– Ах ты ж.., – хрипло и чуть слышно проговорил попович, наклоняясь к лицу Христины.
«Ах, ты ж…», – подумала Христина, отталкивая поповича.
– Завтра, – зашептала она, – буду ждать тебя завтра. В три… Придёшь? Нет… в час.
– А не брешешь? – в голос переспросил Богдан Македонович.
– Завтра в час, – уже в дверях повторила Христина.
До ратуши, помещавшейся в здании бывшей богадельни, добралась Христина на извозчике. Какой-то прыщавый чиновник, скрежетавший пером, в одиночестве являл собою всё присутствие. Услышав имя ратмана Хвастунова, он задумался, закусив кончик пера. Потом извлёк из ящика стола клочок серой бумаги, написал на нём несколько слов и, рявкнув внезапно: «Васька!», передал клочок явившемуся на зов мальчишке и повелел нести записку Алфею Харалампиевичу. Мальчишка убежал, а чиновник, пробормотав, что «сейчас придёт Хвастунов, он тут, недалече», заскрежетал пером с новой силой и прежним усердием. Христина, расположившаяся на плетёном стуле – лучшем предмете меблировки присутственного места – принялась тем временем осматриваться. Обстановка вокруг была скверной: оконные стёкла не мылись с того самого дня, как оказались в рамах. В углу стоял истрёпанный веник, а рядом, точно необходимый предмет, покоился сметённый в кучку сор. Государев портрет, писанный, верно, каким-нибудь местным художником-самоучкой, украшал одну из стен. Рядом с портретом помещалась литография, изображавшая посещение преподобного Сергия медведем. Внимание Христины притянул кусок хлеба, ради которого и состоялось посещение, и который медведь длинным языком старался препроводить с пня в собственную пасть. Преподобный взирал на эту сцену безучастно, словно думая о чём-то ином и ничуть не удивляясь диковинному поведению зверя.
За разглядыванием литографии застал Христину появившийся вдруг Алфей Хвастунов, недовольный вызовом и убеждённый в его пустячности.
Узнав, что просительница Христина и что явилась она с жалобой, Хвастунов прошёл в соседнее помещение, поменьше и почище. И, усадив Христину на чёрный кожаный диван, изрядно, впрочем, потёртый, сам присел напротив за стол и предложил посетительнице изложить своё дело.
И Христина, подумав о том, что Алфей Харалампиевич Хвастунов похож на налима – такой он был скользкий, так сложно было поймать его взгляд и понять, что именно выражает он в эту секунду, так неопределённы и невыразительны были черты его лица, – принялась рассказывать о возникшей нехватке наличных денег и о бесстыдстве купца Моисеева, не упуская подробностей и упирая на вероломство Фрола Савельевича.
Чем дальше рассказывала Христина, тем более заинтересованным казался Хвастунов, тем с большим вниманием прислушивался он к словам рассказчицы. А когда Христина обрисовала падение на колени и предложение ей купцом денег, ратман даже привскочил и прошёлся по комнате. Христина уж было хотела поведать и о том, как собралась она проучить купца Моисеева, но Хвастунов вдруг сказал:
– Это дело тако-ое! В полицию бы надо… Да ведь огласка…
– Досифей Тимофеевич… – начала Христина, но Хвастунов перебил её.
– Досифей Тимофеевич – оно, конечно, – человек уважаемый… Степенный человек… Благодарный человек… Умеет в положение войти. Должностишка-то у меня – что? Выборная должностишка, жалованья не положено. Писарям вон и тем положено, – и ратман кивнул в ту сторону, где скрипел пером старательный чиновник, встретивший Христину. – А бургомистру и помощникам – ни-ни!.. Досифей Тимофеевич – человек благодарный. Тут примерно такое дело…
– Да ведь я заплачу! – догадалась Христина.
– Оно, конечно, хорошо, – отозвался Хвастунов, скользя взглядом от шеи Христины к плечу. – Это дело тако-ое. Только… Кхе-кхе… Что деньги холостому человеку?
