— Извините нас, но, к сожалению, повреждение серьезно» и, чтобы его исправить, потребуется некоторое время. А пока прослушайте последние сообщения.
Ежедневное восхождение по крутым ступеням башни на балкончик под часами было не самым приятным занятием в жизни сержанта Уэрбса. Сержант подсчитал, что за двадцать семь лет он дважды покорил Монблан. И все ради того, чтобы жители Вале могли послушать хейнал[2] и повздыхать. Уэрбс трубил ежедневно, трубил не отступая от традиций, немилосердно фальшивя и в душе проклиная идиота-стражника, который четыреста лет назад, заметив орду варваров, протрубил тревогу. Потом оказалось, что это дикие свиньи забрели под стены города. У страха глаза велики, ночь была безлунная, а стражник страдал бессонницей и изрядно выпивал. Поэтому не удивительно, что произошло то, что произошло. Двадцать тысяч жителей Вале высыпали на улицы города. Забаррикадировали ворота, расхватали оружие. Стенания женщин и вой псов заглушали молитвы священников, а стражник трубил и трубил и дождался наконец, что начальник стражи съездил ему по шее. Тогда стражник подавился слюной и оторвал трубу от распухших губ. На рассвете увидели Неприятеля, изрывшего пятачками поле, и весь город зашелся душеспасительным смехом. В честь этого события сержант Уэрбс двадцать семь лет подряд ровно в полдень трубил хейнал. Наказанье божье, а не работа. Он поднес трубу к губам, набрал в легкие побольше воздуха и дунул. Однако труба не издала ни звука. Несколько удивленный, сержант поправил мундштук, вытер губы ладонью и дунул опять. Труба молчала. Обескураженный, сержант отправился вниз. Трубу внимательно осмотрели, но никто не мог сказать, почему она замолчала.
Шум утих, послышались аплодисменты. Франческо Ромиони всегда встречали восторженно. Дирижировал он гениально. Дирекция Ла Скала подписала с гением контракт на два года, был дан торжественный банкет. Главный директор сказал своему заместителю:
— За эти два года мы недурно подзаработаем. Уж я знаю, что говорю. Ромиони притягивает публику. как магнит железные опилки. Гений. Оркестр, которым дирижирует Франческо, играет словно в трансе. Начнем с «Аиды».
Дирижер взмахнул палочкой, но ни один инструмент не издал ни звука. Молчали скрипки, молчали виолончели, молчали гобои, валторны, молчали фаготы, трубы, флейты, кларнеты, молчали литавры, хотя Ромиони не жалел сил, а музыканты нещадно терзали свои инструменты.
— Видимость отличная, только звук пропал, — пошутил кто-то, вызвав всеобщее веселье. Гениальный дирижер упал в обморок. Дирекция Ла Скала обвинила фабрику музыкальных инструментов в саботаже.
Комиссар Рейбо размышлял вслух:
— Седьмого августа точно в двенадцать ноль-ноль на всем земном шаре умолкла музыка. Любопытно. Не играет ни один инструмент, исчезли мелодии, записанные на магнитофонных лентах и грампластинках. Поразительно. Музыка просто перестала существовать. Это удивительное явление анализировали всесторонне и безрезультатно. Наконец дело передали мне. И правильно поступили: музыка украдена, и лишь полиции под силу установить, кто это сделал.
Рейбо подошел к окну. Дом напротив немного напоминал палаццо Дукале: те же нагромождения аркад, перемежающиеся крутыми башнями, те же строгие блоки темных гигантских глыб, контрастирующие с необычайно богатой резьбой по белому мрамору, те же… Комиссар вздохнул. Один раз в жизни он был в Италии по долгу службы и теперь постоянно сравнивал. Окна, карнизы, галереи. Эти сравнительные изыскания были прерваны прибытием старшего комиссара. Последнего нисколько не волновали вопросы архитектуры, он требовал одного — как можно быстрее поймать воров, укравших музыку.
— Жизнь без музыки! — вопил он. — Разве ж это жизнь? Опустели концертные залы! Ни тебе оперы, ни оперетты, радио и телевидение усыпляют слушателей и зрителей драмами и дискуссиями. Пустуют киностудии, увеселительные заведения. Солдат лишили маршей, танцоры и танцовщицы, певцы и певицы, даже шарманщики шатаются по улицам, страдают от безделья. Вчера две тысячи теноров, басов, баритонов, альтов и сопрано устроили манифестацию перед парламентом. Я хочу знать, кто украл музыку. Ну, говорите же, черт вас побери! Имя преступника! Где он спрятал добычу?
— Мне думается, я знаю, в чем дело. Нужно установить контакт со всеми столицами мира.
— Ну так устанавливайте. Необходимо любой ценой схватить этого стервеца или этих стервецов и отыскать музыку.
