Она позвонила Кастору по указанному телефону только в двенадцатом часу. Он подошел сам.
— Нам необходима увидеться, — сказал он. — Завтра невозможно, послезавтра в три пятнадцать я буду у тебя.
— К сожалению, меня не будет дома, — ответила Клер. — В шесть, если тебя устраивает.
Ему это не очень понравилось, но, поняв, что сейчас не лучшее время для спора, он сказал: «Хорошо, очень хорошо» — и повесил трубку.
На другой день мотоциклист в каске оставил охране Елисейского дворца продолговатую коробочку, завернутую в белую бумагу с черными полосами — фирменную обертку известного магазина. Подарок президенту.
Обследованный и признанный безвредным подарок был вручен личному секретарю, которая на другой день приобщила его к другим вещам, подлежащим передаче патрону. Оберточную бумагу она убрала накануне: президент терпеть не мог что-то разворачивать.
— Что это такое? — спросил он.
— Подарок, господин президент.
Она сняла верхнюю крышку, убрала бумагу и обомлела.
— Что такое? — спросил тот, подняв глаза от бумаг.
Она вынула из коробки детскую распашонку.
— Дайте сюда, — бесстрастно попросил президент. — Я понимаю, в чем дело. Нет, не убирайте коробку.
Все это он положил в ящик стола и продолжал чтение. Оставшись один, президент тщательно осмотрел предмет и коробку.
Никаких следов, позволяющих судить об их происхождении.
Он вызвал секретаря.
— Откуда взялся этот подарок? — спросил он. — Не был ли он завернут в какую-либо обертку или пакет?
Да. Но секретарь выбросила эту бумагу.
— Найдите ее, — приказал президент.
Она призналась, что положила ее в специальную коробку, которая сама сжигала содержимое.
— Не было ли марки магазина на этой бумаге?
Да. Ей помнится — марка роскошной бакалеи.
Президент отослал ее, поднял трубку аппарата, который связывал его путем набора трех цифр со всеми членами правительства, управляющим Французским банком, префектом полиции, начальниками штабов и другими высокопоставленными лицами. Министр внутренних дел ответил ему сразу.
— Есть вопрос, — сказал президент. — Продают ли распашонки у Эдиара?
— Я что-то не понял, господин президент, — ответил Поллукс. — Повторите, пожалуйста. Распашонки у Эдиара? Для младенцев… Не думаю, господин президент.
— Я тоже, — ответил президент. — Но проверьте. Я вам все объясню при встрече.
Поллукс некоторое время просидел в замешательстве, потом позвал секретаря.
— Вам знаком магазин Эдиара?
— Который, господин министр?
— Их несколько?
— В Париже их три или четыре.
— Есть ли среди них такой, который торгует распашонками?
— Распашонками?
Она задумалась.
— Разве это такой уж экзотический продукт? — И так как она молчала, он возмутился: — Не знаете? Отлично. Возьмите машину и объездите все эти магазины. К одиннадцати я должен получить ответ.
На сей раз Эрбер был в восторге. Мысль пришла Пьеру, и они тщательно обсудили, как ее осуществить. Эрбер попросил свою секретаршу купить в каком-нибудь магазине распашонку для подарка. У Эдиара он купил коробку любимых замороженных каштанов.
Неузнаваемый в одежде мотоциклиста, Пьер взялся сам доставить подарок.
Эрбер поручил курьеру достать где-нибудь подержанный мотоцикл.
— Заплатите позднее, — сказал он Пьеру. — Или я изыму стоимость его из вашего будущего гонорара. Не имеет значения.
Решительно, ему нравился этот парень. Симпатия же толстяка давала Пьеру столь необходимую ему в его нынешнем состоянии разрядку.
Однажды, когда секретарша объяснялась в его присутствии с патроном на неизвестном ему языке, он спросил:
— Откуда она взялась?
— Из концлагеря, — ответил Эрбер. — Она кандидат экономических наук, ее отец был послом… Очень полезно использовать труд политических беженцев. Обычно они обладают знаниями, которые позволили бы им занять должное место у себя на родине. Но здесь им можно платить ползарплаты, да к тому же они не члены профсоюза.
Пьер возмутился.
— Вы говорите ужасные вещи!
— Ужасные, — смеясь ответил Эрбер. — В какой-то степени я действительно ужасный человек, мой мальчик…
Они сидели в его кабинете, поглощая мороженые каштаны.
— А вы уверены, что полиция начнет поиски с распашонки? — спросил Пьер.
