Ливия — преданная жена у смертного одра своего мужа или же ловкий, хладнокровный политический делец: какому портрету можно верить? Дилемма слишком обычна для изучения этой женщины, и вопрос не в том, как можно ответить на него с должной степенью уверенности. Ливия не была последней императрицей, которую обвиняли в смерти мужа. Поражающая схожесть между зафиксированными действиями Ливии после смерти Августа и рассказами, записанными теми же историками о поведении по крайней мере двух следующих императриц, заставляет нас скептически относиться к таким обвинениям.[256]
Но на кону стоит больший вопрос о пересмотре этих историй о первых римских императрицах. Мы знаем о глубоком беспокойстве в среде римской элиты по поводу появления женщины в общественной жизни при Августе. Там, где власть раньше твердо принадлежала Сенату и распределялась среди его членов-патрициев, теперь, впервые в его истории, Рим получил единую семью, династический клан, из которого должны были выходить правители империи и который ценил женщин — гарантов такого наследования, более того — выставлял это напоказ. А появление на Палатине императорской резиденции, эквивалентной Белому дому или Даунинг-стрит, 10, означало, что теперь женщины руководят домом, который также служит штабом правительства, подойдя ближе, чем когда-либо, к эпицентру политической власти, — и в прямом, и в переносном смысле.
На этой привилегированной позиции они пользовались таким доступом к императору, о котором остальные могли только мечтать. Как сказала однажды Нэнси Рейган о своих взаимоотношениях с мужем: «Восемь лет я сплю с президентом — и если это не дает особого доступа к нему, то уж и не знаю, что даст».[257] Какова бы ни была правда о причастности Ливии к смерти Августа, вопрос о том, сколь часто и какого рода влияние оказывала на власть она и другие римские первые леди, — это ключевой вопрос имперской политики в следующие десятилетия.
Глава третья СЕМЕЙНЫЕ МЕЖДОУСОБИЦЫ Народная принцесса и женщины режима Тиберия
Зимним днем 19 года н. э. плотная толпа зрителей стояла плечо к плечу в порту Брундизий (Бриндизи) на юго-восточной оконечности Италии, ожидая возвращения из-за моря одной из любимых дочерей Рима. Брундизий был воротами в Италию для путешественников из Греции и Малой Азии. Шумный порт обычно был забит торговыми кораблями, разгружающими свои товары; именно здесь в 40 году до н. э. Октавиан и Антоний проводили свою мирную встречу и закрепили ее женитьбой последнего на Октавии. Но теперь, почти через шестьдесят лет после тех плохо начавшихся переговоров, сцена Брундизия была предоставлена для поминок, а не для свадебного торжества.
Все глаза были устремлены в свирепое, серое ветреное море; некоторые из присутствующих даже вступали в холодные воды на отмели, чтобы лучше разглядеть корабль, уже приобретающий очертания на горизонте со стороны Корциры (Корфу). Другие расселись на крышах и стенах, напоминая ворон на фоне неба. По словам Тацита, настроение было подавленное, люди рассуждали, «встречать ли ее молча или какими-нибудь словами. Пока они сомневались в правильной линии поведения, флотилия постепенно подходила все ближе. Не было обычной энергичной гребли, все явно говорило о горе». Когда корабль наконец вошел в порт и женщина ступила с трапа на твердую землю, едва осмеливаясь встретиться глазами с встречающими, толпа увидела, что ее сопровождают двое ее детей и что она несет в руках «урну с прахом. Ее спутники выглядели измученными долгим горем, поэтому печаль новых плакальщиков, которые теперь встречали ее, стала скорее демонстративной. И чувства всех были неразделимы, плач мужчин и женщин, родственников и незнакомцев, смешались в едином всеобщем стоне».[259]
Пассажиром корабля была не Юлия. Увы, дочь Августа давно уже умерла в ссылке от скудного питания — всего через несколько месяцев после смерти ее отца пять лет назад. Ее смерть стала прямым результатом действий ее бывшего мужа Тиберия, который, мстя, лишил ее финансовой поддержки. Ее пожилая мать, Скрибония, сразу же вернулась в Рим, и неизвестно, была она еще жива или нет в данный момент.[260] Прибывшей в горе женщиной была Агриппина Старшая — младшая дочь Юлии от брака с Агриппой, а урна, которую она несла, содержала прах не ее несчастной матери, а ее необыкновенно популярного 34-летнего мужа Германика, старшего отпрыска от брака дочери Октавии Антонии и сына Ливии Друза, когда-то величайшей надежды династии Юлиев-Клавдиев.[261] Германик умер несколькими неделями раньше в Сирии. Обстоятельства смерти были темны: по слухам, его тело было так разрушено действием яда, что кожу покрывали темные пятна, а рот забила пена.