Рембо с утроенной энергией взялся за дело. К операции подключились все полиции и милиции мира, Интерполь, разведка и контрразведка. Не щадили ни своих, ни электронных мозгов, а результаты коллективных размышлений комиссар собирал и тут же подвергал анализу. Одновременно специальные поисковые группы прочесывали леса, джунгли, дебри и пустыни. Бригады аквалангистов обыскивали озера, моря. Подводные лодки и батискафы сверлили океаны. Международные музыкальные организации назначили высокие награды за отыскание хотя бы одной мелодии.
Хансен путешествовал на автомобиле по Европе. Утомившись, он остановил машину на изумительной поляне, радовавшей взгляд сочной зеленью. Было тихо, тепло, солнечно. «Чудесный уголок, — с удовольствием отметил он. — Между деревьями я поставлю палатку, отдохну несколько дней. До городка недалеко. Жаль, что поблизости нет речки или хотя бы ручья. А может, вода за тем вон холмом, покрытым буйной растительностью. Надо осмотреть окрестности», — решил он и двинулся в путь. Через несколько минут добрался до забора, окружавшего холм, недолго думая раздвинул истлевшие доски и направился к деревьям на вершине пригорка. Оттуда открылся вид на широкую долину, окруженную венцом пепельных гор, салатные пастбища и круглые камни, подобные деревенским ковригам хлеба домашней выпечки. Камни блестели на солнце, словно были сделаны из серебра. Потом Хансен заметил шар диаметром около десяти метров. Шар катился по склону, а серебряные камни подскакивали и исчезали под розовой оболочкой. Хансен зажмурился, потом открыл глаза. Шар продолжал катиться по пастбищу и вдруг замер между деревьями. И тут Хансен услышал прозрачные звуки, словно кто-то робко прикасался к струнам. Не все камни втянуло в шар, на поле осталось с полсотни беспорядочно разбросанных глыб. Это они издавали такие звуки. Хансен вернулся к автомобилю, запустил мотор, меньше чем за час добрался до ближайшего города и послал телеграмму комиссару Рейбо: «Напал на след украденных мелодий. Приезжайте в Вальядолид, Кастилия».
Часы ожидания он заполнил осмотром города. Монастырь Сан Грегорио и церковь Сан Пабло в стиле изабелино. Королевский дворец-ведь Вальядолид некогда был столицей Испании. Ханеен разгуливал по белым галереям, отдыхал на каменных скамьях. Сколько времени требуется, чтобы прилететь из Франции в Вальядолид? Час, два? Если Рейбо успеет до наступления темноты, они отправятся на то поле.
Комиссар прилетел в Вальядолид в шесть часов вечера, пересел в автомобиль Хансена, и они помчались к салатовым лугам, к долине, окруженной пепельными горами. Солнце, склоняясь к горизонту, озарило розовым светом небо и землю.
— Дьявольская история, — говорил комиссар. — Случай, можно сказать, беспрецедентный, самое время кончать с этим, людей охватывает всеобщая истерия, перед концертными залами, перед зданиями опер собираются толпы и плачут. Знаменитый композитор покончил с собой. Я никогда в жизни не был ни на одном концерте, я вполне могу обходиться без музыки, честно говоря, я все это время отдыхаю, потому что умолкли мои музыкальные соседи, но сознание того, что мир ограбили, лишили всех мелодий, что ни один инструмент не может издать ни звука, а певец взять ни единой ноты, — сознание этого, господии Хансен, вселяет в нас ужас. Где же ваши звучащие камни?
— Замолчите, наконец. Послушайте.
— Да, очень мелодичные звуки. Вы действительно лапали на след похищенной музыки. Музицирующие камни. Фантастично. Надо рассмотреть их как следует.
Они шли по полю. Хансен поднял один из камней.
— Полый внутри. Просто консервная банка. Откройте, — сказал Рейбо.
— Это шарманка. Она играет вальс.
— Это камень, — поправил комиссар, — полевой камень, поразительно легкий, или что-то вроде камня. Здесь нет никакого механизма.
— А другие? Поднимите другие и откройте.
— Этот играет марш.
— А этот — твист.
— Есть и румба. Поразительно, Хансен. Бежим! Шар раздавит нас.
Но шар остановился в нескольких метрах от них, что-то скрипнуло, невидимые руки приоткрыли круглую дверцу и прозвучал приятный, мелодичный голос:
— Простите, мы не собирались сеять панику на Земле. Ваши поэты говорят, что музыка окрыляет, и они в некотором роде правы. Это отличное топливо для межпланетных кораблей. Метеорит повредил наши баки, и нам пришлось совершить посадку. Мы приказали роботам поискать новых горючих материалов. Они поняли нас слишком дословно. Для продолжения полета нам хватит нескольких самых новых музыкальных шлягеров. Обирать Землю целиком было, разумеется, полнейшей бессмыслицей. Поэтому большинство контейнеров с музыкой мы оставили на пастбище. Еще раз просим прощения.
