Однако это будет уже второе заключение. А в первом даны четкие и ясные ответы на все поставленные вопросы. Стрельба по «Мерседесу» велась с расстояния одного метра – раз. С такого расстояния сидевшему справа сержанту проще было не автомат свой разряжать, а дотянуться до Кускова и дать ему по морде. Результат был бы тот же – то взлет, то посадка, то снег, то дожди… Два переломленных пополам, стоявших в имбецильных позах манекена и поваленные ряды драповых пальто пошива местной фабрики «Чинар»…
Теперь – второе: два стекла «шестерки» выстрелами из «ПМ», без остальных видимых повреждений, не выбиваются.
Ну и, конечно, подтверждение того, что из предоставленного на экспертизу автомата (изъятого из багажника автомашины гражданина такого-то) был застрелен гражданин такой-то… Но это тема отдельная, хотя и факт.
Штуку – на нары. Дело – из «темняков» – в «светлые». Осталось отколотить обвинительное заключение и отправлять три тома уголовного дела в Центральный суд. А там… Кто знает, может быть, оно достанется не кому-то, а отдохнувшему в отпуске Струге. И тогда тот сделает то же, что сделал судья Левенец. Из-за чего, собственно, Сашка Пермяков уже двенадцать часов и греет своим задом отшлифованные тысячами преступных задниц нары. Освободит Кускова из-под стражи. Только, в отличие от Левенца, при этом оправдает окончательно и бесповоротно.
Сашка оправдывать права не имеет, но зато ровно через месяц после того, как Кусков был задержан, исследовал дело и отправил в суд по запросу судьи, которому поступило ходатайство адвоката Штуки. После того как судья Левенец из Центрального суда освободил Куска из-под стражи, изменив ему меру пресечения на подписку о невыезде, кто-то, как теперь выясняется, был удивлен гораздо больше самого Виталика, который после оглашения судьей решения еще пять минут стоял и хлопал глазами.
Интересное дело: судья Фирсов из Центрального суда Кускова арестовал, а судья того же суда Левенец на основании тех же бумаг, лишь с небольшими дополнениями следователя, Кускова освободил. Единство и борьба противоположностей внутри отдельно взятого государства. Почти по Марксу. Можно безошибочно сказать, кто из этих двух судей поступил по совести, а кто – по справедливости. Левенец – выпестованный Антоном Павловичем Струге молодой судья, который дышит со своим наставником одним воздухом. Антон поступил бы так, как велит закон. По мнению самого Пермякова, дальнейшее содержание Кускова под стражей не лезет ни в какие ворота. Если за месяц у следствия не появилось ничего, чтобы привязать Штуку к автомату так же прочно, как автомат привязан к убийству Ефикова, значит, не появится и после. Убийство – заказ. Заключение Кускова в СИЗО – тоже заказ. Струге ненавидит само слово «заказ», при отсутствии веских доказательств и наличии сомнительных результатов экспертиз он освободил бы Кускова незамедлительно. То же самое, только без сослагательного наклонения, сделал Левенец.
Получается, Фирсов поступил по совести. По своей совести. Чего не сделаешь ради хороших людей… Не о Кускове речь, понятно.
Но кто-то не просто хочет, а очень хочет, чтобы вместо реального убийцы Ефикова его место занял Виталька Штука.
Ровно через два дня в кабинете Пермякова появляется некто Поспелов и загоняет мульку о том, что он-де свидетельствует, как однажды, прогуливаясь в четыре часа утра по проспекту Маяковского, неподалеку от универмага «Центральный»…
Одним словом, остается сожалеть, что Алексей Игнатьевич Поспелов, с его-то привычками оказываться в нужном месте в нужное время, не оказался на заводе, когда Ленин девяносто лет назад падал с броневика. Глядишь, и Фанни Каплан не при делах бы оказалась. Либо о том, что он не прогуливался по 125-й стрит в тот час, когда обалдевший от «Yellow submarine» отморозок палил в Леннона.
