Наконец, Ринальд попал в переднюю, спустился с широкой лестницы, устланной великолепным ковром, обставленной цветущими растениями, – и сказал, что он идет гулять. Тут слуга накинул на него шубу, другой подал ему шапку, а третий – могучий великан – распахнул перед ним высокую, тяжелую дверь и почтительно спросил: угодно ли «его милости» пройтись пешком или прокатиться? Карета ждет его…
И Ринальд, действительно, увидал у подъезда пару отличных серых лошадей, запряженных в щегольскую карету. Садясь в карету, он велел кучеру проехать по всем лучшим улицам и площадям города… Его старые знакомые – рабочий, мастеровой люд, – разумеется, не узнавали в нем прежнего каменщика Ринальда, а люди, совсем ему незнакомые, ехавшие в экипажах, при встрече здоровались с ним. Ринальд удивлялся, но также снимал шапку и кланялся, причем старался подражать всем их движениям и манерам.
В сумерки Ринальд возвратился с прогулки, когда в столовой уже горела люстра и обед ожидал его. Долее часа просидел он за обедом, а потом ушел в одну уютную комнату с мягкою мебелью, полуосвещенную голубыми фонариками, и там прилег отдохнуть… Когда он, отдохнув, вышел в залу, к нему явился тот же человек, которого он первым увидал в этом доме, и почтительно доложил:
– Смею напомнить вам, милостивый господин, что уже пора одеваться, если вы сегодня намерены поехать к королевичу на музыкальный вечер.
– А что такое сегодня у королевича? – уже входя в свою роль и нимало не смутившись, спросил его Ринальд, сделав вид, что он как будто позабыл: что такое сегодня у королевича?
– Какой-то знаменитый артист будет играть на арфе, а заморская певица станет петь! – пояснил слуга.
– А-а, да!.. Пожалуй! Давайте одеваться! – сказал Ринальд таким беспечным тоном, как будто для вчерашнего каменщика было самым обыкновенным делом поехать на вечер во дворец – к королевскому сыну.
И он был на том музыкальном вечере; пришел в восторг от арфы и от пения певицы и вообще очень весело провел время. Он познакомился со многими знатными особами и с их семействами. Очень охотно все знакомились с ним… Знатные люди в той стране были придурковаты и каждого богатого, хорошо одетого человека, считали очень умным и прекрасным человеком. А Ринальд был одет очень нарядно, и богатство его видимо и убедительно для всех сверкало в блеске бриллиантов, украшавших его перстни, и в золотом шитье, как жар горевшем на его рукавах и на груди. Чего ж еще более?.. По наивному мнению знатных людей той страны, человек, обладающий такими бриллиантами и украшенный таким золотым шитьем и вообще так хорошо, «по моде», одетый портным, не мог быть плохим человеком.
Уже за полночь Ринальд возвратился домой. Слегка поужинав, он лег спать и спал отлично.
Проснувшись, Ринальд долго лениво потягивался под мягким, шелковым одеялом; то снова начинал дремать, то раскрывал глаза и, сладко позевывая, с блаженною улыбкой думал про себя: «Некуда мне теперь торопиться! Искать работы мне не надо… Полежу еще!» И он продолжал валяться в постели, вспоминая о том недавнем времени, когда он, усталый и голодный, шатался по городу, ища работы за кусок хлеба: тогда рано приходилось ему вставать… Без забот и без печалей теперь пойдет его жизнь… И так будет долго-долго, потому что ведь Ринальд прежде всего выговорил себе долгую и безболезненную жизнь. Если исполнились его два-три желания, то значит, исполнятся и все остальные, какие тогда он успел высказать…
Желания его исполнялись все до единого.
Захотел он научиться играть на арфе – и уже на другой день играл прекрасно. Захотел он научиться танцовать, – явился к нему танцмейстер, и через день Ринальд уже в совершенстве знал все танцы. Знание танцев было важно потому, что знатные женщины той страны только хороших танцоров и шаркунов считали порядочными людьми, то есть стоящими их внимания и благосклонности… Захотел Ринальд познакомиться с тою или с другою наукой, и через несколько дней знал уже более, чем иной мог узнать во всю свою жизнь.
