Рэй Дуглас Брэдбери Мандарин
Как-то поздним вечером, примерно с год тому назад, я ужинал в дорогом ресторане, испытывая довольство самим собой и своим местом в этом мире (совсем недурное чувство для человека, которому уже перевалило за семьдесят). Потягивая второй бокал вина, я взглянул на официанта — до этого его присутствие оставалось незамеченным, так как он был все время далеко или находился у меня за спиной.
Это было как в кино, когда пленка внезапно стопорится в проекторе и изображение застывает. У меня захватило дух.
Я знал его когда-то. И не виделся с ним целую вечность. Он был моих лет, и все же его можно было узнать. Поэтому, когда он подошел к столику, чтобы долить в мой бокал вина, я рискнул обратиться к нему со словами:
— Мне кажется, мы с вами знакомы.
Официант посмотрел мне в лицо и отрицательно покачал головой.
— Не думаю. Вероятно, вы обознались…
Тот же лоб, та же стрижка, те же глаза, что и полвека назад.
— В последний раз мы встречались еще до войны, пятьдесят семь лет назад.
Официант отвел глаза в сторону и на мгновение задумался.
— Нет, мне кажется…
— Тридцать девятый год, — сказал я. — Мне было тогда девятнадцать. Мы были сверстниками.
— Тридцать девятый? — Он принялся изучать мое лицо. — Честно говоря, я вас не помню…
— Тогда у меня еще были светлые волосы, да и весил я фунтов на сорок меньше. Денег на приличную одежду у меня тогда не было, и я появлялся в центре только субботними вечерами, чтобы послушать выступавших в парке уличных ораторов. Мне нравилось следить за их бесконечными прениями.
— Першинг-Сквер, — едва заметно улыбнулся официант. — Да, точно. Я туда тоже любил похаживать. Лето тридцать девятого. Першинг-Сквер…
— В ту пору все мы были совсем еще детьми — одинокими, никому не нужными детьми.
— Девятнадцатилетние всегда одиноки. Чего только мы не делали, чтобы развеять чувство одиночества!
Мне все-таки удалось задеть его за живое.
— В нашей компании было пять-шесть молодых ребят. Денег у нас не было, и мы просто шлялись по городу, заглядывая иногда в пивнушки. Пиво тогда продавали только тем, кто показывал удостоверение личности, и поэтому мы ограничивались колой. Заплатишь двадцать пять центов и целый час сидишь в баре, разглядывая посетителей…
— «Петрелли»… — мечтательно произнес официант. — Сто лет не вспоминал этот бар. А вот вас я что-то не припомню… Звать-то вас как?
— Мое имя вам ничего не скажет. Да мы и не называли друг друга по именам — «привет», и только. Впрочем, у нас были клички. Карл, Дуг, Малыш… Если не ошибаюсь, вас мы называли Рамоном.
Официант скомкал полотенце.
— Откуда вам это известно? Должно быть, вы слышали…
— Ничего я не слышал — просто вспомнил. Вас ведь называли Рамоном, не так ли?
— Говорите потише.
— Да или нет? — спросил я тихо.
Он коротко кивнул.
— Мне было очень приятно с вами поговорить, но я…
Он явно тяготился этим разговором, но тут мне на ум пришло еще одно воспоминание.
— Мы впятером или вшестером бродили по городу и как-то зашли поесть сандвичей в закусочную «Френч Дип» возле мэрии. Парень, который нас угощал, то и дело смеялся и пел. Вы не помните, как его звали?
— Сонни, — сказал внезапно официант. Сонни. В то лето он постоянно пел одну и ту же песенку!
— «Мандарин»!
— Ну у вас и память!
— Мандарин…
Написал эту песенку Джонни Мерсер,[1] а пел ее Сонни.
В ту ночь именно он водил нас по улицам ночного города.
— Мандарин…
Мы стали называть его Мандарином, потому что это была его любимая песенка, он пел ее все лето. А осенью все мы отправились на войну. Никто не знал ни его настоящего имени, ни того, где он жил или откуда он был родом. Мы видели его только по пятницам и субботам, когда он важно, словно вельможная дама, сходил с трамвая, напевая свою обычную песенку.
Мандарин. Сонни. Имя неизвестно. Он был довольно высоким — около шести футов — и очень худым (сам он называл себя не иначе как стройным). Спустившись, он попадал в наше окружение, и был теплый летний вечер — погода, казалось, изменялась по мановению его изящных рук с тонкими пальцами, сжимающими длинный мундштук, которым он, смеясь, указывал на силуэты зданий, на деревья или, скажем, на нас. Он смеялся решительно над всем, и мы смеялись вместе с ним, ибо жизнь в ту пору казалась нам чем-то чертовски забавным.
