Раньше он тешил себя тем, что Серафима ему попросту не доверяет. Курей она резала сама, прижимала крылья ногами к земле, хватала куриную голову левой рукой, а ножом, зажатой в правой руке, делала быстрое движение. Вжик, и сама отпрыгивала в сторону, хотя скачущей тушки без головы, разумеется, и не думала пугаться. Боялся обезглавленных куриц Пантелеймон, даже больше чем кроликов, лишать которых жизни было, само собой, еще одной домашней привилегией супруги.
– Маленький ты мой, – просовывала она руку в клетку, почесывая самого жирного кролика за ушами, и когда ушастый застывал с широко раскрытыми глазами, вытягивала его из клетки и, не давая опомниться, била точно в затылок большим разводным ключом.
«Надо же, какая жестокосердечная», – думал о супруге Пантелеймон. Обычно после сцен казни домашних животных он на несколько часов уходил из дома, возвращался под вечер сильно выпившим и, не откладывая дел в долгий ящик, сбивал Серафиму с ног ударом наотмашь.
«Это тебе за несчастных тварей», – думал Пантелеймон, но на следующее утро, хрипя и корчась после вчерашнего, с удовольствием выпивал миску куриного бульона, приготовленного из свежеубиенной курицы.
– Не дает ничего по дому делать, – хвастался он женой перед односельчанами, – не баба, а золото.
Мужики завидовали и вместе с Пантелеймоном поднимали еще по сто – за него и его драгоценную половину. А когда Серафима улетела в Испанию, домашнее хозяйство быстро опустело. Пантелеймон распродал всю живность – семерых гусей, семнадцать кур и пять с лишним десятков кроликов.
«Не возьму грех на душу», думал он, содрогаясь от воспоминаний о танцующих обезглавленных куриных тушках и затихающих в руках Серафимы кроликах. В конце концов, не кормить же ему в одиночку весь этот ковчег?
На деньги, полученные от продажи животных, Пантелеймон жил еще месяца три, а там и первые денежные переводы подоспели. Серафима, его бабенка на вес золота, быстро нашла в Барселоне работу и, куда ей деваться, не забыла и про несчастного супруга. «Бедняжечка, как она там без меня», думал Пантелеймон, и слезы умиления наворачивались на глаза каждый раз, как в банковской кассе ему вручали заветные пару—тройку сотен евро.
Теперь же Пантелеймону хотелось протереть глаза и проснуться – настолько неправдоподобным был кошмар наяву, поселившийся с ним и со всей его семьей в этой проклятой Сарагосе. Берку не сомневался: это Серафима надоумила своего любовника—албанца дать Пантелеймону именно эту работу. Или, по крайней мере, самолично выбрала этот вариант из нескольких предложенных Энвером. Кастрация быков – могла ли ее месть быть более изощренной?
Поначалу Пантелеймон не представлял, как подойдет к рогатому, но это—то как раз оказалось самым простым. К началу процедуры бык уже представал перед ним совершенно обездвиженным: с ним каким—то невероятным образом управлялись два худосочных марокканца, сразу же невзлюбивших Пантелеймона.
– Чтобы взять тебя на работу, пришлось уволить третьего, тоже марокканца – сообщила Серафима. – Чего ради нашей семьи Энвер не сделает, – добавляла она и кокетлива вскидывала волосы.
Хорошо хоть, что видеться с албанцем Пантелеймону почти не приходилось, хотя они и жили под одной крышей. Крохотная комнатка, в которую поселили его и Серафиму, теперь не воспринималась им как тюремная камера, скорее – как убежище, где можно укрыться от ненавистных черных глаз.
Зато никуда нельзя было укрыться от быков и их глаз, от их тупых, покорных и испуганных взглядов, которыми они неотрывно следили за Пантелеймоном, пока он делал свое черное дело.