«Иду, знаете, по Маяковскому… О вечности думаю… Понимаете, навеяло… Вдруг – бах! бах! Черный «Мерседес», госномер двести двадцать два – как пуля – мимо!.. «Менты, гады, нате, нате!..» Озлоблен водитель, свиреп с виду…» – «Кто свиреп? Кусков? В ночь на шестое июня?» – «Да, Кусков… А следом – сержант Гонов и старший сержант Зелинский… На «шестерке»… «Стой, гад, не уйдешь! За свои преступления отвечать придется!» Та-та-та-та-та!.. Точнее? Сейчас, вспомню… Вот так: та-та!.. Потом: бах! – фьюить! – тресь! – тарарах! Своими глазами видел». – «Точно – своими?» – «Клянусь».
Пораздирал тогда Сашка рот зевотой, но показания запротоколировал.
За тринадцать лет писанины ему приходилось писать и скреплять своей подписью и не такое.
«Знаете, он меня не сильно изнасиловал… Так, чуть-чуть. Собственно, вообще не насиловал. Я даже сначала не поняла – что это…» А зачем заявление писала, если путаешь ощущения с определениями? «Так это я сначала так решила, а потом, когда домой пришла… Такое впечатление, что это мне приснилось. С вами такого никогда не бывает? Что-то приснится, а потом кажется, что это уже где-то было?»
Нет, с Пермяковым такого не случалось. Дева, если у тебя на трусах сперма второй группы крови, то Святой Дух тут ни при чем и ты – не Дева Мария. Анка-прошмандовка с вокзала, пишущая письма в прокуратуру со стабильностью, с которой нормальная дочь должна переписываться с матерью из деревни. А насильник – очередной командированный лох – транзитный пассажир, которого ты сначала пригласила, а сейчас побежала в прокуратуру. Теперь же, когда «ущерб» командированным возмещен, ты опять даешь задний ход.
Кто-то очень хочет, чтобы Виталька Кусков сел за убийство Эфиопа. Только почему – Кусков? Нельзя пониже рангом «торпеду» найти? Лоха зачмуренного, который за «подогрев» на зоне хоть две пятилетки оттянет? Нет, в качестве подставной фигуры должен быть обязательно Кусков! Штука, конечно, не почетный гражданин Тернова, более того – он далеко не положительный герой всех детективных романов, написанных журналистами программы «Криминальный Тернов», однако к расстрелу Ефикова он не причастен. Это очевидно.
Может, и Пермякову, как той рассеянной нимфоманке Анке, плохо разбирающейся в отличиях между насилием и обоюдным согласием, тоже что-то приснилось?
Например, то, как, едва за дверью скрылась спина Рожина, принесшего в кабинет конверт, да там его и позабывшего, из-за нее показались возбужденные, как при сосредоточенном сексе, лица оперов с видео и понятыми?
Но в последнее время снов он не видит. Проваливается после ужина, ложась на кровать, как в яму. А в семь утра выползает из нее благодаря будильнику, поставленному рядом с кроватью на металлическую ванну и накрытому металлическим же тазом. От этого звонка Пермяков просыпается последним в подъезде. Умывается, поедает с вечера купленную булочку с кофе «Пеле» и садится в собственные «Жигули» пятнадцатой модели, чтобы доехать до прокуратуры.
В какой же все-таки момент он не почувствовал опасность? Наверное, в тот, когда ему сообщили, что приказ о назначении областным прокурором уже подписан. Потерял концентрацию и не почувствовал рядом врага.
И вот они, нары.
Дичь какая…
Первый час Сашка помнил плохо. Расспросы-вопросы сокамерников, отчаяние, близкое к шоку… Ко второму часу начали одолевать мысли о том, что произошло чудовищное недоразумение.
И испарились через десять минут. Это что такое нужно напутать, чтобы родилось такое недоразумение?!