Мандарин. Сонни. Да, как графиня, выходил он из ставшего неожиданно королевским экипажем трамвая и шествовал по парку, притягивая к себе одиноких юнцов, которые следовали за ним, почти не разговаривая, не сводя с него глаз.
Нам казалось в то лето, что еще немного — и произойдет нечто очень важное и нам скажут не только, где мы и кто мы, но и куда нам следует идти. Сонни устраивался в самом центре выложенной красным кирпичом площади, принимая это за свое естественное право, и, надменно оглядевшись по сторонам, тыкал мундштуком в ораторов, превозносивших добродетели Сталина или Гитлера, — чума, мол, на оба ваших дома.
Когда Сонни прибывал на эти ристалища, его сопровождало не меньше полудюжины молчаливых спутников, шедших ему в кильватер. Он не смотрел на них, но принимал их присутствие как некий наряд, который полагается носить на этом забавном представлении. Он слушал речи, закрыв глаза. Они делали то же самое.
К их числу принадлежал и я.
Имен друг друга мы не знали. Конечно же, кто-то звался Питом, кто-то Томом, а кто-то и Джимом. Лишь однажды какой-то молокосос назвался Г. Бедфордом Джонсом,[2] но он наверняка врал, поскольку в десять лет мне доводилось читать в «Аргози» романы писателя, носившего точно такое же имя.
Да и кому были нужны все эти имена, если по выходным Сонни давал нам все новые клички? Один из нас получал прозвище Шприц, другой — Крошка, третий — Старейшина, еще один — я — был Инопланетянин, а иногда он и вовсе обращался к своему ночному дозору «шайка» или «кадеты», а то и просто «парни» или «одинокие сердца».
Я практически ничего не знал о своих приятелях, которые вообще-то и приятелями не были — просто загулявшие допоздна туристы из разных городов. Спустя много лет я описывал Лос-Анджелес и восемьдесят или девяносто маленьких окрестных городков как восемьдесят пять апельсинов, стремящихся к обретению некоего общего центра тяжести. Тогда же, в конце 1939 года, мне было известно всего два места, которые могли стать таким центром: раскаленная от бесконечных политических баталий площадь Першинг-Сквер и Голливуд с эктоплазмой его слоняющихся с место на место в поисках любовных связей обитателей.
Бродившие по предвоенному Лос-Анджелесу молодые люди пребывали в уверенности, что все окрестные красотки мечтают единственно о том, чтобы затащить их в постель (чего, с другой стороны, никогда не происходило), и поэтому в преддверии уикенда подолгу изучали свое отражение в зеркале. Компанию объединяли именно инстинкты, но не интеллект. И Сонни.
Вероятно, его зеркало показывало, в точности как и наши, тщетные надежды на идеально завязанный галстук и чистый воротничок. Впрочем, зеркальные отражения мало чем отличаются от тестов Роршаха — разглядывая их, мы становимся жертвой собственной близорукости или наших страхов.
Долгими субботними вечерами Сонни водил нас по городу и угощал сосисками и кока-колой в барах, наполненных весьма странными мужчинами и женщинами. У мужчин, казалось, были сломаны руки. Женщины поигрывали мускулами. Мы потягивали колу часами, пораженные зрелищем, пока хозяин попросту не выгонял нас из своего заведения.
— Ладно! — кричал Сонни, стоя уже в дверях. — Если уж вы на этом настаиваете, мы уйдем!
— Да, я на этом настаиваю, — спокойно говорил ему в ответ хозяин заведения.
— Пойдемте прочь, девочки! — кричал Сонни.
— Зачем ты так, — вступал я.
— Ну ладно, айда домой, парни.
Иногда наши субботние прогулки заканчивались достаточно рано. Сонни куда-то исчезал, а без него наша компания тут же распадалась. Без него нам не о чем было говорить. Мы не имели ни малейшего понятия о том, куда мог уходить наш друг, хотя однажды, как нам показалось, мы видели его входящим в компании пожилого седовласого джентльмена в здание дешевого отеля на Мейн-стрит, но когда мы заглянули следом, холл был пуст. В другой раз мы видели его в обществе стройного цветного парня — в автобусе, проезд на котором стоил десять центов, хотя на троллейбусе можно было проехать за семь. Потом троллейбус ушел, что нас и подкосило. Мы распрощались и разошлись по домам, не обменявшись, как всегда, адресами.
В один из субботних вечеров зарядил сильнейший дождь, и так как у большинства наших ребят не было денег, чтобы отсидеться в баре, они разошлись по домам, и мы с Сонни остались одни.
— Ну что, Питер Пен, — обратился он ко мне. — Ты когда-нибудь пробовал настоящую выпивку? Самогон, виски, вино, наконец?
— Не.
— Пора восполнить этот пробел в образовании!
