— Я Кора. Ваш секретарь, — сказала она.
Было утро понедельника.
— Восемьдесят пять минут, плюс-минус, — ответил Мортон Цукерсмит, продюсер. Он подписал очередное извещение. — Прекрасный хронометраж, — Он подписал очередное письмо. — Возьмите это и ступайте, — Он подписал очередной контракт. — Кино — особенный мир.
Он сунул ручку в ониксовую подставку, и его секретарша исчезла, унося пачку бумаг. Цукерсмит откинулся на спинку кожаного кресла, подложив руки под голову, рубашка поло расходилась на груди от каждого вдоха.
— Особенный мир, парень, — повторил он. — А. Вот и наша девочка.
Оуэн встал, мышцы живота дрогнули, когда в комнату впорхнула Линда Карсон и протянула руку цвета слоновой кости.
— Мортон, милый, — проговорила она.
— Доброе утро, дорогая. — (Ее рука утонула в лапе Цукерсмита.) — Позволь представить тебе автора «Леди и герольда».
— Я так рада познакомиться с вами, — сказала Линда Карсон, урожденная Виргиния Остермейер. — Я влюбилась в вашу книжку. Как бы объяснить…
Он вздрогнул, когда вошла Кора.
— Не вставайте. Я просто принесла ваши страницы. Мы дошли уже до сорок пятой минуты.
Оуэн смотрел, как она располагается за письменным столом. Ее свитеры с каждым днем становились все тоньше и тоньше. От каждого вдоха ткань опасно натягивалась, угрожая порваться.
— Как читается сценарий? — спросил он.
Она восприняла это как приглашение пересесть на подлокотник его кресла.
— Мне кажется, у вас получается просто восхитительно. — Она скрестила ноги, и нижняя юбка прошуршала по коленям пенным кружевом. — Вы очень талантливы, — Она набрала побольше воздуха в грудь. — Но имеются отдельные моменты, — продолжала она. — Я могла бы указать на них прямо сейчас, но уже время обеда и…
Они отправились обедать вместе, в тот день и в последующие. Кора начала его опекать, направлять, как будто бы он не мог писать сам. Каждое утро она врывалась к нему с улыбкой и кофе, за обедом говорила, какие блюда лучше приготовлены, водя его ладонь по меню, после обеда непременно таскала его в буфет пить апельсиновый сок, намекала за вечерней работой на их отношения, претендуя на место в его жизни, которого он для нее не планировал. По-настоящему расплакалась, когда однажды он отправился обедать без нее, и, когда он похлопывал ее по плечу, неловко утешая, она вдруг прильнула к нему, ее твердый рот умело принялся за дело, выпуклые формы вжались в него. Он отодвинулся назад, ошеломленный.
— Кора.
Она погладила его по щеке.
— Не думай об этом, милый. У тебя важная работа.
Потом она ушла, и Оуэн сидел за столом, ощущая тревожное покалывание в кончиках пальцев. Неделя, еще неделя.
— Привет, — сказала Линда. — Как поживаешь?
— Отлично, — ответил он, в этот момент вошла Кора, одетая в тесный габардин, в обтягивающий шелк. — Обед? Я с удовольствием. Встретимся с тобой в… А. Хорошо! — Он повесил трубку. Кора пристально смотрела на него.
Опускаясь на красное кожаное сиденье «линкольна», он увидел на другой стороне улицы Кору, она провожала его угрюмым взглядом.
— Привет, Оуэн, — сказала Линда.
«Линкольн» вписался в поток других машин. «Вот ведь глупость», — подумал Оуэн. Надо будет как-то разобраться с Корой.
Первый отказ она восприняла как благородный жест, сделанный самоотверженным супругом ради жены и детей. По крайней мере, казалось, что она восприняла это так. Господи, как все сложно.
Потом был обед на бульваре Сансет-Стрип, позже — ужин, Оуэн был уверен, что столько часов, проведенных им в обществе Линды, убедят Кору, что она его не интересует. На следующий вечер был ужин и филармония, еще через два дня — танцы и поездка на побережье, на следующей неделе — пробный показ в Энсино.
Оуэн так и не понял, в какой именно момент все вышло из-под контроля. События приняли необратимый характер с того вечера, когда, остановившись на берегу океана, под звуки тихо напевающего радио, Линда непринужденно прижалась к нему, ее известное всему миру тело придвигалось все ближе, сочные губы впивались в него:
— Дорогой.
Он лежал без сна, размышляя о прошедших неделях, о Коре и Линде, о Кэрол, которая вылиняла до смутного образа, сотканного из ежедневных писем, слабого голоса в телефонной трубке и улыбающегося лица с фотокарточки на столе.
