— Меня вдруг охватила тоска. Со мной этого еще никогда не бывало. Помнишь, даже когда умер папа, я не так мучился, потому что, потому что… все мы брали пример с тебя, а ты не позволяла нам жить так, будто все кончено. Поэтому ничего и не изменилось. Все осталось по-прежнему. Не знаю, что произошло, но все стало не таким, как раньше, все теперь иначе.
И он закончил со всей непримиримостью молодости:
— Решительно все!
Он перестал глядеть в проем двери и повернулся лицом к матери.
— Прошло всего два дня, и все стало другим. У меня тоска, и я не знаю, о чем тоскую.
И, подойдя к ней поближе, спросил:
— О чем, как ты думаешь, мама?
Мать не отвечала и ждала, что он еще скажет.
— Не понимаю, что творится на свете, — сказал он, — и почему все так устроено, но, как бы то ни было, не позволяй, чтобы тебе причиняли боль! Все теперь переменилось, но не позволяй, чтобы наша жизнь стала уж совсем не такой, как раньше.
Женщина улыбалась и ждала, скажет ли он ей еще что-нибудь, и, так как сын молчат, мать заговорила сама:
— В мире и в самом деле все переменилось, — сказала она. — Для тебя. Но он-то сам остался таким, как прежде. Тоска, которую ты почувствовал, напала на тебя потому, что ты перестал быть ребенком. Но мир всегда был полон этой тоски. И не потому, что идет война. Не война породила эту тоску. Наоборот, это из-за нее идет война. От отчаяния, неверия во что бы то ни было, хотя бы в милосердие божие. А мы будем держаться друг за друга. Мы постараемся остаться такими, как были.
Подумав минутку, мать сказала ему, как она примет самую нежеланную из всех грозящих ей бед.
— Если весточка придет и ко мне, — сказала она, — такая, как к твоей сегодняшней мексиканке, я поверю в ее буквы, но не в ее смысл. И мне не нужно будет плакать, ведь я знаю: сына моего не могут убить.
Она замолчала, а потом заговорила снова уже почти весело:
— Что ты ел на ужин?
— Пироги, — сказан Гомер, — яблочный пирог и пирог с кокосовым кремом. За них заплатил управляющий конторой. Он замечательный парень, я таких не видел!
— Завтра я пришлю тебе с Бесс что-нибудь поесть.
— Не надо. Мы любим покупать еду и есть ее все вместе. Не стоит возиться, а потом еще посылать Бесс. Куда интереснее пойти и купить себе что-нибудь.
Он помолчал.
— У меня просто замечательная работа! Но в школе я теперь чувствую тебя как-то глупо.
— Еще бы, — сказала миссис Маколей. — Школы и годятся только на то, чтобы дети не слонялись по улицам, но рано или поздно все равно приходится выйти на улицу, хотят они этого или нет. Отцы и матери вечно боятся столкнуть своих детей с жизнью, однако чего же тут бояться? В мире столько перепуганных детей. А напугавшись, они пугают друг друга. Старайся понять, — продолжала она. — Старайся полюбить каждого человека, который встретится на твоем пути. Я каждый вечер буду дожидаться тебя здесь, в гостиной. Но тебе совсем необязательно разговаривать со мной, если не хочется. Я пойму. Я знаю, что бывают такие минуты, когда сердце заставляет молчать.
Она умолкла, не сводя глаз с сына.
— Я знаю, ты устал, ступай спать.
— Хорошо, мама, — ответил он и пошел к себе в комнату.
Глава 8 РАЗДЕЛИ С НАМИ ТРАПЕЗУ, ГОСПОДИ!