Скоро Ринальд свел большое знакомство. Везде принимали его радушно. В самых знатных домах самые красивые девицы были с ним милы и любезны. Мужская молодежь любила его, как веселого собеседника, допускавшего иногда в разговоре веселые и остроумные, простонародные шуточки. Эти шуточки для молодежи были новостью, а Ринальд между тем, по старой привычке, забывшись, употреблял их в разговоре. Люди пожилые, степенные уважали его за ученость, удивлялись его обширным и глубоким познаниям. Все же вообще в городе считали его необыкновенным богачом, прибывшим неизвестно откуда. Шли слухи о том, что незадолго до его приезда явился какой-то человек (должно быть, управляющий его именьями) и купил для него дом, уже давно стоявший пустым, обмеблировал его, устроил в нем все заново, накупил экипажей, лошадей, нанял слуг…
Так прошло полгода с той снежной, зимней ночи, когда бедный, несчастный каменщик превратился в счастливца… И Ринальд заметил, что в жизни его один день походил на другой, как две капли воды. Позднее вставанье, завтрак, прогулки, обед, приятный послеобеденный отдых – не то сон, не то полузабытье; затем – или у него гости, или он отправляется на бал; позднее возвращение домой и – сон… Он знает, какое кушанье будет у него завтра, послезавтра. Он уже знает, о чем завтра, послезавтра будут разговаривать в обществе и какие остроты и анекдоты он услышит. Часы идут правильною чередой; утро переходит в день, день сменяется вечером, за вечером наступает ночь… За весной идет лето, за летом – осень и зима… Колесо жизни вертится однообразно, не тише, не скорее. На завтра то же, послезавтра то же, как по расписанию. Это страшное однообразие, несмотря на беспечальную, беззаботную жизнь и на весь ее комфорт, начинает как-то смутно неопределенно тяготить Ринальда.
Ночью, во сне, или в шумном обществе он как бы забывался, и ему казалось, что он живет самою настоящею жизнью; но в те минуты, когда он оставался один дома, однообразие и пустота жизни давали ему ясно чувствовать себя. Конечно, Ринальд не грустил о прошлом, – избави Бог!.. Он не роптал на судьбу-волшебницу… конечно, нет! Но ему иногда становилось не по себе, как-то скучно…
Однажды весной, в сумерки, Ринальд долго бродил по своим обширным, великолепным залам, вспоминал о своей прошлой, бедной, рабочей жизни и, вдруг остановившись, оглянулся на окружавшую его царскую роскошь. Вечерние тени уже ложились по углам, и громадные залы в тот тихий, сумеречный час, действительно, казались пустыней – холодною и безлюдною.
«Так вот, значит, что такое счастье! – подумал Ринальд, с удивлением оглядываясь вокруг себя. – Да полно, счастье ли это? Настоящее ли это счастье? Тут не подмен ли какой-нибудь?..»
И в ту минуту какое-то смутное, неприятное ощущение пробежало у него в душе… «При всем изобилии, при всем моем богатстве, при всем моем довольстве, мне как будто бы чего-то недостает… Но чего же? Чего?» – с тайною тревогой спрашивал он самого себя.
Может быть, в жизни Ринальда недоставало радости, – той великой, чистой радости, которая вспыхивает и в темной жизни бедняка, и от которой у человека, – даже накануне смерти, – трепещет сердце и каким-то неземным светом проникается все его духовное существо…
«Все желания мои исполнились… все до единого! – раздумывал Ринальд. – Не позабыл ли я пожелать чего-нибудь такого, без чего не может быть настоящего счастья? Старуха в тот вечер соглашалась сделать меня счастливым и только спрашивала: как я понимаю счастье? – и требовала, чтобы я точно высказал свои желания… О, лукавая старуха!.. не подсказала она мне того, что нужно для счастья…»
Правда, Ринальд забыл пожелать сделаться принцем. Но теперь, за последние полгода, каменщик уже убедился, что не только звание принца, но и гораздо более пышный титул не прибавили бы ему счастья ни на йоту. Нет! Он, видно, забыл пожелать чего-нибудь другого, более существенного, более важного, что окончательно скрасило бы для него жизнь и сделало бы его вполне счастливым…
III
На другое утро Ринальду пришла в голову блестящая мысль.
«Я хочу видеть весь широкий Божий мир, все чудеса его! – сказал себе Ринальд. – Что ж я, в самом деле, сижу на одном месте, как улитка в раковине! Отправлюсь путешествовать… Посмотрю на чужие страны, на горы, на моря…»
И в тот же день прекрасные вороные лошади, взвевая свои темные гривы, помчали его в заманчивую, таинственную даль.
Перед Ринальдом мелькали веселые, улыбающиеся холмы, поросшие виноградниками, зеленые луга, как разноцветные, пестрые ковры; обширные поля, как безбрежное море колосьев, золотившихся на солнце; мелькали перелески и темные, дремучие леса. Ринальд видел деревни, ютившиеся там и сям; видел знаменитые, старинные города, дивные храмы, словно созданные нечеловеческими руками, и сказочно-великолепные, роскошные дворцы. Он увидел широкие, многоводные реки и чудные, затейливые мосты, переброшенные через них.