К третьему часу в голове сформировалась глупая идея, именуемая «синдромом побега». Убежать, а потом доказать, что прав. Потом вдруг пришло в голову, что сценаристы фильмов, где арестованный чудесным образом сбегает из-под усиленной охраны, находят самое простое объяснение тому, почему фильм не заканчивается, не успев начаться. Надели наручники – логично. А вот сам снял – это уже фэнтези, не имеющее к реальной жизни никакого отношения.
И покой пришел сам собой. Вспомнился Вадим Пащенко. Вспомнился Антон. Сашка бы их не бросил…
К окончанию четвертого часа Пермякову надоело смотреть, как гаишник, лежа на верхнем шконаре, катает из хлебного мякиша катыши и движениями Шакила О’Нила забрасывает их в «очко», расположенное в углу. «Король ночных дорог» на протяжении получаса стремился во что бы то ни стало попасть хлебом в парашу.
Сашка вырос в семье, где была одна мать. Отчим со своей «восьмеркой», а потом – с «пятнашкой» и трехкомнатной квартирой, соседей которой следователь теперь ежедневно будил по утрам, – появился позже. Что такое машина в семье, Санька понял в семнадцать. А что такое завтракать по утрам хлебом с чаем, без масла и варенья, он узнал с того самого момента, когда стал себя осознавать. Мать, работая на Капчагайском кирзаводе, «приняла» на спину поддон с кирпичами, оторвавшимся от стропил. Ходить потом она могла, но с тех пор они вдвоем – пока Сашка в четырнадцать лет (раньше не принимали) не устроился на хлебозавод помощником пекаря – жили на ее пенсию по инвалидности. Что-то уходило на лекарства, что-то на еду, казалось – хватало. Но приходилось еще учиться непринужденно вести себя в школе, приходя в аккуратно зашитых брюках, когда одноклассники были в джинсах и батниках.
До тринадцати лет Сашка жил в Казахстане. Поэтому знал цену хлебу и всему, что связано с едой. Даже теперь, когда в его жизни появился достаток, он ничего не мог с собой поделать. Привычка вычищать кусочком хлеба тарелку в прокурорской столовой коробила, наверное, кого-то, однако сам он этого не замечал. Это для него было так же естественно, как из стакана вытрясти в рот ягоды компота. Он помнил те дни, когда в восемь лет приходилось ложиться спать голодным и плакать от непонимания того, почему так получается. Кому-то поведение в столовых могло показаться банальной скупостью или перебором в демонстрации педантичности, но только не Струге с Пащенко.
А этот парнишка со второго этажа бросал и бросал хлеб в парашу…
Бросал и бросал…
Он мешал Сашке думать, и теперь, даже если бы этот человек на его глазах спас мир, в Сашкином отношении к нему уже ничего бы не изменилось.
– Это же хлеб!
– Я знаю. Скорей бы на допрос вывели, что ли…
На этот раз он попал точно в дырку, что подтвердило липкое хлюпанье из угла камеры.
– Способ, которым он тебе доставался, по всей видимости, и является основной причиной твоего присутствия здесь?
Больная тема задета, вопросов нет… А разве не этого хотел добиться Сашка? И добился. Его взору предстало подернутое ненавистью лицо отставного служителя безопасности дорожного движения.
– Ты тут-то не гонорись по-правильному!.. – Сухой плевок с верхних нар под ноги Пермякову. – Не в прокуратуре. Понятно, что не за рвение в службе тебя сюда определили.
– Не за рвение, – согласился Сашка и посмотрел под ноги. Туда, куда должен был упасть плевок, если бы он имел место быть. – «Понятно» ему… Быстро ты к понятиям приучился. Только к странным понятиям. С ними долго здесь не проживешь…
Беседа гаишника затянула. По его скудным представлениям о камерной жизни, оставить собеседника со своим мнением нельзя. Поэтому родилась напрашивающаяся острота.