В семь часов утра будильник щелкнул — только и всего, — а Гомер Маколей уже сидел в постели. Он нажал рычажок, чтобы будильник не зазвонил. Потом встал, достал пособие по заочному физическому обучению, выписанное из Нью-Йорка, и принялся читать урок на сегодняшний день. Его брат Улисс, как обычно, наблюдал за ним — он просыпался вместе с Гомером по щелчку, который издавал будильник перед звонком, до звонка Гомер никогда не допускал. Пособие по гимнастике из Нью-Йорка состояло из печатной брошюры и прибора для растягивания. Гомер принялся за урок № 7, а Улисс подлез к нему под руку, чтобы быть поближе к этой чудодейственной штуке. После обычных начальных упражнений, включая и глубокое дыхание, Гомер лег плашмя на спину и стал с натугой поднимать с полу ноги.
— Это что? — спросил Улисс.
— Упражнения.
— Зачем?
— Для мускулатуры.
— Хочешь стать сильнее всех на свете?
— Да не-е-е-т, — протянул Гомер.
— А кем ты хочешь стать?
— Ступай, поспи еще, — сказал Гомер.
Улисс послушно вернулся в постель, но, усевшись в ней, продолжал наблюдать за братом. Наконец Гомер стал одеваться.
— Куда ты идешь? — спросил младший брат.
— В школу, — ответил старший.
— Будешь учить что-нибудь?
— Сегодня у меня забег на двести метров с препятствиями.
— А куда ты с ними побежишь?
— Никуда. Это такие деревянные барьеры, их расставляют на расстоянии десяти или пятнадцати метров друг от друга, через них надо прыгать на бегу.
— Зачем?
— Ну, — сказал Гомер, потеряв терпение, — просто так принято бегать. Двести метров с препятствиями. Каждый, кто родился в нашем городе, должен пробежать двести метров с препятствиями. Это главное спортивное состязание у нас в Итаке. Управляющий телеграфной конторой, где я работаю, тоже бегал на двести метров с препятствиями, когда он ходил в школу. И был чемпионом Долины.
— А что такое чемпион Долины? — сказал Улисс.
— Это тот, кто лучше всех.
— А ты будешь лучше всех?
— Ну, постараюсь, — сказан Гомер. — А теперь спи.
Улисс нырнул в постель, но при этом сказал:
— Завтра… — тут он поправился, — вчера я видел поезд.
Гомер догадался, о чем хочет рассказать ему брат. Он улыбнулся, вспоминая, как сам бывал зачарован проходящими поездами.
— Здорово было? — спросил он.
Улисс прилежно принялся вспоминать.
— Там был черный человек, он махал.
— А ты помахал в ответ?
— Сперва я помахал первый, — сказал Улисс. — Потом он помахал первый. Потом помахал я. Потом помахал он. Он пел «Больше не плачь, Кентукки».
— Да ну?
— Он сказал: «Еду домой!»
Улисс посмотрел на брата.
— А когда мы поедем домой?
— А мы и так дома, — сказал Гомер.
— Тогда почему же он не приехал сюда?
— У каждого свой дом. У кого на Востоке, у кого на Западе, у кого на Севере, а у кого и на Юге.
— Наш самый лучший?
— Не знаю, — сказал Гомер, — я больше нигде не был.
— А будешь?
— Когда-нибудь.
— Где?
— В Нью-Йорке.
— А где Нью-Йорк?
— На Востоке. После Нью-Йорка поеду в Лондон. После Лондона — в Париж. После Парижа — в Берлин. Потом в Вену, Рим, в Москву, Стокгольм — когда-нибудь я побываю во всех больших городах мира.
— А ты вернешься?
— Конечно.
— Обрадуешься?
— Конечно.
— Почему?
— Ну, потому что… — сказал Гомер, — буду рад повидать маму, Маркуса, Бесс.
Тут он посмотрел на брата.
— Буду рад повидать и тебя. И нашу соседку Мэри Арена, и ее отца, мистера Арена. Буду рад вернуться домой, посидеть, поговорить, послушать музыку, спеть и поужинать вместе со всеми.
Братишка принялся его с жаром упрашивать.