Голос умолк. Шар, словно мяч, дважды подпрыгнул на поле и помчался к облакам.
— Будет дождь, — сказал комиссар. — Надо все это собрать. Поспешим! Ненавижу бурю, а через секунду блеснет первая молния. Что случилось, господин Хансен?
— В баке ни капли бензина, я забыл пополнить запас горючего.
— Не вижу повода для беспокойства. Заменим бензин какой-нибудь мелодией.
— Что вы предлагаете?
— Что-нибудь бравурное. К полуночи я должен быть в Париже.
Диктор включил микрофон и сказал:
— Убедительно просим извинить нас за перерыв в концерте. Продолжаем передачу «Исчезла музыка».
ВИТОЛЬД ЗЕГАЛЬСИИЙ ТЕБЯ ЖДЕТ ПРИКЛЮЧЕНИЕ
— С домашними роботами хлопот не оберешься. Иногда так и подмывает взять в руки молоток и разбить болвана на кусочки. Просто не верится, сколько сюрпризов скрыто в мешанине из проводов, ламп и катушек. До сих пор не знаю, где у моего Катодия затаилась зловредность, а где зазнайство и хитрость. У него есть даже что-то вроде чувства юмора, к тому же довольно своеобразного. Он может запросто довести человека до белого каления, но может и смягчить неприятную ситуацию.
Недавно он так разозлил меня, что я достал из ящика инструменты и уже решил было наконец разделаться с этой бестией, как вдруг мой Катодий начинает петь песенку: «Лишь со мной одним, наверно, тебе будет так же скверно…» Я проверял, песенка была написана во второй половине XX века. И знаешь, он-таки рассмешил меня, злость прошла, я бросил инструменты в угол, а потом, воспользовавшись моим отсутствием, Катодий унес их и так здорово упрятал, что я до сих пор не могу их отыскать. Вероятнее всего, он их выкинул, ведь я швырнул их в угол, словно отходы, а Катодий мусор выбрасывает-так что, если я спрошу его об инструментах, он всегда сумеет отвертеться. Впрочем, меня гораздо больше волнует удивительная склонность этого металлического сундука к философствованию…
Гарри замолчал и взглянул на товарища. Кройс сидел в кресле, натянуто улыбался, и эта улыбка придавала его лицу выражение ожидания.
— Роботы, роботы, мертвая материя, ведущая себя, как живал, — Кройс пытался экспромтом состряпать какое-то определение, а потом стал нудно и банально разглагольствовать о необходимости возврата к уровню примитивной цивилизации, не отягощенной услугами автоматов.
Только обрывки этих совсем не убедительных для Гарри фраз доходили до его сознания; из-под полуопущенных век он рассматривал покруглевшую физиономию старого школьного товарища, его отчетливо видимый второй подбородок и уши, удивительные уши, которые, казалось, все время к чему-то прислушиваются, улавливают голоса и шепотки.
Чуткое Ухо, ну да. Чуткое Ухо — вот как прозвали его когда-то в школе за то, что Кройс слышал самые тихие подсказки. Между прочим, именно поэтому автомат-экзаменатор всегда высоко оценивал его классные работы. Гарри улыбнулся собственным воспоминаниям. Кто бы мог подумать, что именно он, Чуткое Ухо, сидевший некогда за спиной Гарри и постоянно мучивший его просьбами подсказать или дать списать, станет большим ученым? И почему так получалось, что у Кройса всегда были хорошие отметки, а у него, Гарри, хоть это он подсказывал Кройсу, с натяжкой удовлетворительно?.. Э-хе-хе… давно это было…
Однако все это не проливало света на причины, по которым он оказался далеко в Андах, у подножия покрытых вечными снегами гор, окружающих прекрасную долину, заполненную буйной тропической растительностью. Над морем зелени вздымались три белые башни-строения института. Еще недавно с террасы шестого этажа Гарри изумленно взирал на кроны деревьев, неподвижно застывшие под лучами солнца. Один из кабинетов Кройса был круглым залом без окон с приплющенным куполом потолка, излучающего свет. Два кресла, невысокий столик, аквариум, утопленный в пол и окруженный газоном, — вот и все, что было в этом кабинете-саде.
