Карапет наконец заткнулся и уставился на сталкера больными глазами со скопившейся в уголках какой-то белесой гадостью, вылитый зомбяк!
Берет почти не пил, что проку пить, когда не пьянеешь? А когда он перестал пьянеть? Вспомнить как-то не получалось, но на выпивку не тянуло давно, да и курить почему-то не хотелось совершенно. А ведь курил… Как паровоз среднего веса курил. Он попытался вспомнить, когда у него была женщина – нет, хотя бы когда он, здоровый мужик, в последний раз с вожделением или хотя бы с удовольствием смотрел на женщину, – и не вспомнил. Что он делал, когда не работал? Чем жил? Получалось, что ничем. Его выводили на очередного слетевшего с нарезки сталкера-мутанта, он делал свое дело – и что дальше?
Получалось, что, по сути дела, он и не жил вовсе, вот ведь какие дела! Только работа – грязная, неприятная, жестокая – не отпускала, словно принуждала к жизни. Именно принуждала, тварь поганая. Без нее не оставалось вообще ничего. Берет поймал себя на том, что думает о своей работе как о болезни или живом существе, чудовищном симбионте, вросшем в его душу… Надо же, испоганил настроение клятый бандюк, чтоб его слепой пес за яйца тяпнул!
Он не глядя достал из холодильника какую-то бутылку с яркой этикеткой и сунул ее Карапету. Тот благодарно всхлипнул, сорвал крышку и присосался к горлышку. Потом повернулся и с открытой бутылкой в лапище грузно и совершенно трезво потопал на улицу. Через несколько минут закашлял стартер, китайский джип завелся, задребезжал потрохами и покатился прочь со двора.
Квартира находилась в спальном районе. Коньково, кажется, или Теплый Стан, в общем, по ночной Москве доехать было раз плюнуть. Берет не пользовался навигатором, хотя современную Москву почти не знал. Просто он чувствовал, куда ему надо, безошибочно находя дорогу к цели, сворачивая в нужных местах, он и днем бы доехал в два счета куда угодно, потому что знал, где пробки, а где относительно свободно. Откуда знал? Да просто с недавнего времени ощущал город, как огромное живое существо, вроде Гигантского Кракена со всеми его пищеварительной, кровеносной, нервной и прочими системами. Тромбами пробок, болячками митингов, изжогами пожаров. Существо могучее, страшное даже, но давно и навечно больное. Существо неразумное и скверно поддающееся дрессировке. Управляемое людьми, не ведающими до конца, чем же они пытаются управлять. Или не людьми? Или все-таки ведающими?
В квартире на шестом этаже горел свет. Бронированная дверь была не заперта, это Берет почувствовал, входя в подъезд, за дверью не было ничего и никого опасного. Уже не было. Там в квартире находились несколько неживых нелюдей и один живой. С живым было неясно, вроде человек, а вроде бы и нет. На всякий случай сталкер вошел в стеллс. Зайдя в квартиру, прикрыл за собой дверь, покосился на заляпанные кровью стены, на изорванные, потерявшие последнее сходство с людьми тела и прошел на кухню. За столом сгорбившись сидело то самое, похожее на человека существо. На забрызганной кровью клеенке лежала «Гадюка» с отстыкованным магазином. Тот, кто сидел за столом, поднял голову и посмотрел на сталкера страдающими, совершенно человеческими глазами. Стеллс ему не мешал видеть. И тут Берет узнал его, когда-то он был вольным сталкером по прозвищу Сверчок.