Ринальд видел посреди зеленых, изумрудных берегов синие озера – гладкие и спокойные, словно осколки громадного зеркала, там и сям брошенные на землю – для того, чтобы днем с небесной высоты могло смотреться в них солнце, а ночью на их блестящей поверхности могли играть своими бледными, трепетными лучами месяц и звезды… Он любовался на живописные пастушьи хижины, приютившиеся под нависшими скалами, как гнезда горных птиц…
Ринальд со страхом смотрел на пенистые, бурливые потоки, с глухим шумом несшиеся между утесами, и на мшистые стволы елей, вместо моста переброшенные через них, вечно дрожащие над клокочущею бездной и обдаваемые ее брызгами, как дождем. Ринальд взбирался на горные вершины, поднимающиеся выше облаков и от века покрытые снегами и льдом, где жизнь замирает и где лишь бушуют свирепые зимние бури… Он видел громадные водопады, свергавшиеся со стремнин и с страшною, чудовищною силой увлекавшие в своем буйном течении целые скалы и вековые деревья, с корнем исторгнутые из земли. Он видел горячие ключи, бьющие из гор; видел горы, дышащие огнем и пеплом…
И Ринальд изумлялся, то приходил в восторг, то ужасался, то умилялся, растроганный до глубины души.
Но Ринальд не удовольствовался путешествием но ближайшим соседним странам. Ведь он хотел видеть весь свет, – и увидел его… Ринальд захотел проплыть все моря и побывать на самых дальних островах, о которых, он слыхал, рассказывали разные диковины. И он долго плавал по морям и испытал на море страшные бури, носившие, как щепку, его корабль, то взлетавший на гребень волн, словно на гору, то низвергавшийся в бездонную пучину кипящих вод. Ослепительно яркие молнии горели в темных тучах, казалось, совсем опускавшихся над морем. Ветер со свистом и ревом проносился над кораблем и рвал, обрывал его снасти…
Ринальд проезжал на верблюде по песчаным пустыням, выжженным солнцем, где в течение нескольких дней пути не встречалось жилья человеческого, ни деревца, ни кустика, ни былинки. Здесь порой поднимались песчаные бури, – ураганы; солнце скрывалось за тучами, и среди дня по земле распространялся мрак. Облака песку неслись по пустыне, и Ринальд со своими проводниками не раз рисковал быть занесенным песками той великой пустыни… Иногда, во время странствований по пустыне, в золотисто-розовой дали мерещились Ринальду чудесные марева, заманчивые и таинственные… Там виднелись зеленые, тенистые рощи, серебристые струи воды и целые воздушные города с высокими башнями, с блестящими куполами храмов… Миг, – и все это расплывалось, пропадало, и Ринальд видел себя покачивающимся на верблюде посреди необозримой, раскаленной пустыни, под палящим зноем южного солнца…
Ринальд проникал в сумрачную чащу дремучих, первобытных лесов, где, как говорили ему, еще не бывала нога человеческая. Он посетил страны, где в лесах водятся животные, похожие на людей, и живут дикари-людоеды, похожие на хищных зверей… Он побывал на самых дальних островах, над которыми по ночам в синем небе горит, сверкает чудесное созвездие Южного Креста. Ринальд любовался на сказочно-роскошную растительность… Там – на тех дивных островах – великолепные, яркие цветы цвели. И цветов было так много и так они были разнообразны, что ярко раскрашенные птицы и крупные бабочки, порхавшие по ветвям деревьев, казались летающими по воздуху цветами, а цветы, в свою очередь, казались разноцветными птичками и бабочками, на мгновенье присевшими на стебли растений и готовыми вспорхнуть и исчезнуть…
В тех далеких странах Ринальд видел черных, желтых и медно-красных людей, ходивших голыми, с перьями в волосах и расписывавших свое тело красками. Он видел громадных, неуклюжих, тяжело движущихся животных; видел страшных хищников-ящериц, закованных в броню, подобно средневековым рыцарям, и пожирающих людей; видел чудовищных змей в несколько аршин длиной, птичек величиной с муху и насекомых с птицу; видел в воде, у берега, совершенно неподвижных животных, растущих как растения, и видел странные, загадочные растения – движущиеся подобно животным, ползающие, переносящиеся с места на место и поедающие насекомых…
Много-много диковинок насмотрелся Ринальд: он видел все чудеса природы и искусства – гениальные произведения рук человеческих. Больше ничего не осталось смотреть. Любопытство и любознательность Ринальда были удовлетворены. Разве еще слетать бы на небо, или проникнуть в недра земли? Но бедные сыны земли еще не нашли средств для таких путешествий… На небо они могут только смотреть в свои трубы, а о недрах земли могут только строить более или менее остроумные, более или менее сбивчивые догадки.
