Порции – второй римский клан – занимались у нас главным образом коммерцией, и вся местная торговля в их руках сосредоточилась еще со времен божественного Юлия. Только Порции имели большие корабли, которые спускались по реке до Гиспала и дальше – во Внешнее море, а некоторые, самые большие и крепкие корабли Порциев, входили во Внутреннее море и плыли либо на север – к Нарбону и Массалии, либо на северо-восток – к Сардинии и через Сардинию – в Остию и в Рим. Земледельцы Домиции снабжали торговый клан Порциев прославленными нашими артишоками, которые развозились по всей империи, а также маслом и вином, которые охотно покупали за пределами Бетики – в Валенции, Сагунте, в Тарраконе и даже в Новом Карфагене (во всех этих общинах местные вина и масло заметно уступали нашим в качестве). Но главным поставщиком и основным партнером Порциев был третий кордубский клан – Аннеи.
Рассказывали, что чуть ли не со времен Гракхов (и наверняка со времен Мария и Суллы) Аннеи владели несколькими рудниками в Серебряных горах, и именно теми месторождениями, в которых золото превышало по содержанию серебро. Эти рудники Аннеи весьма успешно разрабатывали, постоянно совершенствовали плавильные печи, содержали сотни ослов, которые доставляли металлы от рудников к Кастулону, целую флотилию выдолбленных из стволов деревьев лодок, которые везли слитки от Кастулона в Кордубу, и едва ли не когорту различных надсмотрщиков, охранников и легковооруженных солдат, которые охраняли движение драгоценностей от рудников до города, ибо не только во времена Ганнибала, но и в наше время в горах и на реке промышляло много разбойников.
Весь металл у Аннеев скупали Порции. Но именно Аннеи, как мне объяснили, считались самым могущественным и влиятельным кланом у нас в Кордубе. Во-первых, они были богаче остальных кланов. Про них говорили, что весла на их лодках сделаны из чистого серебра, и что над головой каждого Аннея можно разглядеть золотое сияние, даже в пасмурную зимнюю погоду. Во-вторых, в разработке золотых и серебряных руд Аннеи весьма успешно соперничали с промышленниками из Нового Карфагена и, стало быть, как считалось у нас в городе, преумножали славу, укрепляли честь и достоинство Кордубы и всей Бетики перед лицом главного города Южного Леванта. В-третьих, свою когорту солдат и охранников Аннеи при случае могли использовать для подтверждения своего могущества, и даже не используя, одним существованием этих трех манипул вооруженных людей как бы подкрепляли и словно подчеркивали свою влиятельность.
VIII. Так вот, мало того, что твой отец был Аннеем Сенекой, он еще женился на Гельвии Домиции и находился в самых дружественных связях с Марком Порцием Латроном – между прочим, наставником Публия Овидия Назона, уже тогда прославленного, но еще не опального. То есть семейными и дружественными узами как бы сопряг и сочетал в себе все три великих клана: Аннеев, Домициев и Порциев.
Ни золотодобычей, ни тем более торговлей и земледелием отец твой не занимался. Но от Галлиона Аннея Сенеки, своего отца и твоего деда, ему досталось обширное наследство, которое он неуклонно преумножал, доверив свой рудник и часть лодочной флотилии двум умелым родичам из ветви Сенек. А сам занимался красноречием и другими науками в Риме. Затем вернулся в Испанию, на свой счет основал здесь три школы – в Кордубе (ту самую, в которой мы с тобой учились), в Гиспале и в соседней Италике. Некоторое время в кордубской школе сам подвизался, ведя риторский класс. А после оставил преподавание и посвятил себя судебной и ораторской деятельности. В ученом мире не только Кордубы, но и всей Бетики твой отец уже давно был непререкаемым авторитетом.
В сенате кордубской гражданской общины Луций Анней Сенека Старший был, пожалуй, самой яркой и ключевой фигурой. Его предложения неизменно принимались, к советам его чутко прислушивались, его выступлений нетерпеливо ожидали, судебные дела им всегда выигрывались. Десятки клиентов приветствовали его по утрам, провожали на форум и в баню. Городской префект почитал за честь пригласить его к себе на обед или принять от него пиршественное приглашение. Ибо, повторюсь: богат, успешен, образован, влиятелен. К тому же – давние, прочные и разносторонние связи с Римом.