– Чувствуется опыт. Не первая ходка, что ли?
Пермяков лениво моргнул.
– Люди в доме на пол не плюют и хлеб в унитаз не выбрасывают. Если, конечно, речь о людях идет, а не о скотах…
Дальнейшее произошло быстро. Тучный тип, читающий затертый до ласы тюремный роман без половины страниц, успел лишь положить книгу на живот, но уже через пять секунд – когда все закончилось – снова углубился в текст. «Цыплячий» следователь предпочитал вообще не участвовать в каких-либо склоках. По ночам он беззвучно плакал, сдавливая лицо, чтобы его не было слышно, а днем безучастным взглядом рассматривал потолок и молчал.
Гаишник соскочил с нар в тот момент, когда Пермяков поднялся и вышел на оперативный простор. Едва в его сторону качнулся торс противника, Сашка без злобы, но сильно двинул ему с правой в скулу. Точнее – хотел в скулу, но любитель баскетбола, отшатнувшись, зачем-то привстал на носки…
Потом добавил. Опять без злобы.
Потом еще раз, чтобы закрепить.
И вот уже семь часов, как хлебом никто не бросается, не матерится, спокойствия не нарушает, не в тему не острит. Остатки хлеба вернулись в «телевизор» к харчам остальных арестантов, а напряженность бывшего милиционера исчезла вместе с его двумя верхними зубами. Резцы были последнее, что гаишник утопил в параше. И вот уже семь часов, как он использует ее по прямому предназначению. Только теперь все чаще.
– У тебя почки больные, – сказал гаишнику тучный. – Сообщи адвокату. Иногда помогает.
– Не думаю, цто у меня адвокат в урологии силен.
Тучный опять опустил роман на живот и посмотрел на жертву прокурорского произвола поверх очков.
– Я об изменении меры пресечения говорю, мил человек.
Никто не знал, кто такой этот тучный и по какому случаю здесь находится. Ясно было одно: костюм «Адидас» был на нем настоящий. Он брился каждый день, и конвоиры на него никогда не обращали внимания. Даже тогда, когда все вставали, тучный продолжал лежать и читать засаленный роман. А вот Сашке один раз даже досталось палкой. Удовольствие от этого получил лишь гаишник. Конвоир не получил. Он встретился взглядом со следователем и решил более никогда так не поступать с этим крепким мужиком, от которого почему-то не пахло камерой, словно не прижился. Аромат «крытки» впитывается в арестанта с первой минуты и с этого момента становится неотъемлемым признаком, позволяющим конвою распознавать «своих» от «чужих».
А от этого прокурорского следака пахло свободой и мылом «Fa» тучного. Нет, не прижился…
И конвоир, мгновенно потеряв к Сашке интерес, поспешил отвести глаза.
Но где же Вадим?..
Уже девять утра. В этой камере Сашка уже семнадцать часов. Ровно в шестнадцать часов пятнадцать минут прошлого дня судья Центрального суда по фамилии Марин подписался под своим решением лишить Пермякова свободы на десять суток. Следователь знал, что будет происходить эти десять дней. Допросы, допросы, допросы, чередующиеся с шантажом, уговорами и угрозами… Ему ли это не знать?
Он с усмешкой подумал о том, что, если бы выпускников юрфака, подобно студентам медицинского, которым устраивают частые экскурсии в морг, запирали бы на десять суток в СИЗО, может быть, что-то в их воззрениях и изменилось бы. Может, и вели бы себя по-другому – больше понимали чувства подследственных, знали наверняка, что делают…
Сашка на экскурсии. Разница со стажировкой лишь в том, что эта экскурсия может закончиться не через девять оставшихся суток, а через лет семь-восемь. Если дело попадет к судье, подобному Марину, так оно и будет. Этому для ареста следователя хватило липовых бумаг, тому хватит липового обвинительного заключения.