Путь из Брундизия в Рим длиной в 370 миль по самому старому римскому тракту, Аппиевой дороге, обычно занимал у путешественников от недели до двух. Пока Агриппина с похоронным кортежем мужа медленно двигалась к столице, где пепел Германика должен был упокоиться в фамильном мавзолее, плакальщики в черных и пурпурных траурных одеждах сопровождали их печальное продвижение, и воздух, обычно наполненный запахом болот и москитами, что обычно досаждали путникам на всем пути, теперь был густым от запаха духов и горящих жертвоприношений, приносимых каждым поселением на этом пути.
В прибрежном городе Таррацина, совсем рядом с Римом, процессию встретил младший брат Германика Клавдий и несколько детей покойного. Достигнув столицы, они нашли город в трауре, погрузившимся в горе настолько, что люди даже не устроили общественного праздника, который должен был весельем и пирами отметить ежегодные декабрьские сатурналии.[262]
Но среди горестного плача, сквозь скорбящие толпы тек еще один поток — гнева и подозрения. Не прошло незамеченным, что по крайней мере два человека блистали своим отсутствием. Где, спрашивали люди, император Тиберий? Где его мать Ливия? Почему они не пришли оплакивать любимого народом принца?
Двадцатитрехлетнее правление Римом непопулярного второго императора Тиберия было противоречивым временем. Тиберий, вполне компетентный полководец, плохо подходил на роль политика — он и не должен был стать наследником. Запасная фигура, не имевшая ни шарма, ни политических талантов своего отчима Августа, неохотно делившего поводья управления империей с тем, кто «медленно ворочает челюстями», Тиберий носил пурпур неловко. Его правление было межеумочной эпохой, наполненной полумерами и в итоге скатившейся до полного деспотизма.[263]
Вражда между императором и Сенатом дополнялась конфликтом внутри самой императорской семьи. Частично они были вызваны плохими отношениями Тиберия со стареющей матерью Ливией, выдающееся положение которой в государственной структуре стало источником сильнейших трений между матерью и сыном. Корни этой вражды, по мнению древних историков, крылись в убеждениях Тиберия, который воспринимал присутствие женщины в общественной жизни как симптом политического хаоса, характеризовавшего эру Юлиев-Клавдиев после Августа. Однако смерть Германика стала самым серьезным кризисом за все правление Тиберия. Помимо того, что вспыхнули обвинения против императора и его матери, она вызвала громкий скандал между самим Тиберием и вдовствующей Агриппиной, подняв новые вопросы о роли женщин в общественной жизни, — вопросы, которые теперь двигались по пятам каждого следующего поколения женщин императорской семьи.
Теперь Ливия вступала в последнюю главу своей жизни. Более пятидесяти лет с того времени, как она вышла замуж за Октавиана, отделили ее от относительной безвестности и поставили на тропу постепенного превращения в императрицу. Так как она оказалась первой женщиной, выполнявшей эту роль, наследование власти ее сыном Тиберием, последовавшее за смертью Августа в 14 году н. э., означало, что теперь она стала первой римской вдовствующей императрицей и снова вошла в неисследованные воды.
Попытки прояснить новый статус Ливии в качестве «королевы-матери» начались еще до того, как состоялись пышные государственные похороны ее мужа и до публичного зачитывания в Сенате его завещания, которое Август тщательно скопировал в двух блокнотах более чем за год до своей смерти.[264] Оно подтверждало, что Ливия и ее сын были главными наследниками всего имущества Августа, которое составляло около 150 миллионов сестерциев. Тиберий получал две трети этого наследства, одна треть отходила Ливии. То была громадная сумма. Обычно женщины строго ограничивались в праве наследования: Lex Voconia, закон, существовавший с 169 года до н. э. и запрещавший женщинам получать по завещанию наследство, оцениваемое суммой более 100 000 ассов (самая мелкая единица римской валюты[265]).[266] Особый указ Сената позволил теперь Ливии унаследовать состояние, которое сделало ее самой богатой женщиной в Риме, — с учетом доходов от сельских имений, кирпичных производств и медных шахт, которыми она владела в Италии, Галлии и Малой Азии. В Египте она имела большое папирусное болото, виноградники, фермы, оливковые и винные прессы — возможно, переданные ей после того, как ее муж разбил Клеопатру при Акциуме.[267] Ливия недавно также стала наследницей по завещанию ее доброго друга Квина Салома из Иудеи, который передал императрице территории Ямния, Фасалис и Архелаис — область западнее реки Иордан, известную своими пальмовыми рощами и высококачественными финиками.