Процедура лишения животного его мужского достоинства не отличалась оригинальностью. Бык лежал связанным, за рога и за задние лапы его придерживали марокканцы, Пантелеймон же садился на корточки и натягивал на руки длинные резиновые перчатки. Кончиками защищенных резиной пальцев почесывал брюхо быка и, поглядывая в глаза животного, которые тот не отводил от желтой резиновой руки, скользившей по животу к задним лапам, Пантелеймон подбирался к заветной цели. К половым железам, надежно укрытым в мохнатом мешке из натуральной бычьей шерсти. Бык не шевелился, даже когда из второй резиновой руки выскакивало стальное лезвие. Щелкая кнопкой на рукоятке, Пантелеймон являл миру смертоносную сущность зажатого в руке ножа. Дальше терять нельзя было ни секунды, и Берку, сделав быстрый надрез на живом мешке, не обращая внимания на дернувшиеся лапы и голову быка и на залопотавших что—то друг другу марокканцев, просовывал пальцы внутрь скотины, чтобы мгновение спустя бросить себе под ноги белесо—кровяные шарики, похожие одновременно на гигантские сперматозоиды и на нелепо, словно детской рукой нарисованную комету. Сбрасывая на ходу перчатки, Пантелеймон уходил в подсобное помещение, тыльной стороной ладони утирая со лба пот, оставляя марокканцев разбираться с оскверненным животным, чувствуя себя хирургом, до конца верного клятве Гиппократа.
В подсобке он трижды мылил руки и трижды смывал мыльную пену, выплескивал на лицо и шею литры прохладной воды, и все равно пелена не сходила с его глаз. И, главное, не отпускало внизу живота. Сколько их было, несчастных быков, которых он лишил смысла жизни, если, конечно, не принимать во внимание мнение, что предназначение быка – превратиться в сочный стейк к деловому обеду. Пантелеймон надрезал мохнатые мешочки, бросал на землю белесые кометы с кровавым следом и каждый раз убегал, цепенея от ужаса. Он не считал обесчесченных быков, но мог точно сказать, что пятнадцать—двадцать раз в неделю у него было чувство, что это ему самому отрезают яйца и бросают их прямо на землю. В конце одного из таких рабочих дней, помывшись и протерев полотенцем лицо, Пантелеймон не сразу поверил своим глазам, увидев сквозь рассеивающуюся пелену собственную дочь. Виорика стояла в дверях подсобки.
– Как все же хорошо, что ты к нам приехал, папочка, – сказала она, – Сидел бы в своих сраных Мындрештах без работы, – напомнила Виорика о родном для них обоим селе.
Пантелеймон молчал.
– И потом, – продолжала Виорика, – неполная семья – что может быть хуже? Видишь, кем я стала, пока ты бухал на родине?
Пелена снова заволакивала Пантелеймону глаза.
– Что бы ты без нас делал? – продолжала Виорика гвоздить отца безжалостными вопросами. – Как ты вообще собираешься рассчитаться с Энвером?
– Чем я могу? – удивился Пантелеймон. – Разве что бычьими яйцами.
– Очень смешно, – поморщилась Виорика. – Посмеемся вместе, когда окажешь нам услугу.
– Господи, что еще? – схватился за голову Пантелеймон.
– Не волнуйся так, папочка, ничего сложного. Конверт получить – не сложнее, чем яйца резать.
– Какой еще конверт? – насторожился Берку.
– Обычный конверт, заказное письмо. До востребования на твое имя. Собирайся, давай.
– Куда?
– На почту, конечно. Привезешь конверт, можешь месяц на работе не появляться. Зарплату все равно получишь.
Пантелеймон почувствовал, что не в силах сдержать ехидную улыбку.
– И не жалко отца? – спросил он. – В конверте что, наркота?
Виорика вздохнула.
– Всего лишь документы, – сказала она. – Причем никому не интересные. Справка албанских властей об отсутствии судимости. Кому надо, сами об этом знают.
