Вручая приехавшему в Домодедово Роману Викторовичу паспорт Юлии со штампом о расторжении брачных уз, Николай Иванович приказал регистрировать брак в Москве.
— Хорошо, — согласился Роман Викторович. — Но где, как вам представляется, мы будем жить?
И снова Николай Иванович потряс общественность Домодедова:
— Жить будете здесь.
— А ты? А вы? — прозвучало одновременно.
— Это моя забота, — скрипнув зубами, отвечал Николай Иванович.
Тут уж и слушатели Чузыркина согласились с его оценкой:
— Определенно сдвинутый! По всем фазам! Ему-то какой прок от этого?!
— Спрашивал. Отвечает уклончиво: дескать, не твое дело.
Далее последовало новое непредвиденное событие: якобы за три дня до регистрации брака Юлии и Романа Викторовича бывшая его супруга Людмила Федоровна выкрала у него паспорт Юлии и разодрала в клочья.
Несчастный жених примчался к Николаю Ивановичу с этой ужасной вестью.
Чузыркину удалось подслушать фрагмент их разговора. Роман Викторович сказал:
— Боже мой! Что делать?..
— Ситуация под контролем, — заверил его Николай Иванович.
Город терялся в догадках: что он имел в виду?
А Николай Иванович, прихватив бутылку, отправился к участковому Соламееву. В течение суток Юлии был выправлен новый паспорт, лучше прежнего: без омрачающих пометок о вступлении в брак с Квасовым и расторжении такового.
Регистрация состоялась в срок.
Накануне Николай Иванович забрал нехитрые свои пожитки, в основном кровельный инструмент, и освободил жилплощадь молодоженам.
Не успели домодедовцы переварить все это, как на них обрушилась другая новость, еще более сногсшибательная, чем все прежние: Николая Ивановича арестовали.
И вот выяснилось, что еще месяц тому назад против Квасова возбуждено уголовное дело по краже оцинкованного железа. Поначалу Николай Иванович проходил свидетелем. С заводскими ханыгами договаривался его наниматель. Ханыги должны были перекинуть железо через забор; задача Николая Ивановича была только забрать его в нужном месте и в нужный час. Но не повезло: в том же месте и в тот же час проезжала милицейская патрулирующая «канарейка». Взятого с поличным Николая Ивановича продержали до утра в ИВС, потом отпустили, взяв подписку о невыезде за пределы города. Наниматель сумел отмазаться, а Николая Ивановича по ходу следствия сперва переквалифицировали в соучастники, затем в главные обвиняемые.
Следствие закончилось, Николай Иванович был взят под стражу.
К тому времени Юлия разрешилась девочкой. Приблизительно за неделю до суда, будучи еще на свободе, Николай Иванович подстерег ее с детской коляской у молочной кухни. Пока Юлия забирала свои бутылочки, он, судя по свидетельству очевидцев, припал к коляске, с мукой всматривался в красное, с сыпью, личико новорожденной — видимо, искал сходство с собой или с Романом Викторовичем. Юлия, увидев это, прижала пальцы ко рту, на ней лица не было.
Кто отец ребенка, она и сама не знала, и тайна эта умерла вместе с девочкой, когда Николай Иванович находился уже в колонии.
Сколько дали ханыгам-вохровцам, стерлось в народной памяти. Николаю Ивановичу дали восемь лет, без конфискации: кроме инструмента, у него ничего не было, все нажитое он перевел на Юлию.
На суде участковый инспектор капитан Соламеев клялся, что выведет на чистую воду истинного преступника, но так ничего и не смог добиться: плетью золотого обуха не перешибешь.
Вопрос жилья у Николая Ивановича, как он невесело пошутил в зале суда, решился автоматически на ближайшие восемь лет.
4
Продолжу с того места, как он, отсидевший от звонка до звонка свой срок, попал в поле моего внимания. Прошлой весной я снял дачу в Белых Столбах, причем за цену намного ниже, чем номер в доме творчества «Переделкино». В объявлении было сказано, что дача представляет собой половину дома с отдельным входом, с технической водой из крана и магистральным газом. Не стоит говорить, как я был доволен, однако скажу: весьма.
Один мой знакомый, доктор наук, подрабатывающий извозчиком, за умеренную плату отвез меня со всем необходимым имуществом, как выражаются художники, на пленэр.