Сверчок не заходил далеко в Зону, так, промышлял себе понемногу, в основном неподалеку от обжитых мест, под Кордоном, на берегу Припяти, изредка наведывался на болота. В барах Ростка и Затона Сверчок слыл безобидным, но вполне грамотным сталкером, немного трусоватым, точнее, слишком осторожным, но последнее ему прощалось, потому что в Зону Сверчок пришел с совершенно определенной целью – заработать на жилье. Он никогда не напивался, а слегка выпив, легко и незло хмелел и совал всем кому ни попадя фотографию оставшейся в Москве семьи – некрасивой изработанной женщины с двумя детьми – мальчиком и девочкой. Фотография была помятой и не очень четкой, но для Сверчка эта карточка, сделанная дешевой китайской «мыльницей» на фоне совершенно китчевых, но тем не менее очень родных фонтанов ВВЦ, была дороже любого артефакта. И Зона оказалась милостива к Сверчку. Понемногу – там «медуза», здесь «гравии», все время что-то, да подворачивалось, тем более что патроны сталкер экономить умел, так что денежки копились. Наконец он скопил на крохотную двухкомнатную квартиренку в спальном районе. И снова Зона проявила милосердие к невзрачному сталкеру – отпустила. Играла, стало быть, стерва-матушка. И вот теперь дотянулась через долгие километры и года и взяла свое.
– Берет? – внятно сказал сталкер. – Я тебя узнал, Берет. Подожди, я скажу. Понимаешь… Они все стали нелюдьми, Берет. И они начали убивать людей. Не знаю почему, я же их каждый день кормил мясом, чего им еще не хватало? И жена, и дочка с сыном… Ведь это все из-за меня, я из Зоны порченым пришел и их заразил собой… Зоной. И я же их застрелил, потому что знаю – другого лекарства от Зоны нет. Теперь вот ты пришел меня прикончить. Правильно, меня надо прикончить, всех нас надо… Убивай, только вот где ты раньше был, Берет? Ты послушай меня… не заводи семью, сталкер, сталкерам нельзя семью, слишком больно… И знаешь еще – тебя ведь тоже надо убить, и когда-то кто-нибудь это сделает. Стреляй давай, сталкер, или я сам выстрелю!
Сверчок заплакал и потянул к себе автомат.
Берет выстрелил.
Потом он нажал несколько кнопок на мобильнике и отправил сообщение.
Это означало, что работа выполнена и пора присылать уборщиков. Убрать трупы, затереть память, если кто-нибудь слышал или видел, быстро отремонтировать квартиру и утрясти вопрос с местными властями и полицией. Но эти заботы его уже не касались – каждый делает свое дело и в чужой огород не лезет.
Холдинг был солидной организацией, и возможности у него имелись соответствующие.
Город проснулся как обычно. Алкаши мучились похмельем, мужчины и женщины любились, ссорились или пытались не замечать друг друга, начальники, попивая утренний чаек, понемногу наливались спесью перед трудовым днем, ночные гуляки, диджеи, артисты, официанты и стриптизеры всех полов ложились спать.
Словно ничего нового не случилось.
Мало ли кто умирает ночью. Мало ли кого убивают.
Остальные-то живут.
Берет. Сергиев Посад. Монастырский спецназ
Плохая это работа – убивать себе подобных. Хотя, если разобраться, исторически оправданная и обществом вполне уважаемая. Жаль только вот деваться от нее некуда, не уволишься по собственному желанию. И от этого ох как паскудно. Потому что на самом деле – это гнусь. Гнусь, она, конечно, бывает естественной, бывает и уважаемой, особенно если совершается ради высоких принципов. Или хотя бы ради больших денег. Почетная гнусь. Высокодоходная гнусь. Гнусь высокоморальная. Гнусь во спасение. Гнусь высокохудожественная. Гнусь государственная… И прочая гнусь.
Да, деньги… Деньги у него теперь были, но от гнуси это не спасало, деньги – не нечто, а вообще ничто, не второстепенное даже, а просто никакое. Не решали они главной проблемы. Потому что жить в сталкерском гетто и работать на Кощея с его треклятым холдингом – единственный способ не сорваться, сдержать Зону в себе, не изувечить людей, обычных человеков, своими, как их там… эманациями? Хренациями, в общем. Не стать таким, как Сверчок, как прочие бывшие сталкеры и притянутые из Зоны или инициированные ими на месте мутанты. Как те, которых он, Берет, оставшийся человеком, а может быть, только сохраняющий облик человеческий, убивал вчера и сегодня. И будет убивать. Пока не решит для себя – хватит, больше не могу. Но тогда убьют его самого, а сам это сделает или другие – без разницы, в сущности. Но это тоже нельзя, неправильно это. Потому что в этом случае делать страшную работу придется другим, а значит, умереть – это трусость, но ты ведь не трус, Берет? Или все-таки трус? Что скажешь, сталкер?