Он почти закончил сценарий. Скоро полетит обратно домой. Сколько времени прошло. А где же стыки, где швы? Где следы того, что это время действительно шло, если не считать жалких обрывков воспоминаний? Все это похоже на тот прием, которому его научили на студии, — монтаж, серия быстро следующих одна за другой сцен. Вот и жизнь похожа на монтаж, серия быстро следующих друг за другом сцен, которые мелькают на экране чьего-то сознания и тут же исчезают.
В номере гостиницы его походные часы прожужжали один раз. Он даже не взглянул на них.
Оуэн бежал, преодолевая сопротивление ветра и снега, но Кэрол нигде не было видно. Он постоял, оглядываясь по сторонам, в зале ожидания, среди острова из людей и багажа. Неужели заболела? На его телеграмму не было ответа, но ведь…
— Кэрол? — В телефонной будке было жарко и душно.
— Да, — ответила она.
— Господи, дорогая, неужели ты забыла?
— Нет.
Поездка до Нортпорта на такси была утомительнейшим путешествием мимо засыпанных снегом деревьев и лужаек, с остановками перед каждым светофором, с грохотом колесных цепей по серым от слякоти улицам. Она говорила по телефону таким убийственно спокойным тоном. «Нет, я не больна. Линда немного простужена. Джон в порядке. Не смогла найти няню». Холодок нехорошего предчувствия беспокоил его.
Наконец-то дом. Он представлял его именно таким, молчаливо стоящим среди голых деревьев, со снежной мантией на крыше, со струйкой дыма, спиралью уходящей из трубы в небеса. Он дрожащими руками отдал водителю деньги и развернулся, надеясь увидеть распахнутую дверь. Дверь была закрыта. Он ждал, но его так никто и не вышел встретить.
Он прочитал письмо, которое она в итоге ему дала. «Дорогая миссис Кроули, — начиналось оно, — мне кажется, вам следует знать…» Его глаза отыскали сделанную детским почерком подпись внизу. «Кора Бейли».
— Зачем эта грязная маленькая… — Он не смог завершить фразу, что-то его удержало.
— Боже мой. — Она стояла перед окном и дрожала. — До самого этого мига я молилась, чтобы это оказалось ложью. Но теперь…
Она передернулась от его прикосновения.
— Не надо.
— Ты не поехала со мной, — обвиняюще произнес он. — Ты не поехала.
— И в этом твое оправдание?
— Что мне делать? — спрашивал он заплетающимся языком, сидя над четырнадцатой порцией виски с содовой. — Что? Я не хочу ее потерять, Арти. Я не хочу потерять ее и детей. Что же мне делать?
— Не знаю, дружище.
— Эта грязная маленькая… — забормотал Оуэн. — Если бы не она…
— Не вини в этом глупую потаскушку. Она всего лишь приправа. А кашу заварил ты сам.
— Что мне теперь делать?
— Ну, во-первых, — сказал Арти, — начни более активно участвовать в жизни. Это же не пьеса, которую тебе показывают. Ты сам на сцене, ты один из героев спектакля. Либо ты действуешь сам, либо тебя передвигают как пешку. Никто не собирается сочинять диалоги или играть вместо тебя, Оуэн. Ты сам за себя. Запомни это.
— Любопытно, — произнес Оуэн. Тогда и позже, в тишине гостиничного номера.
Неделя, две недели. Бесчисленные прогулки по Манхэттену, в шуме и одиночестве. Фильмы в кинотеатрах, обеды в забегаловках, бессонные ночи, попытки утопить горе в вине. Наконец отчаянный телефонный звонок.
— Кэрол, забери меня обратно, пожалуйста, забери меня обратно.
— О, милый. Возвращайся домой.
Еще одна поездка на такси, на этот раз полная радости. Свет над крыльцом, распахнутая дверь, выбегающая навстречу Кэрол. Они обнимаются, вместе входят в дом.
Большой вояж! Калейдоскопическая смена мест и событий. Туманная Англия весной, широкие и узкие улицы Парижа, оживленный, разделенный Шпрее Берлин и разделенная Роной Женева. Милан в Ломбардии, сотни островов Венеции с их осыпающимися дворцами, сокровища Флоренции, обнимающий море Марсель, защищенная горами Ривьера, древний Дижон. Второй медовый месяц, доводящая до головокружения череда нового, наполовину увиденного, наполовину прочувствованного, словно вспышки лихорадочного жара в окутывающей темноте.
Они лежали на берегу реки. Солнечные лучи покрывали воду сверкающими монетками, рыбины лениво плескались в теплой влаге. Содержимое корзины для пикников было почти истреблено. Кэрол лежала головой на его руке, он чувствовал грудью ее теплое дыхание.
— Куда уходит время? — спрашивал Оуэн. Не у нее, не у кого-то еще — у небес.
— Дорогой, ты чем-то расстроен. — Она поднялась на локте, чтобы заглянуть ему в лицо.