– Так чего же вы хотите? – удивилась Христина. – Вот у нас давеча кошка окотилась, не хотите ли разве котятами взять?
Алфей Харалампиевич закашлялся, разглядывая тонкое, стянутое золотой кручёной браслеткой левое запястье Христины.
– Котята – это дело тако-ое, – протянул он. – Ежели там мышей ловить или для дамского какого развлечения – так котята очень даже полезные… Но одинокому человеку котята… вроде бы примерно… не знаешь, к чему их и применить… Деньги – оно, конечно… Да ведь бывает – и сам не поскупишься, даже и двести рублей… А Досифей Тимофеевич – человек благородный… Как не помочь?..
– Оно, конечно, – отозвалась Христина. – Это дело такое. Только… Не могли бы вы завтра заехать ко мне к двум часам? И насчёт двухсот рублей… После поговорим. Завтра...
– К двум часам? – насторожился отчего-то Хвастунов.
– Я вас ждать стану, Алфей Харалампиевич. И насчёт двухсот рублей, что давеча говорили…
Заскрипели, застонали часы в столовой Хохтевых и нехотя, точно старик, недовольный, что обеспокоили его, отбили двенадцать ударов. В следующее мгновение зазвенел резво колокольчик, и Меланья, предупреждённая Христиной, впустила купца Моисеева, заметно взволнованного и поминутно что-то ищущего вокруг себя глазами. Вышедшей навстречу Христине купец облобызал с жадностью руку, и Христина поморщилась: и пальцы, и губы купца были влажными.
Они прошли в столовую, где был накрыт стол, но Фрол Савельевич, шедший следом за Христиной, вдруг наклонился к самому её уху и зашептал горячо:
– Горькими покажутся мне все эти кушанья… все сладости земные перед грядущими наслаждениями… Мог ли и мечтать я прежде?..
Христина вздрогнула, но прежней неприязни уже не испытала. Ей было смешно и немного страшно, вместе с тем она поймала себя на мысли, что ей нравится слушать купца и хочется, чтобы он говорил ещё. Но она испугалась этой грёзы и стала гнать её от себя. Обернувшись к купцу, она снова вздрогнула: он смотрел на неё чёрными от расширившихся зрачков глазами. Взгляд его – остановившийся, немигающий – волновал и пугал Христину. Казалось, этот взгляд околдовывает её, ещё немного, и она, утратив волю, станет послушно делать то, что повелит ей этот колдун. Христина опустила глаза и сказала тихо:
– Вон там за дверью – лестница. Ступайте по ней наверх. Она приведёт вас в мою комнату. Ждите меня там. Слышите?
Купец Моисеев припал влажными губами к руке Христины, а в следующую секунду решительным шагом направился к двери у противоположной стены, где скрывалась та самая лестница, которой суждено было привести купца к сладчайшему, незабываемому мигу. Христина, услышав из-за притворённой Фролом Савельевичем двери торопливые звуки шагов и короткий грохот, подсказавший, что купец Моисеев впопыхах оступился, прыснула со смеху, прикрыв рот ладонями крест-накрест.
Оставшись в столовой одна, Христина налила себе чаю. Без четверти час она поднялась по скрытой лестнице наверх, где было душно и сумеречно из-за опущенных штор. На широкой Христининой кровати сидел в исподнем купец Моисеев и шевелил, точно рак клешнями, пальцами ног. При виде Христины он вскочил и даже как будто захотел броситься навстречу вошедшей, но переменил решение и, забравшись вместо этого на постель с ногами, подтянул к подбородку край одеяла.
– Стал терять надежду, – зашептал он так же горячо, как в столовой. – Сказал себе, что и не могло быть такого, что по гордости, бесом внушённой, возмечтал о невозможном. И, быть может, даже неправильно понял тебя… вас… тебя. Приди же ко мне, царица!