– Тогда почему бы ему не сходить самому? Или, не знаю, кому—то из его амбалов. В конце концов, ты сама могла бы съездить.
– Ох, папа, папа, – покачала головой Виорика. – знал бы ты, сколько раз за день Энвер рискует жизнью. Да и мы, самые близкие ему люди, кстати, тоже. Ну съезжу я на почту, ну похитят меня…
– Зачем похитят? – встрепенулся Пантелеймон.
– А чтобы шантажировать Энвера. Знаешь сколько у него врагов?
– Послушай, я давно хотел сказать, но раз уж ты сама завела разговор…
– Нет, – покачала головой Виорика.
– Что нет? – удивился ее отец.
– Энвера я не брошу, – сказала Виорика. – Забудь об этом.
– Послушай, но если такие опасности…
– Я сказала – нет. Да и кем я была бы без него?
Пантелеймон пожал плечами.
– А кем ты стала с ним? – спросил он.
– Я его невеста, – невозмутимо напомнила дочь. – И вообще, знаешь что? Не хочешь идти, не надо. Приедешь домой – собирай вещи, на билет в Молдавию ты вроде как уже заработал. Только учти, переводов больше не будет. Ни цента.
– Уже и спросить нельзя, – проворчал Берку и начал собираться.
На почте обошлось без неприятностей, слежки и покушений. Виорика была права – никому Пантелеймон был не нужен, по крайне, собственной семье. Вручив конверт дочери, он думал о ее словах насчет денег, которых должно хватить на билет, тем более что лететь он собрался не в Кишинев, а гораздо ближе.
– Суномбра апресо отракарта, – сказала ему женщина, выдавшая конверт.
– Суномбра апресо отракарта, – сказала ему женщина, выдавшая конверт.
– А? – переспросил Пантелеймон.
Женщина махнула рукой и протянула Пантелеймону еще один конверт.
– Но—но! – помотал Берку головой. – Это не мое.
– Су карта! – настаивала женщина и буквально всучила конверт в руки Пантелеймона.
Берку еще мотал головой, отнекивался, но глаза уже распознали на конверте собственную фамилию, примостившуюся к букве «П». Отправили конверт из Италии, из города Бари, собственное же имя отправитель написал без сокращений. Имя и фамилия, от которых у Пантелеймона потемнело в глазах.
Богдан Челарь.
***Здорово сосед!
Здравствуй брат!
Сколько лет дом к дому прожили а только сейчас понял что брат ты мне и пусть кто попробует сказать что не брат! Вот с места не сойти своими руками придушу того гада! Эх Пантелеймон мать твою за ногу знал бы ты как приятно знать что у тебе есть брат! Хоть в Испании, хоть на другом конце света, а все равно сердце прям плавится как масло на сковороде. Эх дорогой, пишу без особой надежды, так ведь и не последняя я гнида чтобы вот так взять и не написать! Не отблагодарить пусть ты письма и не получишь. Хотя нет! Чует сердце, все равно прочтешь эти строки. Люди, вон бутылку с письмом в океан кидают, так ведь не всегда ту бутылку рыба сожрет. Бывают и спасают несчастных. А теперь вот получается ты меня выручил. Ну какой же после этого ты мне не брат, а брат?
Хорошо хоть что тогда по телефону, ну помнишь мы в последний раз с тобой говорили? Хорошо хоть сказал, что дочь у тебя в Сарагосе, вот я и решил может из Сарагосы ответ придет. Из Барселоны письмо вернули, там пролежало на почте до востребования. Может ты и впрямь к дочери рванул, а брат? Может не сам с собой я разговариваю?
