Но Август не симпатизировал ни одному из сыновей Ливии — хотя, по общему правилу, ему следовало бы организовать новый брак внутри императорского дома. Вместо этого в 21 году до н. э. он последовал совету своего друга Мецената, который сказал Августу, что тот уже возвысил своего командующего Агриппу до столь высокого положения, что «тот должен или стать зятем [Августа], или быть убит». 42-летний творец победы при Акциуме развелся со старшей дочерью Октавии, Клавдией Марцеллой Старшей, чтобы освободить место для новой невесты, 18-летней Юлии. Этой брачной рокировке Октавия, очевидно, дала свое благословение.[181]
В 1902 году железнодорожные рабочие, строившие путь между Боскотреказе и Торре Аннунциата, нашли развалины великолепной загородной резиденции, где Агриппа и Юлия провели по крайней мере часть своей супружеской жизни. Стоящая в холмах недалеко от несчастной Помпеи, вилла имела панорамный вид на юг, на Неаполитанский залив; по окрестности были разбросаны сельские жилища прочей римской элиты. Раскопки были прерваны в 1906 году из-за извержения горы Везувий, которое вновь засыпало уже откопанный остов виллы, но рисунков на амфорах и изразцах, найденных в руинах, было достаточно, чтобы подтвердить имена первых владельцев строения. Благодаря стилю изображений, украшавших интерьеры, так называемому «третьему стилю», который был популярен после 15 года до н. э. и характеризовался тонким рисунком на одноцветном фоне, было сделано предположение, что строительные работы на вилле, вероятнее всего, начались в первые годы брака Агриппы и Юлии.[182]
Вилла Боскотреказе была одним из самых впечатляющих домов своего времени, демонстрируя огромное богатство и престиж, которые его хозяин приобрел после Акциума. Прекрасные фрески, которые были найдены внутри, когда-то затопляли дом переливами цвета, как прозрачной радугой; сегодня они поделены между художественным Метрополитен-музеем в Нью-Йорке и Национальным музеем в Неаполе.[183] Мы не можем сказать, предназначались ли эти комнаты для Юлии или их использовала какая-нибудь другая представительница семьи. Одним из ключевых отличий римских домов от греческих является то, что они не демонстрируют признаков разделения по полу. Ничто в оформлении, внутреннем расположении или меблировке не указывает, какие комнаты отдавались исключительно в пользование мужчинам или женщинам. У нас нет даже таких зацепок, как остатки игрушек, которые могли бы идентифицировать детские комнаты.[184]
В то время как афинские дамы почти постоянно находились в изолированном пространстве своих жилищ, от Юлии и прочих римских матрон ожидалось, что они будут присутствовать на глазах публики — хотя бы занимаясь чисто домашними делами в атриуме дома, где их деятельность будет видна благодаря «политике открытых дверей», принятой римскими политическими деятелями, дабы продемонстрировать, что им нечего прятать в личной жизни. Этот принцип поддерживался даже в их домах вне метрополии. Вилла Боскотреказе также служила для поддержания роли Агриппы в имперской политике — открытый сельский дом, где с помощью Юлии он мог развлекать друзей, принимать клиентов и продолжать демонстрировать свою значимость.
Однако подобная общительность распространялась только до определенного предела. Виллы и в городе, и в деревне были поделены на четко определенные пространства, публичные и личные; cubiculum (спальня) была самым личным местом, а атриум — наименее личным. Чем более видным и привилегированным был посетитель, тем в более личную и богаче украшенную комнату он допускался. Признаком необычайно высокого статуса Ливии и ранга посетителей, которых она принимала, являлось то, что императрица сама утверждала штат cubicularii, или прислуги для спальни, чьей задачей было отслеживать допуск в ее внутренние покои.[185]
Подобно любому обществу, римское имело свои неписаные правила поведения, не озвученное определение того, где проходит линия между приемлемым и вульгарным поведением. Дом Агриппы и Юлии, с его пасторальными и мифологическими украшениями интерьеров, несмотря на эту цветовую гамму, достаточно совпадал с элегантным, но сдержанным стилем императорской резиденции на Палатине. Тем не менее Август имел серьезные претензии по поводу роскоши загородных особняков, которые некоторые римляне строили для себя, и старался продемонстрировать, что сам он не украшает свои загородные резиденции художественными панелями и статуями, а предпочитает естественные украшения — террасы и сады. Когда, много лет позднее, одна из его внучек, Юлия Младшая, построила роскошный загородный дворец, не соответствовавший проповедуемым Августом моральным нормам, он приказал разрушить это строение. То был зловещий знак: он демонстрировал, что Август не потерпит морального лицемерия в собственной семье.[186]
Юлия Младшая была одной из пяти детей, которых родила Юлия за время своего пятилетнего союза с Агриппой, вознаградив надежды династии Юлиев-Клавдиев, которая теперь, похоже, рассчитывала на нее и Агриппу как на продолжателей династии. Самый старший ребенок, сын по имени Гай, родился в 20 году до н. э., тремя годами позднее появился младший брат Луций. Указанием на то, что их намерены воспитывать как первых претендентов на престол их деда, стало официальное усыновление их Августом.