— Не уезжай, — молил он, — пожалуйста, Гомер, не уезжай!
— Да я сейчас и не еду, — сказал старший. — Сейчас я пойду в школу.
— Не уезжай никогда, — просил Улисс. — Папа уехал — и больше не приехал. Потом Маркус уехал. А ты не уезжай.
— Я еще не скоро уеду… — сказал Гомер. — Так что спи.
— Ладно, — сказал Улисс. — Значит, побежишь на двадцать метров?
— На двести, — сказал Гомер. — На двести метров с препятствиями.
Когда Гомер пришел завтракать, его мать и сестра Бесс уже сидели за столом. На минуту все склонили головы, потом стали есть.
— Ты какую прочел молитву? — спросила у брата Бесс.
— Ту, что всегда, — ответил Гомер и прочитал ее так, как заучил, когда еще едва умел говорить:
— Ах, эту старую! — сказана Бесс. — И к тому же ты сам не понимаешь, что говоришь.
— Нет, понимаю, — сказал Гомер. — Может, я немножко тороплюсь, потому что хочется есть, но я все понимаю. Смысл — вот что главное. А ты прочла какую молитву?
— Сперва объясни, что значит твоя.
— То есть как это — что она значит? То, что в ней говорится.
— Ну а что же в ней говорится?
— «Раздели с нами трапезу, господи». Ну, это значит — посиди с нами за столом. «Господи», верно, много что значит, но, в общем, это что-то хорошее. «Пускай тебя повсюду возлюбят» — ну, это значит, пускай все и повсюду любят только хорошее. «Благослови же нас» — нас — это, наверно, всех. «Благослови» — это… ну, благослови. Благословлять, кажется, значит — прощать. Или, может, любить, или хранить, или что-нибудь в этом роде. Точно не знаю. «И дай попасть на пир в господний рай». Ну, это именно то самое и значит. Дай нам попасть в рай и там попировать.
— А «господний»? — спросила Бесс.
Гомер обратился к матери:
— Разве молитва не значит, что хорошие люди чувствуют себя как в раю всякий раз, когда садятся за стол? Ну а «господний» подразумевает все самое лучшее, правда?
— Конечно, — сказала миссис Маколей.
— А разве господь — это не какая-нибудь личность? — сказана Бесс.
— Конечно, — сказан Гомер. — Но и я — тоже личность. И мама, и ты, и все на свете — тоже личности. Допустим, что наш мир — это рай и что всякий, с кем бы мы ни сели за стол, — это личность. Бесс, — добавил Гомер с раздражением. — ты знаешь не хуже меня, что это просто застольная молитва, и сама понимаешь, что она значит. Тебе просто хочется сбить меня с толку. Не старайся. Это совсем не трудно. Наверно, каждый может сбить меня с толку, ну и что из этого? Я все равно во что-то верю. Все мы во что-то верим. Правда, ма?
— Конечно, верим, — сказала миссис Маколей. — Как же можно жить, если ни во что не веришь? Тогда ты уж не попируешь — и не только в раю, а где бы то ни было, — как бы ни ломился твой стол от яств. Только вера и творит чудеса.
— Вот видишь, — сказал Гомер сестре, раз и навсегда решив спор. — Я сегодня буду участвовать в беге на двести метров с препятствиями.
— Да ну? — сказала миссис Маколей. — Зачем?
— Видишь ли, ма, это очень важное состязание. Мистер Спенглер в нем тоже участвовал, когда учился в нашей школе. Тебе приходится и бежать, и прыгать в одно и то же время. А у него есть крутое яйцо. На счастье.
— Носить крутое яйцо на счастье — суеверие, — сказала Бесс.