Он затащил меня в ближайший бар и заказал кока-колу и двойной «Дюбонне». Получив заказ, он передал мне бокал.
— Попробуй.
Сделав несколько маленьких глотков, я заулыбался.
— Совсем недурно!
— Еще бы!
— Когда мне было девять лет, мы с папой делали сок из такого винограда и добавляли много сахара. «Дюбонне»!
— Восторг ребенка, впервые отведавшего вина! Когда ты перестанешь корчить из себя Орлеанскую девственницу?
— Я вовсе не Жанна д'Арк! Я всего лишь кузнец, ковавший ее доспехи!
— Бокал-то верни. — Сонни, не переводя дыхания, допил «Дюбонне». — Кузнец Жанны д'Арк, говоришь? Ну, ты даешь! Идем!
Сонни расплатился, и мы вышли на улицу. Однако не успели мы сделать и пары шагов, как он застыл, глядя куда-то в сторону.
Проследив за его взглядом, я увидел женщину. Она была, как мне показалось, средних лет, довольно миловидная, с аккуратно зачесанными назад и собранными в узел волосами. Она стояла под дождем без шляпы, скрестив руки на груди, струйки стекали с ее лица на черный плащ. Завидев нас, она подняла было руку, как бы собираясь подозвать, но тут же испуганно отступила назад.
— О господи, — пробормотал Сонни. Он вздохнул, но не ответил на жест даже кивком. Подожди меня здесь! — Он поспешил вернуться в бар, однако уже через минуту снова вышел, вытирая губы. — Пришлось принять еще одну для смелости!
Сонни все еще ничем не показывал, что узнает женщину, и не двигался ей навстречу. Она стояла на том же месте, то и дело отирая глаза платком.
— Она тебя знает, — сказал я.
— Не твое дело.
— Но ведь и ты вот-вот заплачешь!
— Неужели? — Он коснулся уголка глаза и, заметив на пальце слезинку, чертыхнулся.
— Она плачет, ты плачешь. У вас кто-то умер?
— Если и умер, то не сегодня.
— Она приходится тебе родственницей?
— Нет. Глупая баба. Совсем из ума выжила!
— Чего же она хочет?
Сонни рассмеялся странным срывающимся смехом.
— Меня.
— Прости, не понял?
— Меня! Меня! Меня! Понятней не скажешь! Она хотела меня. Прошедшее время. Она хочет меня. Настоящее время. Она будет хотеть меня и завтра. Шутка!
— Ты ведь не настолько плох, — сказал я, запинаясь.
— В каком смысле? — насторожился Сонни.
— Ты не настолько плох, как думаешь, — ответил я, отвернувшись в сторону.
— Много ты обо мне знаешь!
— Я знаю, что без тебя команда наша мгновенно разваливается.
— Команда? Толпа полунищих одиноких умников, которым в этой жизни решительно нечего делать! Вот они и бродят за мной, как собачонки, и за компанию ссутся на гидранты!
— У нас появляется хоть какое-то дело. Ты дал нам его.
— А что это дало мне?
— Лидерство.
— Как ты сказал?
— Лидер. Ты наш лидер.
— Дай-ка я осмотрю твою голову. — Он схватил ее так, что едва не вывернул мне шею. Похоже, с ней что-то не так.
— Может, мы и психи, — продолжил я, хотя он все еще держал меня за голову. — Но, если бы тебя не было, мы бы так и сидели по домам. Если же ты смог увлечь за собой нас, значит, ты мог бы командовать и другими. С тобой весело. Ты хороший актер. Ты просто скрываешь, какой ты на самом деле яркий!
— Я — яркий?
— Наверное, ты учился в колледже и вылетел. Может быть, выперли тебя оттуда из-за какой-нибудь гимнастики! Я прав?
— И откуда только ты такой взялся…
— Почему же ты не продолжил учебу?
— Меня уже не принимали…
— Ну а если пойти в другой колледж?
— Не будь ребенком. Сейчас тридцать девятый год. Вот-вот начнется война. Меня выпрут и из армии. Им не понравится, что я пользуюсь духами и выбриваю подмышки! Нет-нет, скажут они, такие гномики-гомики не для наших садиков.
— Не говори так!
— Они так говорят, почему бы и мне не сказать?
Я бросил взгляд на противоположную сторону улицы. Заметив это, женщина в черном плаще махнула мне рукой и улыбнулась, словно понимала смысл нашего разговора. «Да! — было написано у нее на лице. — Скажи ему!»
— А что ты хотел сказать словами «она меня хочет»?
— Она хочет на мне жениться, неужели не понятно?
— А чего бы тебе не ответить «да»?
— Это что, допрос? Детектор лжи у тебя с собой?
— Уже включен. Мне ты солгать не сможешь!
— Это еще почему?