Фрол Савельевич, удерживая левой рукой одеяло, протянул правую к Христине, задержавшейся у большого зеркала в резной тёмного дерева раме и поправлявшей на затылке причёску. Христина повернулась к Моисееву, улыбнулась, и в это самое время снизу донёсся приглушённый звук колокольчика.
Купец Моисеев так и застыл с вытянутой вперёд рукой. Но голос Меланьи, прокричавшей вдруг: «Досифей Тимофеич приехамши!», – вывел купца из оцепенения. Он соскочил на пол и, босой, заметался по комнате, беспорядочно хватая всё, что попадалось под руку – свой ли жилет, шаль Христины – то прижимая к себе, то роняя, то бросаясь за новым предметом.
– Бросьте вы ваши вещи, – шептала Христина, – да бросьте же! Я сама спрячу… Сюда!.. Да подите же вы сюда!
Схватив Моисеева за руку, она почти силой подтащила его к стене, вдоль которой стояли огромные расписные сундуки. Откинув крышку одного из них, оказавшегося наполовину пустым, Христина повернулась к купцу:
– Полезайте! – зашептала она. – Полезайте, Фрол Савельевич, не мешкайте! Я вас потом выпущу.
Фрол Савельевич, у которого после Меланьининого возгласа словно дар речи пропал, молча, не глядя на Христину, на трясущихся ногах перешагнул через бортик сундука и покорно улёгся на бок, не забыв подложить под щёку сложенные ладони, как будто только затем и явился в дом Хохтевых, чтобы покойно выспаться в сундуке.
Христина осторожно опустила крышку, повернула в замке ключ, потом, подумав немного, спрятала ключ на дно рядом стоящего сундука. Туда же опустила вещи купца Моисеева, оправила измятую купцом постель и спустилась в столовую. Перед ней стоял Богдан Македонович.
– Ось ты де, ягидко! – сказал он, завидев Христину.
– Чаю хотите? – спросила Христина, указывая на стол.
– Коли б горилки… Ось то б дило!
– Не держим, – брезгливо повела плечом Христина.
– Ну… ось яку-нибудь блоху зловить, – пробормотал попович, озираясь кругом и без церемоний ощупывая скатерть, покрывавшую стол.
– Ступайте туда, – Христина кивнула на дверь. – И наверху меня ждите.
– Дило тако, що не жде, – снова пробормотал попович и покорно направился к двери, скрывавшей лестницу в покои Христины.
Он ушёл, а Христина снова подсела к самовару. Но Богдан Македонович проявил гораздо более нетерпения, нежели предшественник. И, спустя недолго, Христина услышала его шаги, а в следующую секунду дверь отворилась, и попович, испуганный и недоумённый, предстал перед ней. Завидев Христину, пьющей чай, он, казалось, ещё больше удивился.
– Ягидко! – воскликнул он.
И Христине почудилось, будто чашки подпрыгнули в буфете.
– Ягидко, що ж ты зде робишь?!.. Казала пьять хвилин…
– Ишь, нетерпеливый какой кавалер, – усмехнулась Христина, сдувая пар с янтарного озерца чая, заключённого в золочёном блюдце, которое она ловко держала снизу на пяти пальцах.
– Чи скильки ждати? Ты ж обицала!
– Ступайте наверх, – как можно строже и даже несколько сердито сказала Христина. – Что вы раскричались? Весь дом сбежится…
Часы между тем ударили половину.
– Ну, добре… – недовольно буркнул попович и застучал сапогами по ступеням лестницы.
Спустя четверть часа, за ним последовала и Христина. Попович казался Христине смешным, и она не принимала его всерьёз, но вместе с тем, он немного пугал её своей непредсказуемостью и силой. Когда она вошла в спальню, попович, как был в сапогах и подряснике, лежал на кровати поверх одеяла.
– Батюшки! – невольно вырвалось у Христины при виде сапог. – Да что же это!.. Снимите вы свой армяк или нет?