Хозяином дачи и был Чузыркин. Несколько лет назад он получил этот дом в наследство. Квартиру в Домодедове он сдал внаем и переехал сюда на постоянное жительство. Теперь уж он отказался и от разнорабочей деятельности, сделался куроводом. Огородиком занималась его жена, молчаливая, угрюмая женщина. Детей у них не было. Возможно, причина ее молчаливости и угрюмости в этом и заключалась: не было детей — не было и внуков, большого утешения в пожилом возрасте. Позже я догадался, что Чузыркина она не любила смолоду, оттого и не завела детей. Однако решиться в свое время на смелый шаг, подобно той же Юлии, не хватило духу, а потом было поздно. Душа ее представляла тайну, которую никому не приходило в голову разгадать, тем более толстокожему, ограниченному Чузыркину. По моим позднейшим предположениям, тайна ее состояла в том, что душа у нее тонкая, романтичная, по нелепой случайности вселившаяся в чужое тело, такое громоздкое и некрасивое, — это мучило ее всю жизнь. Справедливости ради надо сказать, что на самом деле она вовсе не была так дурна, как ей казалось. Бывали минуты, когда ее можно было бы назвать хорошенькой, особенно когда на ее смуглых щеках вдруг загорался румянец и глаза вспыхивали небесной голубизной. К сожалению, случалось это все реже; я был свидетелем такого преображения лишь однажды: речь шла о Николае Ивановиче, каким он был восемь лет назад.
Общение мое с Чузыркиным началось с конфуза. Поскольку я считал себя единоличным хозяином половины дома, то тотчас же и выкинул в выгребную яму грязную банку со скорлупой, по всей видимости куриной. И оказалось, поступил опрометчиво: Чузыркин собирал яичную скорлупу как минеральную подкормку для кур.
— Неужто этот идиот выбросил? — возмутился он, стоя у края ямы.
Я сказал, что сделал это я — по неведению. И поинтересовался, о каком идиоте идет речь.
— Да об этом, о Николае, о Квасове, — сердито сказал Чузыркин.
— Но тут нет никакого Николая Квасова, — удивился я. — И не должно быть по условиям нашего с вами договора.
— Да его фактически, будем так сказать, и нету… — замялся куровод. — Он у тебя в зимней кухне базируется.
Зимняя кухня была заперта на ключ, пользовался я летней, расположенной на веранде.
Излишне говорить, что информация о неведомом сожителе мне решительно не понравилась.
— Да ты не переживай, — поспешил успокоить меня Чузыркин. — Он тихий, особенно когда из ИТК вернулся.
— Из ИТК?!
— Из исправительно-трудовой колонии. — И, не зная, чем еще положительно охарактеризовать, прибавил: — А уж когда впадает в оцепенение, его вообще не слышно. Лежит и курит. Что с него взять, с ненормального…
— Он еще и ненормален? — механически переспросил я, задумываясь. О чем — объяснять излишне.
— Ну да! — ухватился за вопрос Чузыркин. — Ведь он такое отчудил восемь лет назад — все Домодедово на ушах стояло!
И тотчас принялся излагать драматическую историю влюбленной пары и двух оставшихся не у дел супругов.
Услыхав имена действующих персонажей, в частности Юлии и Романа, я по ассоциации вспомнил название шекспировской пьесы — в том его виде, как оно было впервые переведено на русский: «Роман и Улита». Улита — Джульетта, греческий вариант — Юлия; Роман — Ромео. Да и страсти в драме Юлии и Романа — не говоря уж о Квасове и Людмиле Федоровне — по своему накалу показались мне тоже достойными темперамента английского драматурга.
Вдруг Чузыркин прикусил язык. Во двор вошел незнакомец — высокий, седой, коротко стриженный, лет пятидесяти. Одет он был в серый костюм в полоску и вишневый галстук, в одной руке нес дипломат, перехваченный проволокой, в другой — пластиковый пакет, скорее всего с продуктами. Увидев нас, сухо поздоровался, достал с притолоки самопростейший ключ и отомкнул дверь, как я понял, в зимнюю свою кухню.
Чузыркин, сославшись на дела, улизнул к себе, а минут этак через десять незнакомец вышел во двор уже в спортивном трико и с мокрыми волосами. Теперь морщины на его загорелом лице были сложены в самую что ни на есть приветливую улыбку, глаза смотрели ясно, доброжелательно.
— Не буду темнить, — произнес он сиплым, прокуренным голосом. — Я Квасов Николай Иванович. Можно просто Коля.
Он протянул ладонь, покрытую ороговевшей кожей, по твердости не уступавшей наждаку.
Я назвался одним именем, без отчества и фамилии, пожал «наждак».
— Чузыркин сказал, что тут будет жить не то профессор, не то продюсер, а я гляжу — нормальный мужик, — заметил он. — У нас на зоне таких уважали. Так ты профессор или продюсер?
Я тоже не стал «темнить», честно сказал: писатель.
С достоинством откланявшись, он скрылся за дверью кухни. Вскоре оттуда послышался богатырский храп.