— Потому что мы друзья. — Я перевел дух и продолжил: — Боишься, если перейдешь улицу, она затащит тебя домой и заставит на себе жениться?
— С нее станется, с этой дуры несчастной!
— Нет, это ты дурак несчастный!
Сонни вытер глаза тыльной стороной ладони.
— А я-то привык считать тебя своим другом…
— Я и есть твой друг!
— Если я перейду на ту сторону, ты меня больше не увидишь. И команды никакой у вас уже не будет.
— Да пропади она пропадом! Иди!
— Слишком поздно! — Сонни подался назад, не отводя от нее взгляда. — Тону. Нет! Третий раз погрузился.
— Ничего подобного.
— К тому же если я женюсь на ней, она замерзнет. Я уже много лет не могу согреться.
— Хочешь, я поговорю с ней сам?
— Вот псих, тебе-то это зачем?
— А затем, что мне на тебя не наплевать. Мне не нравится, как ты сейчас живешь!
— Тогда почему ты водишь со мной компанию?
— От нечего делать. Но долго это все равно не продлится. Через год я уеду.
— Собираешься заделаться знаменитым писателем?
— Что-нибудь в этом роде.
Я поймал на себе его оценивающий взгляд.
— Ах ты, сукин сын! Думаю, так оно и будет.
— Тогда идем! Я пойду вместе с тобой!
— Слепец ведет слепого? Почему ты всегда оказываешься прав?
— Не знаю. Я пытаюсь оставаться искренним и только…
— Ты веришь этой дряни?
— Разве можно жить, никому не веря?
— Ну, так иди же к ней сам! Отведи ее домой! Я уже слишком стар для нее, и для тебя то же, и для всех остальных.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать шесть.
— Это не старость.
— Старость, если ты — это я и в твоей биографии — тысяча мужчин. Поживу еще годика четыре, и хватит.
— Тебе будет всего тридцать!
— Очнись! Кому нужны тридцатилетние гномики?
— Но что же с тобой произойдет через четыре года?
Сонни замер и, глядя куда-то в сторону, холодно ответил:
— Ненавижу, когда мне задают такие вопросы!
— Я спрашиваю тебя как друг!
— Дай-ка я на тебя посмотрю повнимательнее… Да, ты действительно считаешь себя моим другом… — Он отвернулся. — Когда мне стукнет тридцать, тройка и нолик, я куплю крысиного яда…
— Нет!
— Или пистолет. Впрочем, быть может, я прибегну к дефенестрации. Интересное слово, правда? А знаешь, что оно означает? Дефенестрация — это прыжок из окна!
— Но почему ты так решил?
— Глупый мальчик! Таким, как я, после тридцати лет нечего делать в этой жизни! Все. Финиш. Помнишь песенку: «Кому ты нужен, старый и седой»?
— Тридцать лет — это вовсе не старость!
— Тебе это бабушка сказала? В тридцать лет человеку приходится платить по счетам. За все, что раньше ты получал за так, теперь нужно лезть в кошелек. И будь я проклят, если я стану расплачиваться за то, что принадлежит мне по божественному праву.
— Бьюсь об заклад, точно так же ты говорил и в пять лет.
— Да, таким уж говорливым я уродился. И чтоб остановить меня, существует только один путь. В окошко.
— Но у тебя еще вся жизнь впереди!
— Это у тебя, дружок. А вот у той девицы за роялем в баре, поющей блюз, уже нет. Что до меня, то на всем моем теле не найдешь и дюйма, на котором не было бы отпечатков пальцев из фебеэровских досье на хулиганов, жуликов и опасных психопатов!
— Я тебе не верю!
— Глупый, наивный мальчик! — сказал он с грустной усмешкой. — Тебя когда-нибудь целовали мужчины?
— Нет.
— Я бы тебя поцеловал, но не стану…
Я вновь посмотрел на женщину в черном плаще.
— И давно ты ее знаешь?
— Еще с института. Она была одним из моих преподавателей…
— Ах, так!
— Только не надо ахать! Я был ее любимчиком. Она пророчила мне блестящую будущность… Я же брожу вечерами по центральным улочкам в компании юных бездельников…
— Но разве ты пытался хоть что-нибудь изменить?
— Оставь меня в покое!
— Пытался или нет?
— Что я должен был для этого сделать? Стать актером, писателем, художником или танцовщиком?
— Ты мог стать кем угодно!
— То же самое говорила мне и она. Меня же в ту пору привлекали только дикие вечеринки где-нибудь в Малибу или в Лагуне. А она, похоже, все еще на что-то надеется. Стоит как побитая дворняжка.
— Зря ты о ней так.
— Ты думаешь? Подожди меня здесь.
Я видел через окно бара, как он заказал еще один «Дюбонне» и позвонил куда-то по телефону. Вернувшись назад, он сказал с усмешкой: