— Ничего, я сама. Иди, умойся. Не следует тебе опаздывать на первое занятие. Спасибо, что помог.
«Да ей спасибо!» — подумал Костик. Обычно училки брюзжали: Рымник то, Рымник сё, а она была какая-то потрясающе неправильная, не занудная. И разбирать с ней макулатуру оказалось даже приятно.
Но время, действительно, близилось к шести, и он поспешил в класс истории.
* * *Сергей Сергеич Андреев был невысокого роста, сутулый, носил толстые роговые очки и старомодный твидовый пиджак. Костик с самого раннего детства так себе и представлял типичного учёного. А уж Сергей Сергеич — несомненно учёный.
Костик знал его по городской олимпиаде и популярным историческим лекциям для школьников, которые иногда посещал с двумя бывшими одноклассниками. Учитель Андреев был для него непререкаемым авторитетом. Он знал неимоверное количество фактов, дат, а, главное, учил ребят проводить параллели между событиями прошлых лет и современностью. «Помните, друзья мои, — обычно говорил Сергей Сергеич, — история всегда повторяется, только в ином ракурсе, на другом витке спирали.» Факультативы, в отличие от обычных уроков, он выстраивал в форме дискуссии, чего обычно сторонился Костик. Другие же ученики активно обсуждали исторические события — как эпохальные, так и вполне проходные. Сергей Сергеич выкладывал на стол карточки с наклеенными на них газетными вырезками или распечатками статей, содержащие крайне противоположные взгляды историков, политологов, общественных деятелей на какой-либо исторический эпизод или эпоху властвования того или иного правителя. В классе вступал в силу особый закон: иметь собственную позицию было абсолютным правилом игры.
Именно из-за Сергея Сергеича Костик и перешёл в эту школу. Слава о замечательном педагоге-историке гремела на весь город, а вымирающий вид мужчин-учителей был в особом почёте. Обращался к ученикам Сергей Сергеич исключительно на «вы».
— Проходите, молодой человек. Вижу знакомое лицо. Рад, что теперь вы учитесь у нас!
Костик поздоровался, громко назвал своё имя. Сергей Сергеич пригласил его сесть. Парты были сдвинуты к стенам, а стулья расставлены в кружок — так, чтобы участники исторической дискуссии видели друг друга.
Ученики оказались разного возраста — кто старше, кто младше Костика. Но почему-то не было ни одного сверстника, из его класса или из параллельного. Впрочем, «корешиться» он и так ни с кем не собирался. Он — джибоб, а посему самодостаточен.
— Что ж, пожалуй, начнём, — сказал Сергей Сергеич. — Сегодня обсуждаем Первую мировую войну.
Он начал раздавать слушателям карточки, на которых были описаны военные и политические события, мнения историков и сведения о количестве погибших от каждой страны-участницы. Подойдя к Костику, он вдруг улыбнулся.
— У вас, мой друг, седые виски, как у ветерана.
— Это пыль, — смутился Костик и провёл рукой по волосам. — Наводил порядок в кладовке-архиве.
— Хм, похвально. То, что мы с вами пытаемся делать на нашем факультативе — тоже своего рода генеральная уборка. Пусть в микроскопическом пространстве, ограниченном стенами класса, а не в масштабах страны, но дело это очень нужное. Не вычищаешь свои «Авгиевы конюшни», не даёшь притока свежего воздуха, обновления, и ошибки истории повторяются. Невозможно объективно оценить сегодняшние события, не наведя порядок в недавней истории родной страны, пусть только и в своей голове. Но если это сделает каждый…
Сергей Сергеич замолчал, посмотрел на обвязанную банданой руку Костика.
— Вы, никак, ранены?
Ребята с интересом повернули головы.
— Я не ранен, Сергей Сергеич. Это бандана. Обыкновенная бандана. Я ношу её, потому что мне так хочется.
Костик почувствовал, как внутри натянулась струна. Джибоб ничего не должен объяснять. Потому что «должен» — не его слово.
Сергей Сергеич поднял брови и чуть заметно кивнул.
— Ваша позиция уважаема.
И, больше не заостряя на Костике внимания, продолжил беседу. Незнакомые ребята сперва косились на него, но вскоре все уже были поглощены дискуссией на тему убийства эрцгерцога Франца Фердинанда, конца четырёх империй и политической позиции России в 1914 году. Ученики — кто робко, кто смело, — пускались в рассуждения. Сергей Сергеич призывал остальных поддержать или оспорить чужую точку зрения, но свои мысли в процессе обсуждения практически не высказывал, чтобы не сбивать ребят.
Костик следил за поворотами беседы, даже пару раз что-то сказал, и учитель поблагодарил его за высказанное мнение, не оспаривая его правильности. Временами историк хмурился, но никого не прерывал. Мальчишка лет тринадцати смело выразился, что, мол, не надо было России вступать в войну. Договорить не успел, ребята постарше заёрзали на стульях, начали перебивать, кто-то постучал по лбу кулаком. Сергей Сергеич одним дирижёрским движением прекратил спор, словно поймал в ладонь все возмущённые реплики сразу.
— Но он же чушь несёт! — не выдержала девочка, сидящая рядом с Костиком.
— Друзья мои, вспомним Вольтера, — спокойно ответил историк. — Он говорил: «Я ненавижу ваше мнение, но я готов отдать жизнь за ваше право его высказать». Будем же терпимы друг к другу. У вас своё мнение, и оно уважаемо, у молодого человека — своё. И оно не менее уважаемо.
«Так он сам и есть натуральный джибоб», — подумал про Сергея Сергеича Костик. — «Только более совершенный».
* * *Он продолжал размышлять о факультативе дома, с досадой понимая, что ему ещё очень далеко до высшего пилотажа джибобства. Из окон его комнаты был виден светофор, стоящий на длинной ноге у перекрёстка с полосатой зеброй. Он оказался первым живым — ну, или относительно живым — существом, которое Костик заметил, когда поздним вечером грузчики, наконец, подняли на этаж последний короб, и усталые Рымники повалились прямо на не распакованные вещи: переезд был завершён. Костик любил свою прежнюю комнату, оставленную в другом районе, в которую теперь вселились девочки-близняшки вместе с котом и попугаем. Там из окна были видны музыкальная школа и детская поликлиника, и маленький Костик обожал сидеть на подоконнике, разглядывать лица родителей с отпрысками и гадать, кто из них куда направляется — навстречу с Моцартом и Бахом или к участковому врачу. И почти всегда ошибался. Всё, что можно было разглядеть из окна новой комнаты, показалось тогда чужим и враждебным, и Костик с каким-то до слёз радостным волнением обнаружил в светофоре на углу «родную душу».
У того было три «рабочих» глаза и нижняя секция для стрелки на поворот, за ненадобностью замотанная чёрным полиэтиленом. Светофор напоминал Костику его самого лет в пять-шесть, когда он для коррекции зрения ходил с заклеенным белым лейкопластырем правым глазом. Вот такое счастливое одноглазое детство, как он сам часто шутил. Это сходство сделало светофор «своим», близким, и Костик полюбил так же, как и на старой квартире, сидеть по вечерам на подоконнике и вместо лиц людей вглядываться в трёхцветные глаза нового, всё понимающего приятеля.
Вот и сейчас, размышляя о том, что произошло с ним за последние семь дней в незнакомой школе, о созданном им самим настоящем космосе, об историке и великих принципах джибобства, Костик время от времени выглядывал в окно: не подмигнёт ли ему зелёным глазом светофор. Тот не спешил с ответом — вот тебе, получи жёлтый мигающий, хватит гадать на мне, думай своей башкой, джибоб!
Мог ли Костик неделю назад предположить, чем будет занята его голова, и как кардинально поменяются в ней мысли — что там сноуборд или ролики! Вглядываясь в пульсирующий жёлтый, Костик вспомнил слова деда:
«Ты сразу поймёшь, когда детство закончится. Наступит момент — самый важный в твоей жизни — момент взросления. Ты его не пропустишь.»
И какой же он, этот момент взросления? Может быть он наступил сейчас, в эту самую секунду, когда уложились по полочкам в голове слова Сергея Сергеича, точно архивные журналы в школьной кладовке, и расчистилось место для новых мыслей — кто знает, может, и великих?
В комнату вошёл брат, и Костик в который раз отметил его потрясающее портретное сходство с дедом. Антон такой же высокий, с вьющимися каштановыми волосами и ореховыми смешливыми глазами. Как будто кто-то взял и раскрасил в фотошопе чёрно-белую фотографию молодого деда. И по именам они тёзки: дед — Антон Андреевич, а брат — Антон Валентинович.
— Ну что, братишка, о чём так сосредоточенно думается? — Антон протянул Костику пластиковую бутылочку с питьевым йогуртом.
— Антох, помнишь, дед говорил про момент взросления?
— А то!
— Так ты момент этот поймал? Прочувствовал?
— Факт!
— Когда? После какого события?
Антон присел на подлокотник дивана, спугнув примостившиеся на валике наушники, нахмурил брови.
— Я повзрослел в спортивном лагере, после восьмого класса. Это уж определённо. Не рассказывал тебе, решил: вот наступит у любимого братца тот самый момент взросления, тогда и обсудим.
— Расскажи, Антох! — встрепенулся Костик, глаза его загорелись.
— Будешь готов, сядем и поговорим, как настоящие мужики.
— Чего ждать какого-то мифического момента? Ведь всё это образно, без конкретики! — выпалил Костик. — Можно подумать: оп, вот в эту самую секунду я и возмужал. А мгновение назад был сопляком. Ерунда какая-то! Так не бывает!
— И никакая не ерунда. Это совершенно определённый момент. Просто он у тебя ещё не наступил.
— Не хочешь секретики раскрывать, так и скажи!
— «Секретики»… Да не в них дело. Просто всему своё время.
— МоралитЭ, Антох, моралитЭ! Становишься старым занудой!
Брат засмеялся и потрепал Костика по волосам. Прямо как дед!
— Вот думаю, что, может быть, я на этой неделе повзрослел. Даже скорее всего! — Костик отпил из бутылочки, оставив под носом белую метку. — Когда джибобом стал.
— «Даже скорее всего», — передразнил его Антон, вытирая младшему брату молочные усы. — Повзрослел? А помнишь, что дед говорил? Только дословно?
— Дословно?
— Он говорил: «Ты сразу поймёшь, что детство закончилось. Ты не пропустишь этот момент».
Антон встал, подошёл к окну и, проследив за взглядом Костика, заметил яркую жёлтую глазницу светофора.
— Иными словами, братишка, если ты говоришь о собственном взрослении, употребляя фразы «мне кажется», «возможно», «скорее всего», то можешь расслабиться: этот момент ещё не наступил.
И, уже открывая дверь в коридор, добавил:
— Потому что дед прав: когда он наступит, ты точно его не пропустишь. Без всяких «может».
Костик вздохнул и подумал о том, что Антон, хоть и пожил дольше на целых три с половиной года, а всё же рассуждает чересчур поверхностно. Ну какой-такой момент? Дед придумал всё это для педагогического пафоса. А взросление — вот оно, тёпленькое, состоялось неделю назад — тогда, когда родился Доб Джибоб и перевернул всё в его жизни с головы на ноги. Именно так: с головы на ноги.
— Ведь правда, трёхглазый? — обернулся Костик к светофору.
— Может-может-может, — нервно мигнул ему жёлтым оком приятель.
Глава 5. КЭТ
Вот и настал день, которого она так боялась — всё подтвердилось. Самые неприятные предчувствия родились ещё в декабре, когда Катя взбрыкнула и отказалась от путёвки в Ригу на новогодние каникулы. Отец тогда как-то подозрительно сильно огорчился, проявил излишнее беспокойство о дочери, которого за ним давно не наблюдалось. С ней, с Кэт, бесполезно спорить, Павел Петрович знал это ещё с её младенчества: любая попытка родителей настоять на своём, будь то невкусная густая каша или дневной сон, — и вот она уже плачет навзрыд, выгибает спину в коляске, будто у неё там шило, изводит и себя, и окружающих. Почему? Да просто потому, что родители так захотели. Отношения с отцом были сложные, хотя если бы о них спросили саму Катю, она наверняка бы ответила: «Нормально уживаемся. У всех предки — не подарок, мой папА не исключение». С тех пор, как её мать, главный специалист по кольчатым червям университетского биофака, уехала в Хакасию изучать какой-то доисторический ползающий вид, и в одно дождливое воскресенье почтальон вручил отцу мокрый прямоугольник телеграммы, прошло ровно десять лет. В ней, в телеграмме, было всего два предложения, девять слов и сорок две буквы: «Паша, прости, я не вернусь. Позаботься о Катюшке. Надя». Пятилетняя Катя, вполне сносно научившаяся к этому времени читать, выучила наизусть текст телеграммы, которую ошеломлённый Павел Петрович от дочки даже не прятал. Расстроилась ли она, как часто Катя спрашивала себя потом? Не помнила. Мать так часто ездила на какие-то симпозиумы и конференции, а её присутствие в жизни дочери было таким эпизодическим, что Катя не заметила каких-либо перемен в повседневной жизни: отец-бабушка-садик, снова отец-бабушка-садик. По кругу. Так, по крайней мере, утешила обеспокоенного Павла Петровича очкастая дама-психолог. Отец хотел услышать именно это, он и услышал, успокоился, довольствовался спасительным вердиктом: психика дочери особо не пострадала. Слово «особо» психолог произнесла скорее для того, чтобы обезопасить свою карьеру и репутацию, но Павел Петрович зацепился за него и ещё несколько лет подряд продолжал по субботам возить дочурку на занудные сорокаминутные беседы. Кэт была убеждена, что виртуозно обманывает даму-психолога, напяливая на себя маску безразличия и спокойствия. О матери она специально ни с кем не заговаривала, но если кто-то начинал неделикатно задавать вопросы, ровным голосом отвечала: «Нашла себе червя по душе, создала с ним новую семью. Абакан, на мой взгляд, не самый удачный выбор для гнездовья, лучше бы Лондон какой-нибудь или Париж, но и в Абакане тоже, видимо, как-то живут». И улыбалась при этом непринуждённо и обезоруживающе. А что на самом деле творилось в её душе, ведомо было лишь ей одной.
Три месяца назад отец достал путёвку в рижский подростковый лагерь с «уклоном в фотоискусство». Помимо отдыха, для ребят были организованы курсы по фотографии и фотошопу, — что может быть лучше для двух недель зимних каникул! Предполагалось, что в лагерь поедет и Олег, Катин друг. «Бой-френд», как она любила его представлять приятелям, хотя на самом деле никаким бой-френдом он ещё не был. Кэт понимала, что нравится Олегу, рядом с ней ему всегда становилось легко. Она читала запоем, намного больше него, и, что самое ценное, пересказывала книги так интересно и красочно, будто фильм голливудский крутила. И самому читать было после этого совсем не обязательно. Он тянулся за подругой, старался ей соответствовать, хотя и учился намного лучше, правда, в другой школе, «попроще». Но когда на одной чаше весов оказалась Кэт с фотокурсами в Риге, а на другой — Таиланд с предками, то перевесил, к Катиному удивлению, всё-таки Таиланд.
Она дулась неделю и заявила отцу, что ни в какую Ригу не поедет, а останется дома, и давить на неё бесполезно.
Вот тут-то неожиданно и проявилась навязчивая, необычная забота отца. Уговоры и увещевания Катя пропускала мимо ушей, настороженно выискивая доказательства зародившемуся подозрению: отец хочет сбагрить её на все праздники. Нет-нет, безмерная любовь к дочери здесь ни при чём. Чутьё подсказывало Кэт совсем иную причину. Неужели женщина?
* * *Пару лет назад уже было такое. Павел Петрович завёл одну кралю на работе. Она была новенькой сотрудницей в офисе их логистической компании. Красивая, ничего не скажешь, холёная. Отец долго подбирался к Кате с разных сторон, действовал грамотно: заочно формировал положительный имидж своей пассии, привлек в поддакивающие сторонники бабушку. И такая, мол, Люсенька добрая, вот вафельки для Катюшки передаёт, и умница — вся контора на ней держится, и хозяйственная. А самое удивительное совпадение — это то, что Люсенькина фамилия — угадайте — Васильева! Васильчиков и Васильева, ну не забавно ли!
— Это знак, — говорила, причмокивая, бабушка.
Кэт отмалчивалась, но на очередной пассаж по поводу удивительного сходства фамилий, бросила отцу:
— Пап, а давай я ей просто в паспорте лишние буквы дорисую — будет Васильчиковой. Ей ведь невтерпёж, да? А рисую я классно, ты же знаешь!
Павел Петрович на иронию дочери не отреагировал, а вскоре зазноба его пришла к ним домой на ужин.
Катя была предельно вежлива, болтала о ерунде, подливала гостье чай. Та обрадовалась, расслабилась, перестала стесняться дочери своего любовника и, накрыв ладонью пальцы Павла Петровича, выразительно произнесла:
— Я знала, что мы подружимся. Ты хорошая девочка, Катя. Мы с твоим папой часто о тебе говорим.
«Хорошую девочку Катю» больно укололо это «мы». Она молча допила чай с ненавистными вафлями, так и не смирившись с этим «мы с твоим папой», поблагодарила за приятный вечер и удалилась в свою комнату.
Павел Петрович позже заглянул к ней, хотел по старой привычке убедиться, что дочка заснула, и не сразу понял, что с Катей что-то не так. Подошёл ближе и обмер: лежит бледная, одеяло сползло. А рядом пузырёк с бабушкиным снотворным.
Приехавшая «скорая» откачала Катю довольно быстро, но ей пришлось почти неделю пробыть в больнице. Сейчас она смутно помнила происходившее, будто не два года прошло, а целая вечность, и память успела стереть, выбелить, вытравить события той ночи. Бесконечные вопросы врачей, умник-психиатр в старомодных роговых очках, заплаканная бабушка и серьёзный, постаревший отец.
О попытке отравления Кэт позже говорила: «Ой, дура была. Ну, натуральная дура!» Она не понимала суеты вокруг неё: обязательные посещения детского психологического центра на Благодатной улице, еженедельные звонки отцу от какой-то тётки из попечительского совета. Зачем? Катя ведь не самоубийца, нет, она и о смерти-то не думала, а таблетки съела, потому что… потому что… Да она и сама не знает, почему.