Но где же Вадим со Струге?..
Глава 3
Войдя в суд, Антон Павлович заметил необычное оживление на первом этаже. Вот-вот из СИЗО должны были привезти подсудимых, ожидающих этого часа, как манны небесной. Двое судебных приставов скучали, лениво рассматривая толпу перед собой. Чьих-то мам, пап, родственников и друзей они наблюдают в девять часов утра ежедневно. Подъедет автозак к тыльному входу, они тут же перекроют проход, и уже из-за их спин прибывшие будут рассматривать лица тех, кого привезли из тюрьмы. Ради этих трех-четырех секунд, за которые можно крикнуть «Держись, Серега!», тихонько подвыть или просто помахать рукой, они здесь и стоят. Короткие резкие щелчки запираемой двери караульного помещения – и толпа начинает подниматься наверх, на второй этаж. Через сорок минут – час подсудимых разведут по залам заседания, и можно будет наглядеться на них вволю. Наглядеться так, что все присутствующие перестанут понимать реальность происходящего. Решетка, разделяющая подсудимых и зал заседаний, словно растворится, и будет казаться, что вот-вот недоразумение будет устранено и можно будет взять подсудимых за руки и увести из этого серьезного заведения домой.
Прозрение наступит, когда за руки из залов заседаний подсудимых выведут не мамы, папы и знакомые, а конвой. И все начнется сначала…
Можно не стоять на проходе – через час можно будет наглядеться вволю, но люди стоят. Так они посмотрят на прибывших на три-четыре секунды больше.
Антон Павлович, несмотря на жесты приставов – «Проходите, пожалуйста…», – терпеливо дождался, пока проход наверх станет свободным для всех. Струге знает цену трех-четырех секунд, поэтому никогда не позволит себе сделать так, чтобы вместо лиц близких собравшиеся в холле лицезрели его широкую спину.
Жаль, что об этом не думает судья Марин, вошедший в суд первым. Мало того что он воспользовался учтивостью приставов, он еще и задержался около них, пытаясь выяснить, почему вчера в его кабинете бушевал гражданин. Тот бушевал, а судья целую минуту не мог вызвать человека в форме.
– Камельков!.. Свинаренко!.. Баюн!.. Вылежанин!.. – выкрикивает конвойный.
Люди в темных одеждах спрыгивают с подножки автозака и бегом, стараясь не поднимать головы, забегают в суд. Три-четыре секунды их видно, пока они забегают в коридор, преодолевают по нему четыре метра до входа в подвал и скрываются там.
Пытаясь вынырнуть из-за спины Марина, свидетели, родственники и друзья бегунов ищут знакомые лица.
Но спина Марина не уже, чем у Струге. Поэтому как следует можно рассмотреть лишь ноги и макушки коротко стриженных затылков.
– Вон он, Серега! – толкает стоящего рядом братка № 1 браток № 2. – Его кроссы! Мы с ним в «Найке» полгода назад вместе брали…
– Сына, мы здесь!..
Сегодня толпе не повезло: какой-то мужик в сером костюме и очках перекрыл весь коридор.
Погудев, толпа расходится. Кто-то – из нетерпеливых – поднимается наверх, предчувствуя, что им не хватит стульев. Те, что опытнее, на ходу вынимая сигареты и папиросы, следуют на улицу. До процесса минимум полчаса, а такого случая, чтобы кому-то в Центральном суде не хватило стульев, на их памяти не случалось.
Струге тоже идет наверх. В свой кабинет, в котором его уже наверняка ждет Алиса. Ждут на столе разложенные секретарем дела, назначенные на сегодня, краткий доклад о ситуации в суде (не секрет, что секретари знают это лучше судей) и кружка горячего кофе. Антон никогда не просит делать второго и последнего – его интересует лишь порядок в толстых папках, но секретарь на то и секретарь, чтобы лучше судьи знать, что судье нужно.