Попытки прояснить новый статус Ливии в качестве «королевы-матери» начались еще до того, как состоялись пышные государственные похороны ее мужа и до публичного зачитывания в Сенате его завещания, которое Август тщательно скопировал в двух блокнотах более чем за год до своей смерти.[264] Оно подтверждало, что Ливия и ее сын были главными наследниками всего имущества Августа, которое составляло около 150 миллионов сестерциев. Тиберий получал две трети этого наследства, одна треть отходила Ливии. То была громадная сумма. Обычно женщины строго ограничивались в праве наследования: Lex Voconia, закон, существовавший с 169 года до н. э. и запрещавший женщинам получать по завещанию наследство, оцениваемое суммой более 100 000 ассов (самая мелкая единица римской валюты[265]).[266] Особый указ Сената позволил теперь Ливии унаследовать состояние, которое сделало ее самой богатой женщиной в Риме, — с учетом доходов от сельских имений, кирпичных производств и медных шахт, которыми она владела в Италии, Галлии и Малой Азии. В Египте она имела большое папирусное болото, виноградники, фермы, оливковые и винные прессы — возможно, переданные ей после того, как ее муж разбил Клеопатру при Акциуме.[267] Ливия недавно также стала наследницей по завещанию ее доброго друга Квина Салома из Иудеи, который передал императрице территории Ямния, Фасалис и Архелаис — область западнее реки Иордан, известную своими пальмовыми рощами и высококачественными финиками.
Однако, что еще важнее при общественной роли, предоставляемой ей новым имперским порядком, завещание Августа оговаривало также, что Ливия должна быть принята в его семейство Юлиев-Клавдиев. Это было жестом мужа своей жене, не имевшим исторического прецедента. Столь долго не давая ей почетного имени или титула, эквивалентного своему собственному, Август теперь хотел, чтобы Ливия была известна как Юлия Августа. Ее новое имя представляло официальный взлет и накладывало еще один новый штрих: ни одна другая женщина до того не получала женскую версию почетного титула, носимого ее супругом.[268] Впоследствии Августа стало официальным именем для многих последовательниц Ливии, чьи сыновья воссели на трон — так же как Август стало частью титула каждого римского императора.[269]
Август не обеспечил, как думают некоторые, своей жене равного положения с Тиберием, дав ей женскую версию своего имени.[270] Как и другие римские женщины, Ливия была отстранена от всех мужских политических занятий — в Сенате, в армии и на народных собраниях, она не играла никакой официальной роли в политике Палатина. В этом она имела нечто общее с современными президентскими супругами, чья роль конституционно тоже не определена. Но она, безусловно, теперь стала ближе всего к положению королевы и за время существования Рима, и это вскоре создаст проблему для ее только что облеченного властью сына. Эта проблема осложнится, когда Сенат предложит даровать ей привилегии помимо тех, что были указаны в завещании Августа.
И, наконец, еще одним спорным ходом оказалось назначение Ливии жрицей культа своего мужа. 17 сентября Август был посмертно объявлен богом, это позволило поклоняться ему под видом «Святого Августа». Религия была одной из тех сфер, где римским женщинам позволялось играть официальную общественную роль в качестве помощниц в религиозных церемониях или рупора общественного горя. Но за исключением весталок, ни одной женщине в Риме не было позволено выполнять какую-либо жреческую роль. В ее новом и подрывающем основы качестве Ливии позволили выполнять обязанности ликтора — обычно официально назначаемого заботиться о судьях, когда они передвигаются по городу. И все-таки, когда Сенат предложил, чтобы Ливию отныне называли mater patriae (Мать Отечества) — обыгрывание титула pater patriae, данного десять лет назад Августу, — и при этом официальный титул Тиберия должен был звучать как «сын Юлии» или «сын Ливии», новый император вынужден был использовать свое императорское вето.