— Если они решат, что это просто уголовное дело, то постараются все разузнать на этот счет. Однако вряд ли… Никто не осудит человека, подарившего президенту детскую распашонку. К тому же он не очень-то доверяет своей полиции. Он станет искать другие пути.
В одной из газет, разбросанных по кабинету, была напечатана фотография президента, вручавшего награду во дворце Дома инвалидов.
— Когда я думаю, что он это делает, пряча в портфеле мою распашонку, я приходу в неистовство, — сказал Пьер.
— Я тоже, — поддержал его Эрбер. — Такая возможность подвертывается редко, и ею надо уметь воспользоваться. Кстати, вы придумали, что сделать в следующий раз?
— Придумаю, — заверил его Пьер. — Меня этот тип вдохновляет. Я его терпеть не могу.
— А мне он даже нравится, — возразил Эрбер. — Работает он вполне профессионально. Если бы вы больше интересовались иностранной политикой, вы бы согласились со мной. Я в восторге от самой игры. Когда так часто выступаешь в роли мыши, прелестно оказаться кошкой.
Ему нужно было закончить очередной «листок», и он попросил Пьера извинить его.
— Мы поужинаем завтра? — спросил он.
— Завтра не могу. Я занят.
— Встреча с издателем? Он предложил вам работу?
— Да. Перевод с немецкого толстой книги.
Пьер сделал пробный перевод три месяца назад, но издатель не спешил с ответом. И вот все начало улаживаться.
— Не дайте себя облапошить, — сказал Эрбер. — Я знаю его. Он плохо платит. Перед тем, как подписать договор, покажите его мне.
Они договорились встретиться послезавтра в новом китайском ресторане на Елисейских полях.
— Признаюсь, я не люблю, когда мои сотрудники работают еще на других, — сказал толстяк.
— Мне хочется сделать что-то серьезное, — ответил Пьер. — Привет! До среды у нас еще много дел.
Он надел каску. А когда закрывал за собой дверь, Эрбер крикнул ему вслед:
— Будьте осторожны на своем драндулете!
Кастор знал женщин куда меньше, чем воображал, хотя их было немало в его жизни. Но он знал Клер. Его подозрительность, которая способна была превратиться в навязчивую идею по самому незначительному поводу, на какое-то время ослепила его. Но в отношении Клер он чувствовал себя на коне.
За десять лет он вычеркнул из памяти все воспоминания о молодой женщине. В этом ему помогла жажда власти, поглотившая все его помыслы. Когда же появилась опасность потерять достигнутое — а это случилось на самом гребне успеха, — у него хватило ума не выставлять свою кандидатуру. Потом возникли непредвиденные обстоятельства, открывшие перед ним новые пути к цели, и эта перспектива полностью захватила его. Подобно одному из Генрихов Шекспира он мог бы сказать: «Просто представить себе трудно, как я взял власть. Бог да простит мне». Однако наступает момент, когда завоеванному положению грозит опасность или оно, по крайней мере, теряет свою привлекательность.
Достигнув вершины власти в стране, он сумел оценить все свое бессилие.
Люди склонялись перед ним, и поскольку он был не лучше других, это его радовало. Но некоторые вещи давались ему непросто или вовсе не желали поддаваться. То, что противилось ему теперь, не имело ни имени, ни лица. Какая-то вязкая масса, из которой руки не могли ничего конкретного вылепить. Подчас для принятия серьезного решения приходится преодолеть множество мелких препятствий. Для такого человека, как он, то есть умевшего говорить, но не располагавшего возможностями влиять на исполнительную власть, результаты, достигнутые за пять лет, не казались такими уж незначительными, отнюдь. Иные поступки требовали смелости, в которой ему нельзя было отказать, другие — хитрости, на которую он был мастак. Однако в любом случае разрыв между тем, что было сделано, и тем, что было задумано, казался ему огромным.
У него было время, чтобы об этом подумать.
Он был теперь меньше занят, и возможностей для чтения стало куда больше, чем во времена, когда он все силы тратил на завоевание господства в своей партии и на завоевание власти. Его ум получил теперь две точки приложения: одна была связана с необходимостью овладеть ситуацией — как и в былые времена, он умел при этом действовать, отсекать, лгать, предвидеть, вести за собой людей, словом, доводить начатое дело до благополучного конца. Механизм принятия решений оставался неприкосновенным и не давал никакого сбоя. Он был слишком высокого мнения о своих обязанностях, чтобы разрешить себе безделье, отпечаток которого могла сохранить история.