В том, что этот кабинет был необычным, Гарри убедился с самого начала, как только заметил игру света и цвета, а также появляющиеся на стенах и потолке пластические изображения. В зависимости от темы беседы изменялись световые и образные композиции, блестели или притухали стены, перемещались, взаимно пронизывая друг друга, цветные пятна. Изображения, свет и цвет образовывали дополнительный фон беседы, так что Гарри, рассказывая Кройсу о своем домашнем роботе, с особой силой почувствовал всю мерзостность поведения Катодня, который выглядел как сверхподлец и брак в работе производственного конвейера. То, что говорил Кройс, тоже получило своеобразное цветовое подтверждение: в ответ на его слова стены утратили веселый блеск, зал погрузился в зеленовато-коричневый полумрак.
Кройс кашлянул.
— Хм, я прервал тебя, Гарри, — сказал он с наигранной легкостью. — Значит, твой Катодий — зазнайка? Ну, ну, что же он там еще натворил?
Кройс поудобнее устроился в кресле — теперь он опять был Чутким Ухом, прислушивающимся к тому, что говорят на четвертой парте.
— Тысячи грешных импульсов пронизывают его транзисторы и улавливающие сегменты, — вздохнул Гарри, не без удовольствия отметив, что в зале стало немного светлее. — Но это несущественно. Скажи, наконец, старик, чего ради ты пригласил меня к себе? Хочешь, чтобы я написал репортаж о твоей работе, может, у тебя есть какая-нибудь интересная тема для видеоновеллы?
Кройс улыбнулся.
— Э-э, Гарри, Гарри, ты стал чудовищным реалистом, а общепринятое представление о литературе немного другое. Люди по-прежнему считают, что литератор — это человек, который в состоянии подняться над уровнем среднего пожирателя марсианских устриц, приправленных ганимедянским соусом. Я пригласил тебя просто так, ведь мы не виделись уйму лет, и мне хотелось поболтать с тобой.
— Но ты же мог сделать это по телевидеофону, — заметил Гарри.
— Я уже сказал, что человек должен отказаться хотя бы частично от технических благ. Телевидеофон — не то. Неужели ты не чувствуешь, что наша беседа приятнее, человечнее, что между нами существует непосредственный контакт, так много значащий…
— Что-то я тебя не пойму, Кройс. Все, что мы видим вокруг, не очень-то похоже на примитивизм. — Гарри с уважением оглядел стены и умело замаскированные в них объективы, кнопки выключателей, фотоэлементы. — Должен сказать, что ничего подобного я еще не встречал. Впрочем,если уж ты так ратуешь за примитив, не переселиться ли нам на ветки того огромного дерева, которое я видел с террасы?
— А ты ничуть не изменился, — сказал развеселившийся Кройс, выразив при этом надежду, что перемена места и пребывание в Андах благотворно скажутся на самочувствии Гарри, который действительно был несколько утомлен творческими поисками и дикимя выходками Катодня, давно нуждавшегося в капитальном ремонте.
Глядя на приятеля, Гарри заметил, что, несмотря на ямочки на щеках и второй подбородок, он вовсе не походит на отдохнувшего и довольного собой человека. По всему было видно, что недостатком гемоглобина и витамина С он не страдает, но в глазах его под прищуренными веками можно было уловить беспокойство. Хоть Гарри был не репортером, а серьезным автором романовизий и видеоновелл с десятипроцентной в среднем степенью новизны по шкале Ныос-Лисса, он знал многих ученых и исследователей, ему были знакомы их профессиональные особенности, привычки и образ жизни. Поэтому его удивило румяное лицо Кройса — оно ничем не напоминало несколько пожелтевший пергамент, который обтягивал физиономии многих мужей науки, корпевших над бумагами в пещерах музейных подвалов.
Правда, научные учреждения размещались в основном в отдаленных, труднодоступных районах, расположенных в экваториальной зоне, однако ученые и их ассистенты, как правило, сидели словно термиты в своих термитниках, огражденные вдобавок десятками дверей лабораторий, кабинетов и защитной сигнализацией.
Случалось, и не раз, что, отчаявшись увидеть своих шефов, молодые ассистенты, нарушая внутренний распорядок, выкручивали у роботов-нянек предохранители, не позволяющие тем прикасаться к человеку, и, вручив автомату несколько калорийных булочек и термос с бульоном вместе с наказом отыскать и накормить охваченного творческим рвением гения, выпускали его «в мир».
В кулуарах конференций шепотом поговаривали о полном драматизма сопротивлении, отчаянном бегстве и тому подобных фантастических приемах, применяемых учеными в этого рода ситуациях. Погоня робота за ученым завершалась, как правило, успехом — обезоруженный гений в бешенстве глотал бульон, давился булочками, ругая при этом механическую мамку непечатными словами. Однако Кройс не походил на человека, которого кормили насильно.
— Знаешь, я.бы, пожалуй, выпил стаканчик лимонада, — сказал Гарри. — Микроклимат здесь отличный, а все-таки чувствуется, что до экватора рукой подать.