— Дорогой, ты чем-то расстроен. — Она поднялась на локте, чтобы заглянуть ему в лицо.
— Именно. Ты помнишь тот вечер, когда мы смотрели «Мгновенье или вечность»? Помнишь, что я тогда сказал?
— Нет.
Он рассказал ей и о том своем желании, и о невнятной угрозе, какую он иногда ощущает.
— Я ведь хотел, чтобы быстро прошла только первая часть, а не вся жизнь.
— Милый, милый, — Кэрол старалась не улыбаться, — боюсь, это проклятие богатого воображения. Оуэн, прошло семь лет с лишним. Семь лет.
Оуэн вскинул руку с часами.
— Или пятьдесят семь минут, — сказал он.
Снова дом. Лето, осень, зима. «Ветер с юга» переделали в фильм, который принес сто тысяч долларов. Оуэн отказался писать сценарий. Старый дом, выходящий на залив. Им пришлось нанять домоправительницу, миссис Холси. Джон поступил в военную академию, Линда отправилась в частную школу. Закономерным результатом поездки по Европе в один прекрасный мартовский день явился Джордж.
Еще год. И еще. Пять лет, десять. Книги уверенным потоком лились из-под его пера. «Исход старинной легенды», «Уничтожение сатиры», «Стрекоза». Прошло десятилетие, еще одно. Национальная премия за «Не умирай, и не будет могилы». Пулитцеровская премия за «Ночи Бахуса».
Он стоял перед окном в отделанном панелями кабинете, стараясь забыть хотя бы какую-нибудь деталь другого отделанного панелями кабинета, в котором побывал однажды, кабинета издателя, где подписал свой первый контракт. Но он не мог забыть ничего, ни единая мелочь не желала покидать его память. Словно это было не двадцать три года назад, а вчера. Как же он может помнить это с такой ясностью, если только…
— Папа?
Он обернулся и ощутил, как ледяной капкан захлопнулся на сердце. По комнате прошагал Джон.
— Я уже уезжаю, — сказал сын.
— Как? Уезжаешь? — Оуэн уставился на него, на этого рослого незнакомца, молодого человека в военной форме, который называл его папой.
— Отец, — засмеялся Джон. Он хлопнул папашу по плечу, — ты как всегда думаешь о новой книге?
И только тогда, будто жест сына запустил какой-то механизм, Оуэн понял. В Европе опять война, а Джон служит в армии, он отправляется за океан. Оуэн стоял, глядя на сына, говоря не своим голосом, наблюдая, как уходят секунды. Откуда взялась эта война? Какие чудовищные махинации вызвали ее к жизни? И куда делся его маленький мальчик? Он ведь точно не этот незнакомец, который жмет ему руку и говорит «до свиданья». Ледяной капкан сжался сильнее. Оуэн заплакал.
Но в комнате было пусто. Он заморгал. Неужели все это сон, просто вспышки в больном мозгу? Ступая свинцовыми ногами, он доковылял до окна и увидел, как такси поглотило его сына и увезло прочь.
— Прощай, — прошептал он, — да хранит тебя Господь.
«Никто не ведет с тобой диалог», — подумал он, но его ли это мысль?
Зазвонил колокольчик, и Кэрол пошла открывать. Вот повернулась ручка двери его кабинета, на пороге замерла жена, лицо побелевшее, в руке телеграмма. Оуэну показалось, что он не может дышать.
— Нет, — пробормотал он, затем, охнув, кинулся к Кэрол: она беззвучно покачнулась и упала в дверях.
— По меньшей мере неделю в постели, — говорил ему врач. — Покой, как можно больше отдыхать. Потрясение было слишком сильным.
Он бродил по дюнам, онемевший, ничего не чувствующий. Ветер полосовал его бритвой, сдирал одежду, рвал седеющие волосы. Потухший взгляд следил, как пенные барашки бегут по заливу. Только вчера Джон отправился на войну, думал он, только вчера он вернулся домой из академии, гордый своей новенькой формой, только вчера он бегал в детский сад, только вчера он проносился по дому, наполняя его звонким смехом, только вчера он родился и ветер заметал лужайку снегом…
Господи боже мой! Погиб. Погиб! Еще нет и двадцати одного, и погиб, вся его жизнь — какое-то мгновение, воспоминание, которое уже ускользает от него.
— Я верну обратно! — Испуганный крик метнулся к бушующему небу. — Я верну все обратно, я этого не хотел!
Он упал, взрывая руками песок, и стал оплакивать сына, одновременно пытаясь понять, а был ли у него сын.
— Внимание, дамы и господа, Ницца!
— Вот ведь, уже, — произнесла Кэрол. — Быстро в этот раз, правда, дети?
Оуэн заморгал. Он посмотрел на грузную седую женщину, которая сидела через проход от него. Она улыбнулась. Она его знает?
— Что? — переспросил он.