Александр Борисович, будучи в элегическом настроении, однажды все объяснил. Вполне доходчиво, не прибегая ко всяким там экивокам и прочим интеллигентским соплизмам, жестко и однозначно. В два счета, ну, может быть, в три, но все равно понятно:
– Вот ты, Берет, ты вернулся из Зоны в Большой Мир, что же, не ты первый, не ты последний. Но ты принес Зону с собой. И опять же, не ты первый, не ты последний. И никакой глобальной катастрофы от этого не произошло, и знаешь почему? А потому что все произошло еще раньше, тогда, когда Зона появилась. Или когда ее создали.
Берет так и не понял, сама по себе появилась Зона или ее все-таки создали. А если второе – то кто? Но Кощей сказал, что это не важно, точнее, важно совершенно не это, не то, кто, может быть, создал Зону, и даже не то, что она вообще появилась. А то, что не появиться она не могла. Потому что Зона – всего-навсего инструмент эволюции. Инструмент разумный в той степени, в которой средство вообще может обладать разумом.
Берет так и не понял, сама по себе появилась Зона или ее все-таки создали. А если второе – то кто? Но Кощей сказал, что это не важно, точнее, важно совершенно не это, не то, кто, может быть, создал Зону, и даже не то, что она вообще появилась. А то, что не появиться она не могла. Потому что Зона – всего-навсего инструмент эволюции. Инструмент разумный в той степени, в которой средство вообще может обладать разумом.
«Вот, к примеру, эволюция, – рассуждал Кощей, попивая светлый “Шпатен”, – она что, управляется кем-то? Некоторые наивные человеческие о2соби верят, что да, управляется, ну и пусть их верят. Если хочешь – и ты верь, только вот от этого ничего не изменится. Может быть, мы слишком ничтожны, чтобы понять замыслы Творца? Или Разрушителя? А если ничтожны, то какое тогда им до нас дело? И разве и тот, и другой не одно и то же? А тебе и вовсе какая разница, сталкер? Мир менялся всегда, иногда медленно, незаметно, а иногда вот так, скачком, дискретно. Неподвластных изменениям людей не существует, так что прими-ка за данность, что люди все поголовно мутанты. Некоторые латентные, другие явные, непричастных к эволюции существ нет, не было и не бывает. И естественный отбор идет в обе стороны, у одних развивается разум, у других инстинкты, а уж что лучше способствует выживанию, так это смотря где и когда. Люди долго ждали эволюционного скачка, не все, конечно, а те, кто считал себя самыми продвинутыми, остальным этот эволюционный скачок и даром не нужен был. И вот дождались, причем и те, и другие. Раз скачок – то скачут все, так что хочешь, не хочешь, а прыгай, человечек. “Джамп!” Кто-то подпрыгнет от радости, а кто-то просто за компанию. Хотя радоваться совершенно нечему. А кто сказал, что человек рожден для радости? Ах, Короленко сказал? Ну, во-первых, он не совсем так сказал, во-вторых, ляпнул для красного словца, да и положение обязывало. Кстати, очень вовремя грамотно ляпнул, вполне в духе времени. Попробовал бы он ляпнуть что-нибудь другое, например, что человек рожден для мучений во имя чего-то там. Тут бы ему и настала судьба – для чего родился, для того и пригодился! А для чего на самом деле рожден человек? А я откуда знаю? И ты, сталкер Берет, об этом лучше не думай, потому что нормальное распределение уже придумано, и эта вероятностная кривулина – единственная норма нашего, с позволения сказать, экзистирования. Садовник отсекает дурные побеги? Хирург иссекает больную плоть, чтобы жила здоровая? Вот и мы, сталкер, отсекаем, иссекаем, чтобы сохранить здоровое, а потом, когда оно сможет само за себя постоять, – сгинем. Только это будет не скоро. А кто решает, кого туда, кого сюда? А не знаю, сталкер Берет, кто решает. Кривая нормального распределения решает. А вот кто здоровый, кто больной – это я вижу и знаю. И ты знаешь, а если знаешь, так чего спрашиваешь? Допивай, да пойдем отсюда, не люблю фанк, хотя попса еще хуже, совсем в Москве настоящего блюза не стало!
