Ради Господа Бога! — воскликнул я. — Что это было?
— Надеюсь, что скоро это узнаю, — ответил он с достоинством и очень серьезно.
Его бесстрашие отчасти успокоило мою собственную тревогу, и я прошел чуть дальше в комнату. Фролин следовал за мной по пятам. Я склонился над кроватью, пытаясь привлечь к себе внимание деда, но он по-прежнему не сводил неотрывного взгляда с картины.