— И зачем я вообще с тобой разговариваю? — заворчала она. — Вечно ты в своих мыслях, все в своих мыслях.
Она с кряхтением встала и сняла с полки плетеную корзину. Это что, какой-то розыгрыш?
— Ух ты, смотри, папа!
Оуэн разинул рот, уставившись на подростка рядом с собой. А это еще кто такой? Оуэн Кроули помотал головой. Огляделся кругом. Ницца? Снова Франция? А как же война?
Поезд погрузился в темноту.
— Проклятье! — выругалась Линда, сидевшая по другую сторону.
Она снова чиркнула спичкой, и в огоньке пламени Оуэн увидел отражение в стекле, черты еще одного незнакомца, и этот незнакомец был он сам. Настоящее нахлынуло на него. Война кончилась, он с семьей за границей. Линда, двадцать один год, в разводе, разочарована жизнью, попивает; Джордж, пятнадцать лет, пухлый подросток, застрявший на пути между детскими конструкторами и девушками; Кэрол, сорок шесть, только что выбравшаяся из могилы менопаузы, раздражительная, несколько наскучившая; и он сам, сорок девять, преуспевающий, холодный, импозантный, до сих пор гадающий, состоит ли жизнь из лет или секунд. Все это пронеслось в голове, прежде чем солнце Ривьеры снова затопило купе.
На террасе было темнее и попрохладней. Оуэн курил и глядел, как сияют в небесах алмазные точки. Голоса игроков доносились изнутри, словно далекий гул пчелиного роя.
— Здравствуйте, мистер Кроули.
Она стояла в тени, одетая во что-то светлое, был только голос, жест.
— Вы меня знаете? — спросил он.
— Но вы же знаменитость.
Ему почудилось в ней что-то знакомое. От вымученной лести клубных дам у него не раз сводило живот. Но затем она выскользнула из тьмы, он увидел лицо и понял, что никогда ее не видел. Руки и плечи в лунном свете казались кремовыми, глаза ярко блестели.
— Меня зовут Элисон, — сказала она. — Вы рады со мной познакомиться?
Полированный катер заложил крутой вираж, его нос летел над водой, поднимая вокруг них водяной туман, в котором дрожали радуги.
— Ты, маленькая идиотка! — засмеялся он. — Ты нас утопишь!
— Только мы с тобой! — прокричала она в ответ. — И вокруг бездонное море! Мне нравится, а тебе?
Он улыбнулся ей, дотронулся до ее горящей щеки. Она поцеловала его ладонь, поймала взгляд. Я люблю тебя. Беззвучно. Одними губами. Он повернул голову и посмотрел на сверкающее бриллиантами Средиземное море. «Только мчись вперед, — думал он. — Никуда не сворачивай. Гони, пока океан не поглотит нас. Обратно я не вернусь!»
Элисон включила автопилот, затем обхватила его сзади теплыми руками за пояс и прижалась всем телом.
— Ты снова отключился. Где ты, дорогой?
Он посмотрел на нее.
— Сколько мы уже знакомы? — спросил он.
— Мгновенье или вечность, какая разница, — отозвалась она, покусывая мочку его уха.
— Мгновенье или вечность, — проговорил он. — Да.
— Что?
— Ничего. Просто задумался о власти времени.
— Если уж это так тебя беспокоит, милый, — сказала она, рывком открывая дверь каюты, — тогда не будем терять ни секунды.
Катер с гудением мчался по тихому морю.
— Что, турпоход? — воскликнула Кэрол. — В твоем возрасте?
— Пусть тебя это не волнует, — едко ответил Оуэн. — Я, по крайней мере, еще не готов записываться в старики.
— Ах, так значит, это я старуха!
— Прошу тебя, — скривился он.
— Она считает, что ты стар? — изумилась Элисон. — Господи, как плохо знает тебя эта женщина!
Походы, лыжи, гребля, плавание, прогулки верхом, танцы, пока солнце не прогонит ночь. Он говорил Кэрол, что занят исследованиями для нового романа, не зная, верит ли она ему, и не особенно этим интересуясь. Недели и недели в ожидании неумолимой смерти.
Он стоял на залитом солнцем балконе в номере Элисон. Она, раскинув руки цвета слоновой кости, спала внутри, словно утомившийся от игры ребенок. Тело Оуэна изнывало, каждый хилый мускул молил о пощаде, но в данный момент он думал не об этом. Он размышлял о кое-чем ином: лежа рядом с ней, он натолкнулся на подсказку.
За всю свою жизнь у него, кажется, не сохранилось ни одного отчетливого воспоминания о физической любви. Все подробности моментов, ведущих к акту, были живы, однако самого акта не было. И точно так же были затемнены и шатки воспоминания о том, чтобы он ругался вслух.
Именно такие эпизоды цензор обычно вырезает из фильма.
— Оуэн?