— Теперь фактически неделю ты его не увидишь, — заверил меня появившийся вновь Чузыркин. — А то и две. Ну разве что ночью, когда в дежурный магазин пойдет. Или поутру — в туалет. Так что живи, будем так сказать, спокойно!
Спокойно ли, беспокойно ли — ничего другого мне и не оставалось, деньги по неопытности я заплатил вперед.
Одичав в Москве без живой природы, лишенный радости мышечного труда, я с азартом взялся за обустройство быта. С утра до вечера, да и ночью тоже, мысли мои витали не вокруг фабулы и сюжета давно задуманного романа, а исключительно вокруг дачных преобразований. Я размышлял, как усовершенствовать люфт-клозет, что предпринять, чтобы дверь на веранду отворялась плавно, без скрежетания о половицы. Разделочный столик возле плиты сколочен был на живую нитку — следовательно, нужно было укрепить столик. В починке нуждались и стулья, и табуретки. Также надо было зашить хоть бы тем же штапиком щели в стенах веранды, перевесить светильники, прибить крючки, заменить прокладку в водопроводном кране — да мало ли дел в хозяйстве!.. Я вкопал стол под яблоней, установил скамейку, наладил уличный рукомойник. Чузыркин, поначалу ревниво отнесшийся к моей самодеятельности, смекнул, что она ему только на руку, и, когда я удачно вписал каменную ступеньку к хозяйственному сараю, удостоил искренней похвалы:
— Люкс-мадера и даже фикус!
Николай Иванович признаков своего присутствия не подавал. Чузыркин ворчал все более недовольно:
— Сколько можно в оцепенении находиться!
Седьмое или восьмое утро моего дачного времяпрепровождения ознаменовалось гирляндами вывешенных на просушку пиджаков, брюк, рубашек, всевозможного исподнего, простыней, пододеяльников (кажется, висело и само одеяло).
Ночью до меня доносились какие-то звуки, связанные с водой: что-то булькало в зимней кухне, переливалось из емкости в емкость, что-то, похоже, жамкалось и шлепалось с сырым чавканьем. Во сне я не понял природу звуков, теперь же все встало на свои места.
Неутомимая прачка Николай Иванович махал косой у забора, выкашивая под корень живописные лопухи, великолепную крапиву и какие-то буйные, рослые зонтичные растения. Недельная щетина на его запавших щеках посверкивала под солнцем, отчего лицо не казалось небритым, а, напротив, как бы облагораживалось серебряным обрамлением.
— А-а, сосед! — проговорил он ясным, веселым голосом. — Что так рано?
Я посчитал неудобным объяснять, что вышел по малой нужде, и пожал плечами.
— «Купца» будешь? — предложил он, втыкая косу черенком в землю.
— А что это? — заинтересовался я.
— Это крепкий чай, но не чифир. Только что заварил, настаивается.
— Спасибо. — Я отказался и сказал, что наловчился заваривать чай с мятой и смородиновым листом.
— Вот это зря, — улыбнулся Николай Иванович, — чай такими добавками оскорблять нельзя. Либо трава, либо чай, третьего не дано. Ну так как?
— В порядке эксперимента, — ответил я, всю жизнь заваривавший крепчайший чай и только сейчас узнавший его подлинное название.
К чаепитию присоединился и наш хозяин.
— В Домодедове был? — спросил у него Николай Иванович.
— Сегодня собираюсь.
— Когда?
— Где-нибудь к вечеру. Раньше девяти моих квартирантов фактически не бывает. Они магазин держат.
— Как съездишь, сразу ко мне, — попросил Николай Иванович.
— Доложусь, — обещал Чузыркин.
5
В тот вечер, наломавшись с непривычки на огороде, я лег рано и скоро выспался, иначе бы не услышал их разговора. Пора сказать, что мою комнату с зимней кухней соединяла легкая дверь, загороженная с моей стороны платяным шкафом. Слышимость была стопроцентная.
— Что так поздно? — спрашивал Николай Иванович.
— Электричку ждал, авария была на линии.
— Ну, как они?
— За первый квартал получил сполна. Согласно условиям договора.
— Да я не про твоих квартирантов спрашиваю! — перебил Николай Иванович.
— Юлию видел, Романа Викторовича не дождался. Домой приезжает за полночь.
— Ну что Юлия? Как хоть выглядит?
— Вроде как не в себе, глаза блестят. Но трещит без умолку. И только от нее и слышно: Ромочка то, Ромочка это, да какой у Ромочки бизнес прибыльный!
— А какой у него бизнес?
— Знамо какой: тут купить, там продать, здесь опять купить. Машину себе завели, «жигули-девять», экспортный вариант.
— Чем она больна, Чузыркин?