– Ягидко! – проворно соскочил с постели Богдан Македонович. – Яка ж ты сердита! То ж для закоханив не мае значения – армяк, чи шо…
Попович принялся раздеваться, Христина отвернулась. Побачь же, ягидко! Як Адам – голий!.. – услышала она через несколько секунд.
– Так чего же стоите! – сердито воскликнула Христина, не оборачиваясь, лишь наклонив слегка лицо к левому плечу.
Она услышала, как попович зашлёпал босыми ногами, как заскрипела под ним кровать, и как прохрустело нежно накрахмаленное бельё. Христина обернулась: вещи Богдана Македоновича были разбросаны по полу, и, судя по их количеству, он, действительно, остался «як Адам». Сам же Богдан Македонович уютно расположился в кровати, натянув лёгкое пуховое одеяло до подбородка.
– Ну! Ягидко! – нежно позвал попович. – Ходы ж сюды!.. Причарувала мене, зиронька! Ось щасте, ось…
Но в эту самую минуту зазвонил внизу колокольчик, и голос Меланьи провещал:
– Досифей Тимофеич приехамши!
Богдан Македонович приподнялся на локте и, наморщив, точно от лимона, лицо, спросил обычным своим голосом:
– Ще вона каже?..
– Муж приехал, – невозмутимо отвечала Христина, отвернувшись от поповича.
– Ну, ягидко… – угрожающе пробормотал Богдан Македонович, спрыгивая с кровати и впопыхах натягивая на себя первое, что подвернулось ему под руку. Этим первым оказался белый пенюар Христины, перекинутый через спинку стоявшей в изножье кровати козетки. Пенюар с рюшами пришёлся поповичу не по вкусу и не по размеру, он стал, было, стаскивать его с себя, но Христина уже тянула его за руку.
– Да оставьте же! – шептала она. – После… после переоденетесь! Не пропадёт ваш армяк! Полезайте в сундук! Да скорее же…
Попович, оставив тщетные попытки закутаться в маленький пенюар, прикрывался кое-как полой.
– Ну, ягидко! – бормотал он, укладываясь в сундук. – Ну, завдала страху!
– Лежите тихо! – шепнула Христина напоследок и захлопнула сундук.
– Ой!.. Свите красний! – простонал попович, глядя беспомощно, как опускается над ним тяжёлая кованая крышка.
Щёлкнул замок, и следом за тем Христина опустила ключ на дно третьего сундука. Туда же отправились и вещи Богдана Македоновича.
Когда, приведя в порядок комнату, где только что метался раненым зверем попович, а незадолго перед тем купец Моисеев едва не лишился чувств и рассудка, Христина спустилась вниз, ратман Хвастунов ожидал её. Стоял он посреди комнаты, ухватившись обеими руками за спинку стула и оглядываясь кругом себя испуганно и настороженно. Казалось, он пожалел о том, что пришёл в этот дом и, останься он ещё ненадолго в одиночестве, сожаления его разрешились бы бегством.
Завидев Христину, ратман Хвастунов выразил оживление. Он перестал озираться, разжал побелевшие пальцы, на лице его отобразилось какое-то внутренне движение. Однако против вчерашнего Хвастунов был сдержан. Говоря же с Христиной, смотрел в сторону, точно стыдился встретиться с ней глазами или боялся чего-то.
– Ежели вы возбуждать дело, – сказал он после приветствия, – то этого лучше не надо. Тут дело такое… Дождитесь примерно Досифей Тимофеевича. А ежели вы в средствах нуждаетесь… то вот примерно двести рублей… Только вы уж мне расписочку, а то ведь оно дело такое…
И Алфей Харалампиевич выложил на стол два радужных банковских билета.
На секунду Христине стало жаль Хвастунова. Но только на секунду – Христина переживала то состояние, когда непременно и во что бы то ни стало нужно довести до конца задуманное, когда отказ от достижения заветной, но совершенно ненужной цели воспринимается как слабость, а невозможность приблизиться к этой цели – как неудача и позор. Азарт овладевает человеком и заставляет его пускаться во все тяжкие: хитрить, настаивать, убеждать. Лишь бы получить своё, лишь бы подойти как можно ближе к намеченному.