Такое усыновление, когда хозяин дома принимает ребенка другого человека, даже представителя другой семьи, в собственную семью и объявляет законным наследником, было давней римской практикой, часто используемой теми, кто не мог произвести собственного наследника. Сам Август обязан был своим взлетом усыновлению в семнадцатилетнем возрасте своим двоюродным дядей Юлием Цезарем.[187]
В 13 году до н. э., когда Гай и Луций достигли возраста семи и четырех лет соответственно, римский монетный двор выпустил монету, изображающую с одной стороны императора, а с другой — крохотный, с пухлыми чертами, бюст Юлии, волосы которой были аккуратно уложены в нодус, в окружении головок двух ее маленьких мальчиков. Таким образом, Юлия стала единственной женщиной, которая появилась на монете римского монетного двора во время правления ее отца. Однако над ее изображением располагалась corona civica — венок из дубовых листьев, который, как и лавровый, был личным украшением герба Августа. Это отмечало Юлию как новую царицу-мать, так было до нее с Октавией, матерью Марцелла.[188]
Рождение двух девочек, Юлии Младшей и ее младшей сестры, Агриппины Старшей, последовало за мальчиками Гаем и Луцием. После них появился еще один мальчик по имени Агриппа Постум — как свидетельство того факта, что он родился после смерти Агриппы.[189] Как и ее мачеха Ливия, Юлия проводила много времени, сопровождая мужа в поездках, и считается, что ее дочь Агриппина родилась на острове Лесбос, возле турецкого берега. Надписи и статуи вдоль маршрута Агриппы и Юлии демонстрируют уважение плодородию путешествующей дочери императора: так, один греческий город Прин назвал ее kalliteknos, что означало «родительница прекрасных детей».[190]
Через три года брака Юлии и Агриппы, в 18 году до н. э., реформаторское рвение Августа привело его к введению необычайно спорного набора законов, которые частично имели целью содействовать распространению примера Юлии в деторождении среди других женщин. Август намеревался нанести резкий, уверенный толчок морального порицания в мягкое, ленивое и безнравственное подбрюшье римской аристократии. Leges Iuliae, или законы Юлии, явно были введены в ответ на сокращение количества браков в среде римской элиты и содержали новые строгие меры, имевшие целью установить экономические стимулы для брака и заведения потомства. Тут поднимался также смежный вопрос об укреплении социальной иерархии путем сохранения чистоты и финансовой неприкосновенности семей высшего класса — что продемонстрировали ограничительные законы, введенные и на браки между разными сословными группами, — например, сенаторами и вольноотпущенницами (бывшими рабынями, которые получили свободу), и на завещания наследства вне семьи.[191] Сутью новых законов стал lex Iulia de adulteriis, объявивший прелюбодеяние криминальным оскорблением и предписывавший строгое наказание для пойманных во время акта. Причем закон декларировал полное неравенство: основной удар от последствий приходился на женщину.