Кстати не удивляйся. Искали тебя да еще как, месяца три наверное. Запросы в Барселону посылали то да се. Нет, говорят, и не было тебя там. Только в аэропорту приземлялся но не регистрировался нигде. Полиция говорят подключилась, но хер там. Так и не нашли. А вот Серафима твоя жила в Барселоне и до сих пор там официально живет, да только съехала, так сказали хозяева квартиры которую она снимала. Пантелеймон, брат, уже беспокоюсь не случилось ли беды? Тревожно на душе, клянусь брат, да только нет сил чтобы не излить, сердце прям кровью обливается. А на сердце одна благодарность, широкая как море которое нас разделяет, хотя разве ж это расстояние, между Италией и Испанией? Бросил бы все и прилетел к тебе да только где ты сейчас? Вот и пишу, глядишь мою бутылку да прибьет к твоей двери.
Пантелеймон дорогой, где ты сейчас?? Отзовись брат!!! Уже и запросы посылали хоть и конечно все у нас через жопу и из героя преступника делают суки блядские. Ну а что, в какой стране живем? Не про Италию я конечно кстати ты уже наверное понял что в Италию я таки вернулся. Ну а куда блядь деваться? Или оставаться в Молдавии и сдохнуть если не с голоду, то от тоски и бескрайней несправедливости? Одичать в Мындрештах которые хуй пойми на что стали похожи? И село не село а так блядь хутор какой—то безлюдный прям как после бомбардировки.
Эх брат, знал бы ты сколько слез я пролил над твоим заявлением. Ну то что на имя участкового. А я ведь не баба, даже на похоронах матери не проронил и слезинки. Как представлю, каково тебе было, с билетом на руках, а! Тебя уже и в семье ждали кстати привет Серафиме и дочке твоей наверное совсем уже большая, а ведь я ее такой малышкой помню. Все бегала без штанов по грязи босая да пальцем в жопе ковырялась.
Пантелеймон, брат ты мой навеки, разве ж кто осудил бы тебя, пусть ты и плюнул на все, гори мол конем ты Богдан со своим добром! Блядь да в Молдавии все только и ждут чтобы страна запылала, чтобы ноги в руки и драпануть куда глаза глядят! Я как думаю брат, что гады эти, воры ебучие чтобы у них руки на заду срослись, сделали бы с тобой, если бы увидели. Если поняли что ты их заприметил! Хуй с ним с домом, и так и так обчистили, так еще и невинного человека порешили бы! До чего ж человек хуже животного, ей—богу, вот уж не думал что такое будет у нас в Молдавии, где последнего волка истребили лет сорок назад а сейчас, люди жалуются, серые снова появились, не боятся в села заходить и домашнюю скотину из загонов таскать. Что поделать какое время такие и звери.
А уж люди почище любого хищника. Даже полиция, будь она неладна, и то потеряла человеческий облик да и что ждать от этих гондонов? Спасибо хоть меня известили о том что дом грабанули, прямо в аэропорту как прилетел в Кишинев. Да и то чуть в штаны не наложил, у нас ведь как, если в аэропорту просят пройти значит суши брат сухари. Сообщить то сообщили, так ведь куда мне после этого? В разграбленный дом, откуда даже радиоточку вынесли? Чистые звери, еще и Серко, видать порешили, а ведь псу уже пятнадцать лет было, может и в книгу рекордов гинеса попал бы с ним, говорят за это деньги дают. Точно отравили и в машину бросили чтобы следы замести, живодеры ненасытные. Пес был верный, не покусал так облаял бы пидарасов, хорошо хоть ты заметил и не оставил соседа в беде.