— Ну и что? — сказал Гомер. — Пусть суеверие. Он послал меня за двумя вчерашними пирогами к Чаттертону: один был с яблоками, а другой — с кокосовым кремом. Два пирога за четвертак. Свежие пироги стоят четвертак за штуку, так что, если у тебя всего-навсего четверть доллара, ты можешь купить только один пирог. Вчерашние пироги стоят четвертак пара, так что за те же деньги ты получаешь целых два пирога. Половина пирога — мне, половина — мистеру Грогену… но он может съесть всего один или два ломтика. Так что на мою долю достается очень много пирога. Мистер Гроген предпочитает пить, а не есть.
Мэри Арена, их молоденькая соседка, вошла в кухню через черный ход. Она принесла маленькую вазу, купленную в магазине стандартных цен, и поставила ее на стол. Гомер поднялся.
— Садись сюда, Мэри, — сказал он. — Позавтракай с нами.
— Я только что позавтракала с папой и проводила его на работу, — сказала Мэри. — Спасибо. Я принесла немного компота из сушеных персиков.
— Спасибо, Мэри. — сказала миссис Маколей. — Как поживает папа?
— Отлично, — сказала Мэри. — Только он меня все время дразнит. Стоит ему утром сесть за стол, как он первым делом спрашивает: «Письма есть? Получила письмо от Маркуса?»
— Скоро получим еще письмо, — сказала Бесс.
Она встала из-за стола.
— Пойдем, Мэри. Пора.
— Пойдем, — сказала Мэри и снова повернулась к миссис Маколей:
— Но, о правде говоря, мне до смерти надоело ходить в колледж. Ничем он от школы не отличается. Я уж большая, нечего мне всю жизнь ходить в школу. Сейчас не такое время. Честное слово, мне хотелось бы поискать работу.
— И мне тоже, — сказала Бесс.
— Глупости, — сказала миссис Маколей. — Вы еще дети, вам только семнадцать лет. Твой отец, Мэри, хорошо зарабатывает, да и твой брат, Бесс, тоже.
— Но это же просто несправедливо, миссис Маколей, — сказала Мэри. — Это же несправедливо — ходить в школу, когда Маркус в армии и все на свете грызутся друг с другом. Мне иногда так хочется быть мужчиной, я бы тогда пошла в армию вместе с Маркусом. Вот нам было бы весело!
— Ничего, Мэри, — сказала миссис Маколей. — Все пройдет. Не успеешь оглянуться, как все будет по-старому.
— Ну, будем надеяться, — сказала Мэри и отправилась в колледж со своей подружкой Бесс Маколей.
Гомер посмотрел им вслед. Минуту спустя он спросил:
— А как же будет с ней, мама?
— Ясное дело, — ответила миссис Маколей, — девочки хотят вырваться на волю и расправить крылышки.
— Дело не в том, что они хотят вырваться на волю и расправить крылышки. Я говорю о Мэри.
— Мэри милая, простая, совсем еще наивная девочка, — сказала миссис Маколей. — Она самая наивная девочка из всех, кого я знаю, и хорошо, что Маркус ее полюбил. Ему не найти другой такой милой девочки.
— Мама, — нетерпеливо сказал Гомер, — да я совсем не о том, неужели ты не понимаешь?
Он помолчал, а потом вдруг понял, что не стоит и пытаться выразить то, что его мучит: почему война причиняет столько горя людям, которые не имеют к ней никакого отношения.
— Ну ладно, увидимся вечером, когда я вернусь. Пока.
Миссис Маколей раздумывала над тем, что же он все-таки хотел ей сказать. Вдруг она увидела краешком глаза что-то совсем крошечное. Это был Улисс в ночной рубашке. Он смотрел на нее снизу вверх, словно зверюшка, которая взирает на всемогущее существо своей же породы с восторгом и упованием. Лицо его выражало глубочайшую серьезность и было полно удивительного обаяния. Улисс сказал:
— Почему он говорит: «Больше не плачь, больше не плачь»?
— Кто? — спросила миссис Маколей.
— Черный человек в поезде.