Кстати, для тебя работа есть, сразу скажу, тебе она не понравится, но сделать ее, так или иначе, придется. Любую работу можно сделать разными способами, то есть сделать либо так, либо иначе. Не понимаешь? Ничего, скоро поймешь. Это не указание, это намек. А дальше – сам решишь. Заодно и для себя определишься, насколько ты мутант, а насколько остался человеком».
И еще Кощей говорил, что инструментами социальной эволюции являются, да и всегда являлись интеллигенция и спецслужбы. Вроде бы они и ненавидят друг друга, а на самом деле это «пересекающиеся множества», совокупности существ социально близких, можно сказать, Geschwister[9], хотя в русском языке и слова-то похожего по смыслу нет. Берет попросил перевести, понял, подумал и согласился, хотя насчет множеств было как-то туманно. И тех, и других среди людей было немного. Но Кощей сказал, что и того, что имеется, – за глаза. И доказательства приводил. К примеру, кто устроил первый Чернобыль? Ага, заказывали эксперимент спецслужбы, а осуществил кто? Интеллигенты, кто же еще? И внешне они если и отличаются, то совсем немного, спецслужбисты даже поцивилизованней будут, чем интелли… Ха-ха… Это я так говорю, потому что сам… Тебе, сталкер, проще. Ты ни к тем, ни к другим никаким боком. Никакой ответственности, простая твоя душа, живи и радуйся! Убивай себе да радуйся жизни.
И снова Берету захотелось влепить заряд картечи в лакированную, бесстыжую в своем лысом совершенстве башку, но ведь не влепил же! Было что-то в Кощее такое, что стрелять его рука не поднималась. «Этвас», будь он неладен! Нечто. Несчастное и оттого злобное, что ли? Да нет, скорее ведающее и оттого безразлично-недоброе, а ведающих, пусть даже и зло, просто так не стреляют, им и без того худо.
А ведь дразнил Кощеюшка, еще как дразнил! Нарочно, что ли, череп свой легендарный под картечь подставлял? Да с него станется, пожалуй!
* * *Московская ночь проредила автомобильные потоки, впрочем, центр города даже летним вечером обычно пустоват, словно здесь когда-то нейтронная бомба рванула. Людей мало, жилых зданий тоже. Офисы, конторы, одним словом – учреждения да заведения. В общем, сплошные материальные ценности. Да что там, общеизвестно, что Москва – город не для жизни. А если не для жизни, то для чего? И что же тогда для жизни? И если и в самом деле не для жизни, то получается, что Москва и не город вовсе, а нечто иное. И Берет, выруливая на третье кольцо, оставляя слева какие-то совершенно сюрреалистически закрученные трубчатые конструкции, несимметричные и оттого словно шевелящиеся, вдруг понял, что Москва – это та же Зона. Зона Отчуждения.
Эта мысль показалась бы банальной и даже пошлой, если бы Берет был, к примеру, писателем или, не дай бог, поэтом, но Берет писателем не был. Он был сталкером в прошлом и убийцей сталкеров в настоящем. И ему было с чем сравнивать.
Он ехал работать. На этот раз в Подмосковье, в бывший Загорск. В Сергиев Посад.