Тиберий объяснил свой отказ, обосновав его скромностью, и заявил, что «только разумные почести должны оказываться женщинам». Он также заявил, что будет отклонять бессмысленные награды и в свой адрес. У него была серьезная причина для беспокойства. Излишнее выставление имени Ливии и изображений Августа при его жизни вызывало протест традиционалистов, все еще жаждущих возврата к временам Республики. Они быстро бы почувствовали дух монархизма восточного типа в самодемонстрации семейства Юлиев-Клавдиев. Говорят, кое-кто уже жаловался, что стал «рабом женщины».
Правда, некоторые считали, что на самом деле Тиберия тревожило то, что продвижение матери шло за счет его собственного авторитета.[271] Без сомнения, Ливия была единственной легитимной связью Тиберия с отчимом и предшественником, и не только Сенат, но и провинции не уставали напоминать Тиберию об этом факте. Некоторые с чистой совестью присваивали изображениям Ливии титул, в котором сам Тиберий официально ей отказал.[272] Это стало началом борьбы Тиберия за определение и урегулирование роли матери в системе его режима.
В некоторых отношениях Ливия продолжала действовать как прежде, выказывая в первые годы правления сына мало признаков того, что готова оставить роль наперсника императора, которую она играла при Августе. Ее присутствие в коридорах власти чувствовалось даже сильнее. Она вела собственную корреспонденцию с зависимыми царствами, такими как Архелай или Каппадокия; официальные письма и корреспонденция Тиберию из провинций адресовались его матери так же, как и ему. В какой-то момент старые друзья Ливии, спартанцы, писали ей и ее сыну отдельные письма, советуя им организовать празднование в честь божественного Августа и его семьи, на что Тиберий ответил, что оставляет ответ за своей матерью.[273]
Еще до смерти Августа Ливия создала свою версию утреннего salutatia у мужчин, которая давала ей возможность управлять ухом сенаторов, а также выслушивать петиции и вопросы от посетителей и друзей. Если она, как женщина, не могла входить в Сенат, то сенаторы-то могли приходить к ней.[274] В мавзолее Ливии были обнаружены урны с прахом ее слуг, привратника (ostiarii) и секретарей (salutatores), чьей работой было отфильтровывать сановников и просителей, ищущих возможности войти к императрице. И хотя мы не имеем об этом особых указаний, ей также мог понадобиться nomenciator для подсказки имен всех этих гостей.[275]
Из своего выгодного места ссылки на Черном море Овидий, поэтический противник режима Августа, однажды дал запоминающееся описание одной из таких аудиенций. В письме жене в Рим он попросил ее сходить к Ливии, которую эмоционально описывал как женщину с воздушной красотой Венеры, характером Юпитера и добродетелями женщин старых времен, чтобы походатайствовала за него перед императором. Он посоветовал жене тщательно выбрать время прихода: «Если она занята чем-то более важным, отложи свою попытку и будь внимательна, чтобы не испортить мои надежды торопливостью. Но умоляю тебя не ждать, пока она совсем освободится; у нее едва есть время, чтобы заботиться о собственной персоне». Между строк этого льстивого описания видно, что на деле поэт ехидно высмеивает грозную репутацию Ливии, описывая посещение своей женой ее дома как логова монстра, и при этом хитро умудрился сравнить Ливию с перечнем мифических чудовищ женского рода: «Она не злая Прокна, или Медея, или Клитемнестра, или Сцилла, или Цирцея… или Медуза со змеями, спутанными с ее волосами».[276]
Недавно найденный текст указа, изданного римским Сенатом в 19 году н. э., открывает, что Ливию публичной официальной записью благодарили за ее личное расположение к мужчинам любого ранга.[277] Это пересекается с литературными свидетельствами, помимо письма Овидия, что Ливия была полезной благодетельницей для многих представителей сенатской элиты. Одалживая деньги тем, кто был слишком ограничен в средствах, чтобы выделить свадебное приданое своим дочерям, она приглядывала за взрослением детей некоторых семей — мера, на которую, по-видимому, смотрели как на огромное социальное преимущество для этих мальчиков. Но привычка Ливии принимать сенаторов в своем доме явно раздражала тех, кто видел в этом не столько роль уважаемой пожилой леди, сколько акт самоутверждения вмешивающейся в политику женщины: «Она раздулась до немыслимых размеров, превосходя всех женщин до нее, и превратила в устойчивую традицию принимать в своем доме любого члена Сената и любого желающего. Это факт, который попал в общественные записи».[278]