Но когда мысль отвлекалась от непосредственных забот и обращалась на общественные перспективы, он мрачнел — и это как раз было для него новым.
Случалось, близкие слышали, как он говорил о том, что большинство мужчин и женщин интересуются теперь лишь улучшением своего быта. Но, удовлетворив насущные потребности, человек не сможет жить без чего-то святого, и все несчастье заключается в том, что люди не знают, как и чем распорядиться. Он вдруг начинал сокрушаться между омлетом и жареным седлом барашка, что в неопределенном будущем Европа, и в частности Франция, окажется поглощенной цветными, которые не захотят подыхать от нищеты у себя дома, зная, что где-то прилавки ломятся от товаров. Перспектива «мирного и непреднамеренного вторжения с помощью личных поступков» представлялась ему совершенно неотвратимой.
Словом, он начинал философствовать о закате Запада. Выступая однажды перед молодежью и демагогически льстя ей, он услышал ропот, свидетельствовавший о том, что в данной аудитории этот прием не проходит. Отбросив написанный текст, он сумел овладеть вниманием зала с помощью одной из тех импровизаций, пустоту которых скрывали четкие формулировки. Но совершив потом акробатический трюк, он должен быть признать, что понятия не имеет о молодежи своего времени, не знает ни одного из ее лидеров, не понимает ни морали ее, ни целей, ни вкусов, ни — хотя это было уже второстепенным — ее языка.
Возвращаясь с того собрания, он разговорился с шофером. Тот немного успокоил его, рассказав, что сын готовится к поступлению в Политехнический институт и доставляет ему, как и дочь, одни радости. Но когда тот же вопрос о молодежи он задал одному из ближайших своих советников, тот стал уклоняться от прямых ответов. Президент переменил тему разговора, а позднее вспомнил, что кто-то рассказал ему о весьма огорчительном поведении отпрысков этого достойного члена Финансового управления.
Он попросил организовать «обед с молодежью». Тщательно отобранные, как и старые дамы, когда он пожелал встретиться со старыми дамами, или врачи, когда ему захотелось пообщаться с ними, восемь мальчиков и две девочки пообедали с ним, сфотографировались, но ему так и не удалось вырвать у них ни единого неожиданного замечания или крика возмущения.
Возвращаясь к себе в кабинет, он обратился к советнику:
— И это французская молодежь?
— И такая тоже есть, господин президент, — рассудительно ответил ему советник, чьи дети были совсем другими.
— Я в их возрасте… — начал было он и осекся. Тогда вокруг шла война. Не хватало еще, чтобы он начал говорить «А в мое время…».
— В их возрасте, — сказал он, — я бы тоже стеснялся.
И внезапно почувствовал себя старым. Война? Похоже, она будет снова. Подсознательно он начал сомневаться в способности культуры победить инстинкты, а стало быть, в самой цивилизации, хотя в публичных выступлениях неизменно говорил обратное.
Одним словом, Кастор переживал трудный момент. Единственное, что его поддерживало, это ненависть к тому, кто в его собственной партии готовился занять его место, соперник, чья ответная ненависть была разве что не сильнее его собственной: ведь к своим всегда испытываешь особую неприязнь. В давние времена при таких обстоятельствах один убивал другого. Теперь приходилось прибегать к более изощренным способам, но они действовали куда медленнее.
Всему этому Кастор как раз уделял значительную часть своего времени, когда внезапно всплыла Клер, а с нею дело о красном бумажнике. Вначале он решил, что тут кроются козни оппозиции, но затем стал подозревать кого-нибудь из анархистов, которыми и воспользовался его потенциальный, давно выражающий нетерпение соперник.
Он ехал к Клер, решив добиться ее поддержки на случай, если письмо появится в услужливых газетах.
На сей раз, открыв ему дверь, она позволила себя поцеловать, но как-то пренебрежительно, и он это сразу почувствовал. Кастор сделал ей комплимент — как она красива! — согласился выпить рюмку вина, которую она ему рассеянно предложила, выразив восхищение по поводу отделки квартиры, которую он помнил… Ты помнишь?
Она весело отвечала ему, забравшись на диван и поглаживая расположившегося в ногах мурлыкающего Красавчика.
Кастор почувствовал, что она готова к обороне, и стал нащупывать в ее позиции слабые стороны.
— Расскажи мне о нем.
— О ком? — спросила Клер.
— О твоем сыне.
О его рождении он узнал когда-то по открытке, в которой рукою Клер была написана фраза из «Короля Лира»: «О боги! Поберегите незаконнорожденных!»