— Что-то, кажется, с головой. На ломоту жаловалась.
— Может, ей какое лекарство надо? Я бы достал.
— Сиди, «лекарство»… Роман Викторович ей любой пирамидон достанет: хищник капитализма.
— В квартиру к ним заходил?
— Заходил. Угостила чаем. А за стеклом в серванте каких только напитков нет, и все люкс-мадера-фикус. Не поднесла…
— Обо мне спрашивала? — дрогнувшим голосом задал трудный вопрос Николай Иванович.
— Фактически нет. Как сказал, что ты вернулся и временно у меня бытуешь, так сразу на другое поворотила: про мой дом, про курей, про бабу мою, про ее здоровье.
— За тобой в шкафике у меня бутылка. Налей себе. Мне не надо, из оцепенения вышел. Утром с первой электричкой поеду в Михнево. Возводить стропила.
— Ты ж не плотник! — Чузыркин зазвенел посудой.
— У напарника на подхвате буду. Он плотник. Стропила поставим, железо начнем стелить. Тогда он у меня на подхвате будет.
— Не могу в одиночку пить. Нейдет. Давай позовем писателя.
— Да он спит, поди.
— Николаич! — прибавил голоса наш хозяин. — Ты спишь?
— Да нет, — прокашлялся я, — бодрствую.
— Заходи к нам, вместе пободрствуем.
Я уже знал, что от Чузыркина, когда он в настроении пообщаться, не отделаешься ни под каким предлогом, и покорно пошел на зов. К тому же донимал вопрос: почему Юлия ничего не спросила про Николая Ивановича, почему увела разговор в сторону? Неужели настолько он стал безразличен ей? Что-то не срасталось в этой истории. Может, Чузыркин сознательно исказил правду в интересах самого же Николая Ивановича, чтобы не строил планов, не обольщался насчет бывшей своей супруги?
Планы за Николая Ивановича выстроил сам Чузыркин:
— Будем так говорить: тебе, Николай, скоро полтинник стукнет, а у тебя ни кола ни двора. К зиме я тебя выселю, сестра приедет из Барнаула. Эта половина дома за ней записана. И куда ты пойдешь?
— Сниму угол где-нибудь, не переживай.
— Дурак ты, я за тебя переживаю! — Чузыркин выпил, понюхал указательный палец и продолжал: — Квартиру в Домодедове давали на тебя и мать. Мать померла, царство ей небесное, но твои-то права на жилплощадь остались! Вот я и говорю: пусть Роман Викторович купит тебе однокомнатную квартиру или хотя комнату с общей кухней. Деньги у него имеются. Не захочет добровольно, подавай в суд. Как ты думаешь, Николаич, выиграет он процесс?
— Выиграет, — подтвердил я, — если все будет по закону.
— Вот за это и выпьем! — сказал Чузыркин, звякнув стаканом о мой стакан.
— Не буду я судиться, — угрюмо сказал Николай Иванович.
— Так, может, и не потребуется? Может, он добровольно пойдет навстречу?
— Видеть его не могу, — произнес Николай Иванович сквозь зубы.
— Поручи мне, — вызвался Чузыркин, захмелев что-то уж очень быстро (видать, Юлия все-таки поднесла), я с ним переговорю!
Николай Иванович промолчал. Потом выразительно взглянул на ручные часы — без браслета, без ремешка — лежавшие на столе.
Поняли мы его правильно и поднялись.
Прощаясь, Чузыркин подвел итоги:
— В общем, Николай, в ближайшее время тебе предстоят два неотложных дела: купить ремешок к часам и хотя бы комнату с общей кухней.
К концу дачного сезона Николай Иванович осуществил только первое: купил кожаный импортный ремешок.
Однажды я осторожно спросил у него про второе дело.
— Кажется, есть подвижки, — просто ответил он. — Подписались с напарником на большой заказ. Крыша громадная, со сложной конфигурацией. Денег хватит на комнатенку. Потом, может быть, расширюсь.
* * *
До отъезда в Москву я стал невольным свидетелем еще одной сцены из его личной жизни.
В кухне у него плакала женщина — тихо и безутешно.
— Коленька, милый, прости меня… — прорывалось сквозь слезы, — любимый мой… я все испортила… прости, если можешь… вцепился в меня как клещ и не отпускает… я его сразу же невзлюбила… как узнала от Людмилы Федоровны, что паспорт мой он сам порвал… тогда, перед регистрацией… все во мне так и перевернулось… Коленька, Коленька, что же мы наделали, любимый мой…
— Скоро светает, Юлия, — послышался голос Николая Ивановича. — Уходи, не хочу, чтоб тебя здесь видели. И не приходи больше! Никогда! Слышишь?