По новым законам женщина была виновна в измене, если имела сексуальные отношения с любым мужчиной, кроме мужа, а мужчина был виновен в оскорблении, только если он имел сексуальные отношения с замужней женщиной. Связь с рабынями, проститутками, наложницами и одинокими женщинами допускалась, так как ключевой целью было дать уверенность в том, что именно этот мужчина является отцом своих детей. Закон также давал отцу право убить замужнюю дочь, пойманную in flagranye, вместе с ее любовником; обманутый муж хотя и не имел права убить жену самостоятельно (и становился преступником, если сделает это), но обязан был немедленно с ней развестись. Разведенная женщина и ее любовник представали перед специальным судом, и если объявлялись виновными, то самым распространенным наказанием для них становилась ссылка. Любой мужчина, который не развелся с опозоренной женой, мог быть обвинен в сводничестве — это стояло примерно между прелюбодеянием и проституцией. Пересмотренный позднее закон также запрещал неверной жене снова выходить замуж за свободнорожденного римского мужчину, по нему также конфисковалась половина ее приданого и треть ее имущества. Это вновь подчеркивает тот факт, что эти законы создавались в основном для более богатых классов римского общества.[192] Вдовы и разведенные женщины с двадцати до пятидесяти лет, которые не были виновны в грехе измены, но развелись по другим причинам, по закону были обязаны снова выйти замуж в течение года и полугода соответственно.[193]
Новый брачный закон демонстрировал и кнут и пряник, давая снижение налогов для членов римских сенаторских семейств, которые женились и рожали детей. На мужчин от двадцати пяти до шестидесяти лет и женщин от двадцати до пятидесяти лет, остававшихся неженатыми или бездетными, накладывались наказания — такие, как лишение наследственных прав.[194] Женщины, которые выполняли свой долг рождения детей, по этому закону получали также шанс приобрести некоторую степень имущественной независимости. Свободнорожденные женщины, которые родили троих и более детей, освобождались от мужской опеки — это называлось ius trium liberorum, «правило троих детей»; вольноотпущенницам, чтобы попасть под действие этого закона, требовалось четверо и более детей. Женщины, которые подходили под этот идеал, ставились в пример своим товаркам; одна особенно плодовитая рабыня удостоилась даже статуи от императора.[195]
В сумме законы Юлии, названные в честь собственной семьи императора, провозглашали возвращение к традиционным семейным ценностям старых добрых дней римского прошлого — воображаемому времени, когда женщины были целомудренны, а измена считалась отклонением с верного пути. Как писал сам Август в рассказе о своем правлении «Res Gestae» («Мои достижения»): «Благодаря новым законам, которые прошли по моему предложению, я вернул назад многие достойные практики наших предков, которые оказались забытыми».[196]
Но набросанная Августом поверхностная картина счастливых результатов его трудов скрывала более темную, трудноуправляемую и противоречивую реальность. Проявляющаяся в литературных источниках явная связь между обвинением в адюльтере в адрес замужней женщины и попытками изобразить их обманутых мужей политическими импотентами демонстрирует, что некоторые обвинения можно объяснить чисто личным соперничеством. Также нам неизвестно, до какой степени проводились в жизнь или могли быть осуществлены законы Августа в реальности.[197] Вероятно, многие мужья и жены предпочитали не проходить через публичный позор и неловкость суда. Устраивались даже публичные демонстрации за отмену законов; одна женщина по имени Вистилия даже зарегистрировала себя проституткой, чтобы избежать обвинения в прелюбодеянии. Ловушка захлопнулась уже при наследниках Августа.[198] Поэт Овидий, который был выслан на Черное море в 8 году н. э. за частые высмеивания режима Августа, также добавил сюда едкий штришок. Он не только советовал мужчинам, как заговорить с женщиной на соревнованиях колесниц — единственном спортивном событии, дававшем право не соблюдать новые правила, которые не подпускали женщин, за исключением весталок-девственниц и женщин императорской семьи, к кулисам театра и к гладиаторской арене — его поэзия также предлагала женам варианты, как обмануть мужа, флиртуя с любовником за обедом.