И Ринальд, сколько ни странствовал, все-таки наконец возвратился домой, на тот клочок земли, где ему суждено было родиться и жить.
IV
Снова, по-прежнему однообразно, завертелось колесо жизни… Ринальд спал вволю, ел и пил всласть, прогуливался, принимал у себя многолюдное общество и сам ездил в собрания. И все одно и то же, сегодня, – как вчера, завтра, – как сегодня…
Ринальд очень хорошо видел, что люди слетаются к нему, как мухи на сладкое кушанье, но вовсе не ради него лично. Он сознавал, что и сам идет к ним не по какому-нибудь душевному побуждению, но лишь для того, чтобы «провести» вечер, «убить время», то есть прожить его так, чтобы оно показалось коротко, прошло незаметно… И вот люди сходились и болтали о том, о сем, но у них за душой решительно не было ничего такого, чем бы они жаждали поделиться друг с другом, о чем нужно бы было подумать, порассуждать горячо и страстно… У них не было никакого общего дела, никакой своей работы, которая захватывала бы всего человека, а поэтому и не было между ними живой связи.
Ринальду казалось, что и все эти люди – его новые знакомые – такие же счастливцы, как и он, и собираются друг к другу лишь для того, чтобы не скучать в одиночку. «Но ведь если все пойдет так, то мы должны будем наконец надоесть друг другу до одури, до отвращенья!» – думал Ринальд.
В то же время он заметил, что в том обществе, куда он попал, все держится на вежливом обращении, на условных приличиях, иногда довольно-таки нелепых, на сладеньких комплиментах, на приятной лжи и на самом почтительном обмане. О доброжелательстве, об искреннем сочувствии, о бескорыстной, нежной ласке или о простом добром слове – тут не могло быть и речи.
Но Ринальд, бывший каменщик, чувствовал, что вежливое обращение, – хотя само по себе и очень хорошо, – становится весьма дурно, когда люди хотят им заменить сердечные, задушевные отношения; но старания – совершенно напрасны, и большой, блестяще отшлифованный камень не в состоянии заменить собой самого маленького кусочка хлеба… Видя любезные улыбки, выслушивая пустые любезные фразы своих знакомых, слыша вокруг себя их громкий, хотя вовсе не веселый смех и говор и звон бокалов; слыша шутки и остроты, засалившиеся от продолжительного употребления; видя в своих залах нарядную многолюдную толпу, под шаблонною улыбкой скрывающую свою скуку, – Ринальд чувствовал самое холодное, отчаянное одиночество.
Его прежние, старые знакомые, – его товарищи и приятели, – от души радовались, когда ему удавалось найти хороший заработок, и искренно печалились над его неудачами. У них было общее дело, и им было о чем поговорить друг с другом… О, да еще как! Они, бывало, проговаривали целые вечера и расходились по домам довольные и успокоенные, высказав то, что у каждого лежало на сердце… Им незачем было стараться «убивать время»: в работе и отдыхе время и без того проходило быстро, незаметно… Не пойти ли ему теперь к тем старым знакомым?
Однажды в воскресенье (в другой день он, наверное, никого не застал бы дома) Ринальд, одевшись поскромнее, вышел из дома пешком, как бы на прогулку, но вместо того отправился в одно из городских предместий навещать своих старых добрых знакомых. Но тут постигла его неудача: не с распростертыми объятиями встретило предместье нашего счастливца.
Многие не признали в нем прежнего собрата, каменщика Ринальда; иные же хотя и узнали, но отнеслись к нему как-то сдержанно и смотрели на него с подозрением. Его внезапное исчезновение года два тому назад из города (вернее было бы сказать – из предместья) казалось странно, необъяснимо и смущало этих простых людей. На их вопрос – где он пропадал, – Ринальд не мог рассказать всей правды (да ему, пожалуй, и не поверил бы никто), отвечал уклончиво.
– Я долго странствовал! – говорил он.
«Для чего же он странствовал?..» На этот вопрос Ринальд отвечал еще сбивчивее: «Так уж пришлось… хотелось ему видеть другие города, другие страны…» Слушатели с недоумением молча смотрели на него и лишь пожимали плечами.
Не откликнулись на его зов старые знакомые, не встретил он у них прежнего доверия, не нашел ласки, привета и прежней задушевной беседы. Как чужого встречали его и с холодным поклоном провожали. Сердца простых людей не раскрывались на его призыв.