Как у сталкеров есть «чувство Зоны», так и у москвичей есть «чувство Москвы». И Берету в последнее время казалось, что это, в сущности, одно и то же чувство. Вырулив с кольцевой дороги на Ярославку, он почувствовал, как Москва отпускает его, такое ощущение было, словно поднимаешься с глубины, падало давление, и приходилось то и дело сглатывать, чтобы не стреляло в ушах. То же самое чувствовали сталкеры, чудом вышедшие из центра Зоны. Наверное, им потом не хватало этого давления, потому что они снова уходили к центру, раз за разом, чтобы однажды не вернуться. Берет нес Зону в себе, и ему пока что этого хватало, чтобы не испытывать неопределенного, тоскливого чувства, но тень его, неудобная и царапающая, все-таки ощущалась, хотя спасал «шанхай», много сталкеров – не один сталкер, да и место для сталкерского гетто выбрано не случайно, и не только в повышенной радиации здесь дело. А ведь москвичи тоже несут в себе Москву, и если внутренней Москвы не хватает, тоскуют и болеют. И тут уж ничего не поделать – судьба.
Но там, впереди, ощущалось нечто иное. Не схожее ни с Зоной, ни с Москвой, но тоже огромное, суровое и могущественное. Там были древние, намоленные поколениями православных верующих места, немного разъеденные и ослабленные сомнениями слабых людей XX–XXI веков, но до сих пор мощные в своей цельности. И по-древнему безжалостные к чужакам. И где-то почти в центре этого налитого тяжелой и чужой силой пространства трепыхался слабый, ничтожный клочок Зоны, умирал вместе с человеком, частью которого был.
«Эх, не надо бы мне туда, – подумал сталкер. – Вот уж где мне точно будут не рады, и не просто не рады. Хотя я вроде бы крещеный, бабушка настояла. Пусть плохонькая, но христианская метка на мне есть, так что, может быть, примут за своего».
Хотя понимал, что скорее всего не примут, что одного нательного крестика мало, да и не было на себе у него этого крестика, потерялся где-то в прежней жизни. В той, которая была еще до Зоны. Не нужен был крестик там, в Зоне Отчуждения. Многие на него уповали, да никому он не помог, взять тех же «Апостолов», гнездилась в Ржавом Лесу такая не то банда, не то секта, все в крестах да в молитвах, некоторые даже вериги носили – и что? Сгинули в Кислом Логе, только кресты от них и остались, так и зовут это место – Крестовая поляна. И не ходит туда почти никто, потому что ничего там нет, кроме крестов. Так и лежат двенадцать крестиков в ряд, и взять хоть один никому даже в голову не приходит. Потому что нательные крестики – это не хабар, хотя кто их знает, какие теперь у них свойства… Может быть, им цена теперь мильон. И все равно никто не трогает.
А ведь тяжко стало. Чем ближе к Сергиеву Посаду, чем дальше от Москвы – тем тяжелее. Словно гул какой-то в голове, как будто колокол когда-то давным-давно ударил, всего-то раз и ударил, да все не кончается литой колокольный гул, и дышать этим гулом ему, существу Зоны, все труднее и труднее. Не место здесь выходцам из Зоны, другая здесь сила и власть, но дышать еще можно, хотя скорость сталкер на всякий случай сбросил и теперь еле плелся мимо затихшего вечером базара. Мимо старых домов, казавшихся неуклюжими и вычурными, а на самом деле обычных для российской провинции, мимо смотровой площадки, вокруг которой никелированными тараканами ерзали здоровенные холеные мотоциклы. Байкеры? Зоны здесь почти не чувствовалось, а вот Москва сюда доставала, значит, сюда можно было пробраться и ему, урожденному москвичу, хотя и с трудом. Впрочем, Москва доставала повсюду, но, несмотря на это, вон туда, в тот кокон чужой силы и веры, что находился впереди и слева, – туда, под вознесенные над Лаврой купола, сталкеру дороги не было. Да и не надо было. Его цель располагалась гораздо ближе, и место это, пусть и с претензией на духовность, было все-таки мирское.