Но самым большим возмездием для Августа оказалась собственная дочь. По глубочайшей иронии судьбы скромная девочка, разрекламированная Августом как идеал женственности, единственная женщина, которая появилась на монетах, отчеканенных в Риме, мать двух будущих наследников Августа, превратилась в известную всем разбитную девицу с бойким языком, которую раздражали оковы, наложенные на нее консервативным отцом. Такой образ возникает из вымышленного разговора на обеде о шутках и высказываниях Юлии, который содержится в произведении V века под названием «Saturnalia». Его автор, Макробий, отбирал материал для своей книги из коллекции острот, опубликованных в I веке неким Домицием Марсом, — который, в свою очередь, будучи протеже Мецената, высокопоставленного приближенного Августа, вероятно, повторял истории, ходившие по Риму и в придворных кругах того времени.[200]
Первыми позорящими пятнами на портрете Юлии как образца женской высокой нравственности стали шепотки об отцовстве ее детей. Неверность во время ее брака с Агриппой связывалась с именем Семпрония Гракха, члена знаменитого клана Гракхов, и хотя ее отец игнорировал эти подозрения, ее ближайшие друзья явно знали лучше. Когда Юлию спросили, как так получается, что все ее дети от Агриппы похожи на него, в то время как у нее так много любовников, говорят, она дерзко ответила: «Пассажиров никогда не пускали на борт, пока трюм не заполнен», — подразумевая, что допускала в свою постель других мужчин, только будучи безопасно беременной от мужа.[201]
Тем не менее Юлия, очевидно, была популярной в народе фигурой благодаря «мягкой человечности и доброму расположению… Те, кто знал о ее грехах, удивлялись этому противоречию с ее известными качествами».[202] Согласно историям, приведенным в «Saturnalia», Август сначала пытался смягчить ситуацию, советуя дочери умерить «экстравагантность ее одежды и дурную славу ее компаний». Он был оскорблен, когда однажды она в его присутствии вышла в непристойном одеянии. На следующий день она пришла, одетая в скромное платье, со строгим выражением лица, и обняла отца, который обрадовался проявлению уважения и внешних приличий. «Это платье, — заметил он, — гораздо больше подходит дочери Августа». У Юлии был наготове ответ: «Да, сегодня я одета, чтобы встретиться с глазами отца — а вчера одежда была для моего мужа».[203]
Для римской женщины платье было буквально минным полем — как социальным, так и портновским. Ливия и другие высокопоставленные женщины часто изображались на статуях в традиционной stola — похожем на сарафан платье с V-образным вырезом у шеи, женским эквивалентом мужской тоги и стандартной одежде римской горожанки времен Республики. Но стола больше уже не была повседневной одеждой при Юлии, хотя ее ношение могло придать дополнительный налет благочестивой респектабельности в глазах ее отца. Взамен богатые матроны, начиная с I века до н. э., носили длинную с разрезными рукавами тунику и palla (накидку). Это было окутывающее одеяние: туника имела широкие, длиной до локтя рукава и высокую линию шеи, а обширные складки паллы сложным образом драпировались вокруг тела и накидывались на голову, когда женщина выходила на улицу. Она четко отличала римских женщин свободного сословия от женщин социально низших классов, которые не могли бы выполнять свою ежедневную работу в столь жарком и стесняющем одеянии; бедные женщины носили более короткие, не подпоясанные туники. Количество ткани тоже делало стоимость такой одежды доступной только богатым.[204]
Хотя общая форма женской одежды оставалась неизменной веками, римские женщины находили пути подчеркнуть и свой статус, и свое чувство стиля. Выбеленные обломки древних статуй не передают цветов одежд, которые когда-то носили женщины, — но отдельные следы пигмента на мраморе таких скульптур и раскрашенные портреты из Египта и других провинций империи свидетельствуют, что одеждам была доступна богатая палитра исчезнувших ныне оттенков, от небесно-голубого (aer), морской голубизны (unda), темно-зеленого (Paphiae myrti) и аметистового (purpurae amethysti) до шафраново-желтого (croceus), бледно-розового (albentes rosae), темно-серого (pullus) и каштаново-коричневого (glandes) — все эти цвета были перечислены Овидием, чтобы украсить девичью фигуру. И наоборот, выбор определенных цветов, таких как вишнево-красный (cerasinus) и зелено-желтый (galbinus), указывал на вульгарность, в то время как необычайно дорогой пигмент пурпур все больше становился исключительно принадлежащим императору и его семье.[205] Палла могла быть окрашена, чтобы соответствовать тунике под ней, также были популярны рисунки и полосы по кайме с дополнительными оттенками.
Крашеные и инкрустированные драгоценными камнями сандалии (soleae) и ботинки (calcei) также помогали женщинам высшего класса чувствовать свое превосходство перед менее удачливыми женщинами. Веера (flabellae), изготовленные из пергамента или павлиньих перьев и с ручками из слоновой кости, зонтики от солнца (umbraculae), свободно свисающие с кисти, пояса с высокой талией, изготовленные из крученого шнура контрастного цвета по отношению к тунике, завершали гардероб богатой римской женщины.[206]