– Чаю не желаете? – спросила Христина.
– Чаю? – испугался чего-то Хвастунов. – Премного вами благодарны, но от чаю примерно откажемся. Тут дело такое…
– Тогда вот что… – перебила его Христина. – Возьмите свои двести рублей и ступайте туда… Вон, видите дверь? Подниметесь по лестнице и будете ждать меня в комнате наверху. Там все дела наши и порешим.
– Отчего же мне непременно нужно идти наверх? – снова насторожился Хвастунов и впервые за всё время обратил испуганный взгляд на Христину.
– Отчего бы вам туда и не пойти? – повела плечом Христина.
– Будто бы уж нельзя и здесь!
– Отчего же непременно здесь! Чем это вам здесь так нравится? Будто бы у вас наверху язык отсохнет!
– Оно, положим, дело такое… Язык-то примерно и не отсохнет. Наверху – оно и понятно – уединённее и теплее. Только ведь к нашему разговору это и нейдёт вовсе…
– А теплее, так и ступайте себе. И почему это, интересно, нейдёт? Очень даже идёт! Теплее – завсегда лучше, чем холоднее. Да что это вы, Алфей, Харалампиевич?! Будто цыган на ярмарке! Шли бы себе молча наверх, а порешим дела, так и пойдёте на все четыре стороны. Там чернила – что мне слуг зря гонять?..
Предчувствуя недоброе, поплёлся Алфей Харалампиевич наверх, бормоча про себя что-то вроде: «Оно, конечно, можно и наверху, вы хозяйка, вам виднее… это дело такое…» А Христина в третий раз подсела к самовару.
Когда же Христина поднялась вслед за ратманом Хвастуновым в спальню, было без пяти три. Ратман сидел на самом краешке козетки с таким видом, словно только что пережил воздушные мытарства. При появлении Христины он вскочил.
– Тут оно дело такое… спальня… мне тут и вовсе ни к чему быть. Так что уж возьмите примерно ваши деньги, а я уж пойду. Только вы расписочку… А Досифей Тимофеевич…
Но он не окончил своей мысли, потому что снизу вдруг раздался басовитый голос кухарки:
– Досифей Тимофеич приехамши!
Ратман вцепился в высокую спинку кровати и, замерев, скосил глаза в сторону лестницы, точно ожидая, что вот-вот раздастся звук шагов, и хозяин дома предстанет перед ним – огромный и беспощадный.
– Ну вот, – сказала Христина, подходя к третьему сундуку и отбрасывая его крышку. – Не ломались бы вы, Алфей Харалампиевич, не торговались бы – сейчас бы, глядишь, уже дома были. А теперь что? Как я вас мужу предъявлю?.. Полезайте-ка вы в сундук, от греха подальше! А там уйдёт Досифей Тимофеевич, я вас и выпущу.
– Это вы меня очень даже удивляете, – забормотал Хвастунов, бледнея на глазах у Христины. – Зачем же примерно в сундук?
– Непременно надо в сундук!
– Я вам только что деньги принёс, входя примерно в положение… А вы что же это… Вы к чему это меня? Как прелюбодея какого…
– А вы, Алфей Харалампиевич, и есть самый доподлинный прелюбодей! – усмехнулась Христина. – Кто смотрит на женщину с вожделением, тот уже прелюбодействует с нею в сердце своём. Разве не так? Так что прячьтесь, а не то Досифей Тимофеевич вас в окно выбросит, а вдогонку ещё и выстрелит!
И Христина притопнула на ратмана Хвастунова.
Как на плаху, на негнущихся ногах проделал Алфей Харалампиевич те три шага, что разделяли козетку и сундук – окованный железом, расписанный, как и все прочие сундуки в комнате, диковинными цветами, не то розами, не то пионами, огромными и жизнерадостными.