Ох, брат, как представлю что тебе суки эти горло перерезали бы и бросили в фургон вместе с Серко, так даже сейчас всего трясет хоть у нас тут и жара, плюс тридцать пять и потею как молодой конь. Читал твое письмо участковому а руки у самого аж тряслись, господи думаю, смог бы я вот так написать смог бы за соседа заступиться? И веришь Пантелеймон брат, не нахожу ответа. Стыдно мне брат, но видать все мы в Молдавии такие, трусы и говнюки только о себе и думаем, даже те кто охранять нас должны и то человеческий облик потеряли и в людях только гондонов и подозревают. Следователи блядь как нагрянули. Ты говорят, это мне они значит говорят. Ты говорят сам то все и подстроил и дружка своего Берку подговорил. Ну как же так а твою мать? Это что ж получается, пашешь, въебываешь на чужбине, а государство нет чтобы о твоем имуществе заботиться да вину свою признать мол простите люди добрые что не по своей воле на греков испанцев итальяшек и прочих черножопых спину гнете. Нет чтобы поклониться простому народу в ноги да своими бесстыдными рожами кивнуть мол так и так получилось вы уж потерпите на чужбине, пока мы здесь страну разпиздячиваем, так ведь нет! За долги за свет будь добр или заплати или прощай имущество. И суд будь спокоен, не обидит государство да и само государство бандитов нанимает. Я конечно знал что в Юнион Феносе одни пидоры засели, такие счета за электричество выписывать, чтобы их тысячей вольт блядей шибануло так ведь вон еще что! Бандитов берут в штат которые без всякого суда мебель и все имущество из дома выносят! Так я следователю и сказал, где же справедливость, сказал, юнион эту сраную феносу защищаете а несчастных сограждан мало того что пострадавших так еще и в говно втаптываете! А он только посмеивается и говорит, домнул Челарь советую до окончания следствия Мындрешт не покидать. Нет ну как ебанаврот а? И насчет тебя все запросы в Испанию делают, а оттуда пишут мол в Барселоне не регистрировался а если в чем и обвиняют, предъявите значит официально мы в розыск по стране дадим. Суки короче! Так пока Феноса эта блядская своих упырей не сдала, с меня не слезли! И то я думаю только потому что у них хищения оборудования обнаружилось, кабеля—хуябеля, а так бы еще год мурыжили и тебя бы точно в розыск объявили. Гондонов этих под суд отдали, а мне здрасьте пожалуйста, ждите говорят окончания процесса тогда и компенсацию за украденное может получите. Ага как же, хуй на ваши свиные рыла! Я, как этих гадов судить стали, да меня со всеми документами да процедурами в покое оставили, сразу документы подал опять на Италию. Лучше уж в стране где и жена бросила и в тюрьме посидел чем на родине чтоб ей процветать и воевать еще лет триста. В Верону я конечно не вернулся, Бог он все равно есть хотя и живет у черта лысого. Но до моей бывшей он все равно дотянется а если не сможет, ничего, будет время и мне смеяться. Отольются кошке собакины кости! Вот и сижу сейчас в Бари, в духоте город сука влажный как парилка! Сижу значит и думаю о тебе брат! Молю черт знает кого, только бы письмо дошло, только бы ты оказался у дочери, только бы на почту заглянул, мало ли что, может кто еще из вашей родни письмо или посылку отправит. Пишу, пью и плачу, нет у меня больше жены нет родины, есть только ты, мой верный сосед, мой преданный брат. Приезжай брат, жду тебя в любой день, хоть в полдень хоть за полночь, адрес на конверте ключи в почтовом ящике, здесь все равно один хрен никто не копается в чужих почтовых ящиках. Жду тебя брат, как никого на этом долбаном свете.
Твой всегда брат Богдан.***Проснувшись после трех суток бесконечных пьянок, Пантелеймон долго искал Богдана в его собственном доме. Ну как, в собственном – квартиру Богдан снимал, но это действительно была квартира, целых две комнаты, и Челарю, получается, хватало денег, чтобы ни с кем не делить этот вполне приличный кров. Отдельная ванная, туалет с биде, кухня, пусть и тесноватая, зато с вытяжкой над плитой, посудомоечной и кофе—машиной. Жаловаться было грех, да Богдан и не жаловался, а только и делал, что пил и подливал выпивку в стакан Пантелеймона. И вот теперь Берку очнулся ближе к полудню и понял, что в квартире он совершенно один.