— Он не живет с тобою?
— Нет.
— Как его зовут?
— Как и тебя.
— Как он выглядит?
— Высокий и красивый.
— Значит, он похож на тебя?
— На тебя тоже.
— У тебя нет его фотографии?
— Нет.
— Хорошо, — сказал Кастор. — Очень хорошо.
Он щурится, как Красавчик, собирающийся прыгнуть за птицей, пришло ей в голову. Кастор поморщился от боли.
— У тебя нет аспирина? — спросил он. — С некоторых пор меня снова одолевает боль в ноге.
Такие признания прежде никогда не срывались с его уст. Может, хочет вызвать ее сочувствие?
— При твоей работе это не очень приятно, — сказала она, отправившись за таблеткой и водой.
Слово «работа» всегда не нравилось Кастору. Он предпочитал «мои обязанности» или «моя миссия».
Вернувшись, она прикоснулась губами к его виску — «бедняжка»… Ему понадобилось все его самообладание, чтобы не расслабиться.
— Итак, ты знаешь, в каком состоянии наши дела.
Истории с распашонкой она, оказывается, не знала.
— Я намерен распустить слух, будто мне всерьез досаждают, — сказал он. — Пусть продолжат свои глупые игры, если тут, конечно, не кроется какой-то план… Ну, а как ты поступишь, если они опубликуют это письмо?
— Я? Никак. Да и с чего бы?
— Потому что станут искать, кому я писал, и выйдут на тебя. Мы не афишировали наши отношения, но об этом все же было многим известно. Точно так же несложно установить, когда я ездил в Японию.
По мнению Клер, она сделала все и даже больше того, чтобы никому не доставлять хлопот, что она решила в нужный момент все рассказать сыну — поэтому-то и хранила то проклятое письмо. Если же кому-то придет в голову копаться в этих давних делах, она это как-нибудь переживет.
Кастор заволновался: нет-нет, надо решительно все отрицать! Со своей стороны, он берется доказать, что это фальсификация, подделка его почерка, попытка его скомпрометировать — он привлечет специалистов, и тогда все кончится чистым пшиком, но при условии, если твердо держаться своей версии.
Нет, отвечала Клер. Естественно, скандал ее нисколько не радует, она даже приходит в ужас при мысли, что станет его героиней, более того, что в нем окажется замешан ее сын, но предпринимать она ничего не будет.
Когда Кастор заговорил о национальных интересах, о подарке, который она сделает оппозиции, более того, этой змее подколодной, которая в его собственной партии… она совершенно сбила его с толку, ответив, что ей это все равно. Ответственность она несла только за сына.
Зазвонил телефон, это была секретарша Кастора. Пока он разговаривал, Клер постаралась успокоиться. Вот уже час, как она испытывала неизвестное ей доселе сладостное чувство, оказывая сопротивление Кастору, сознавая, что способна ему противиться, даже когда он сидел напротив, даже когда он произносил: «Ты нужна мне». Она сознательно попыталась доказать себе, что совершенно декасторизована. При этом она понимала, что делает его все более опасным. Неумолимым, каким он умел быть, каким был, когда знал, что его не любят.
Она так напряглась, что не услышала, как он положил трубку и подошел к ней. Когда он взял ее за плечи, она вздрогнула.
— Мне хотелось бы убедить тебя… — снова начал он.
— Попробуй, — ответила она.
Тогда он тронул еще одну струну:
— Если ты согласишься помочь нам, я смогу потом, когда это станет возможным и без ущерба для моего нынешнего положения, признать этого ребенка. Я дам ему свою фамилию.
— Только приготовься, что можешь услышать в ответ: «Мне на это наплевать!» Хотя кто знает? Пусть он все решит сам.
Он спросил, как она к нему относится? Она? Перед ней он никогда не прикидывался, никогда не лгал. Как и она ему… Он спросил, о каком будущем она мечтает для мальчика, которым так гордится?
— Он станет, кем захочет. Я рассчитываю, что он найдет себе занятие по силам.
— Как он учится? — спросил Кастор.
Клер восхитил столь типично французский вопрос.
— Он счастлив, и это главное! Счастлив и умен.
Кастор сказал, что не верит в то, будто бы все великие люди были счастливы в детстве, как утверждает Черчилль. Клер ответила, что у нее никакого желания видеть сына великим человеком. Она хочет этим подчеркнуть, что ребенок растет веселым, здоровым, непослушным, без всяких видимых отклонений от нормы в характере и поведении, хотя по наследству мог заполучить нежелательные неврозы.