— Это такая песня, — сказала миссис Маколей.
Она взяла его за руку.
— А теперь пойдем одеваться.
— А черный человек сегодня опять будет в поезде? — спросил мальчик.
Миссис Маколей немного подумала.
— Непременно, — ответила она.
Глава 9 ГДЕ-ТО ТУТ ВОДЯТСЯ КРОЛИКИ
По дороге в школу Гомер Маколей миновал изгородь, окружавшую поросший сорняками пустырь на авеню Сан-Бенито. Изгородь была старая и гнилая, и от нее не было никакой пользы — разве что украшать с претенциозной пышностью небольшой участок невозделанной земли и оберегать заросли сорняка, которые вовсе не нуждались в охране. Школьник днем и телеграфный рассыльный ночью лихо затормозил велосипед, бросил свою машину и побежал к изгороди, словно его там ждала какая-то находка, которая вот-вот от него ускользнет. Изгородь была на полметра выше барьера на беговой дорожке и ускользнуть от него никуда не могла, разве что лет через сто. Гомер тщательно осмотрел изгородь, поле за ней и дорогу перед ней, потом измерил высоту и убедился, что изгородь ему выше пояса. Он сделал несколько пробных прыжков, отошел метров на десять, круто повернулся и, даже ничего себе не скомандовав, понесся к изгороди. Подбежав, он сделал великолепный прыжок, задел изгородь ногами, сбил часть ее, а сам упал в сорняки, но тут же поднялся и вернулся назад, чтобы попытаться снова. Забор был до смешного непрочным, доски ломались с громким треском. Гомер сделал общим счетом семь прыжков, но ни один из них не увенчался успехом. Однако он прекратил свои упражнения лишь тогда, когда изгородь окончательно рухнула.
Какой-то старик с трубкой в зубах вышел, опираясь на пачку, из дома напротив и стал спокойно наблюдать за Гомером. Когда Гомер в последний раз поднялся с земли и стал отряхиваться, старик с ним заговорил.
— Что ты делаешь? — спросил он.
— Прыгаю через барьер.
— Ушибся?
— Не-е-е-т, — сказал Гомер. — Изгородь высоковата, вот и все. Да и трава скользкая.
Старик поглядел на сорняки и сказал:
— Это молочай. Очень полезный корм для кроликов. Кролики его любят. Лет одиннадцать назад у меня клетка полна была кроликов, но кто-то открыл ночью дверцу, и они все удрали.
— А зачем было открывать дверцу?
— Понятия не имею. Я так и не узнал, кто это сделал. Потерял тридцать три кролика, таких красавцев больше не увидишь. Бельгийцы, с розовыми глазами и кошачьими мордами, только два или три были другой породы… Так я ничего и не узнал об их судьбе.
— Вы любите кроликов? — спросил Гомер.
— Ласковые зверьки, — сказал старик. — Домашние кролики — животные очень воспитанные.
Старик оглядел сорняки на пустыре.
— Тридцать три кролика на воле целых одиннадцать лет, — продолжал он. — Интересно, сколько их сегодня здесь бегает, ведь они быстро размножаются… Верно, совсем одичали. Ничуть не удивлюсь, если весь город кишит дикими кроликами.
— Я лично никогда их не видел.
— Может, тебе и не приходилось. Но они-то здесь, будь покоен. Весь город ими, верно, кишмя кишит. Еще год-два — и не будем знать, куда от них деваться.
Как ни обидно, но Гомеру пришлось сесть на велосипед.
— Ну, — сказал он, — мне пора. Надеюсь, увидимся.
— Еще бы, — отозвался старик. — Меня зовут Чарльзом… Зови меня просто Чарли. Приходи, когда хочешь. Милости просим.
— Спасибо, сэр. — сказал Гомер.
Он вернулся к волновавшей его теме.
— Сегодня в школе я участвую в забеге на двести метров с препятствиями.