И хотя у тебя были братья – старший Галлион Новат и младший Меласс (его все звали Мелой), – именно ты, Луций, как мне сразу же доложили, был у отца любимчиком. Рассказывали, что еще в младенчестве тебе вместо колыбельных песен пели и декламировали Гомера по-гречески и Вергилия по-латыни; иногда это делал якобы сам отец, но обычно к твоей колыбельке приглашали профессиональных певцов и аэдов (или правильнее сказать «рапсодов»?). Шутили, что первой твоей погремушкой были восковые дощечки из сандалового дерева, а первой игрушкой – стиль из слоновой кости, и, дескать, поэтому, произнеся первое в жизни слово, ты тут же записал его на табличке и тут же прочел на радость своим домашним. Утверждали, что всякий раз, когда у вас дома собирались в застолье местные знаменитости – грамматики, ораторы, историки и поэты, тебя, еще совсем маленького, усаживали рядом с отцом, и ты наблюдал за их изысканными манерами, слушал их просвещенные речи, и в три года мог отличить Вергилия от Горация, в четыре года – коринфскую бронзу от бронзы аттической, в пять лет стал сопоставлять законы Августа с древними законами Двенадцати таблиц, а в шесть – сравнивать киников со стоиками и академиков с эпикурейцами.
Шутки шутками. Но довольно было хотя бы раз услышать твой ответ на школьном уроке, нескольких внимательных взглядов на тебя было достаточно, чтобы заключить, что этот мальчик еще в раннем детстве получил великолепную образовательную основу, на которую всякое последующее образование должно ложиться легко и плодотворно.
Рассказывали, что когда отец твой бывал в отъездах, тебя опекали и тоже старались воспитывать и образовывать твоя мать – Гельвия Домиция и ее младшая сестра, тетка твоя – Гулия, которые в тебе души не чаяли.
Братья твои, Галлион и Мела, в школу не ходили – у них были домашние учителя и наставники, как положено детям из богатых и влиятельных семейств. Спрашивается: ты-то что делал среди нас, простых смертных? Я задал и этот вопрос. И мне по секрету ответили: «На то была воля самого Луция Сенеки Младшего. А его воля – закон». Других разъяснений по этому поводу мне не удалось добиться.
Всё это мне довольно быстро удалось разузнать и выведать про тебя.
IX. Разумеется, тогда, в одиннадцать лет, я не мог нарисовать тот психологический портрет, который у меня сейчас вспомнился и нарисовался, вернее, едва ли я смог бы придать ему данную словесную форму. Но клянусь Белой Ланью Луция Гиртулея, что я уже тогда тебя, Луций, очень точно и тонко почувствовал и к встрече с тобой приготовился, пока наблюдал за тобой и собирал про тебя сведения.
X. Ты тоже, как я заметил, приглядывался ко мне. То есть, сидя рядом со мной на уроках, ни разу не посмотрел в мою сторону. Но в другие стороны смотрел, на других мальчишек изредка обращал внимание, а на меня – ни разу за целых десять дней, – что уже свидетельствовало о том, что я тебе не совсем безразличен, если ты так настойчиво и последовательно выделяешь меня своим безразличием.
К концу недели, когда в перерывах между уроками, школьники играли в перистиле – кто-то перебрасывался мячиком, кто-то вертел на земле кубарь, кто-то играл в чет-нечет, громко выкрикивая «голова» или «корабль», а потом – «короста на всякого другого!», когда проигравшего били по подставленному бедру (помнишь эти детские наши игры?), – когда вся школа играла и развлекалась, а я тихо стоял у колонны, я вдруг увидел, что на другом конце перистиля стоишь ты, Луций, такой же одинокий и неучаствующий во всеобщем веселье, и ты на меня смотришь, да, словно на пустое место, но в мою сторону, грустно и мечтательно.
В середине следующей недели, когда учитель рассказывал нам про плавание аргонавтов, ты вдруг повернулся ко мне и спросил: «Ты пишешь на дощечках, потому что у тебя нет денег, чтобы купить пергамент?» Ты думал, я от неожиданности упаду со скамейки или, по меньшей мере, лишусь дара речи, – я сразу же почувствовал, что ты на это рассчитывал. И поэтому ответил как можно спокойнее и безразличнее: «На дощечках удобнее писать, потому что легко тут же стереть написанное»… На самом деле, я писал на табличках, потому что ты на них писал…
Больше ни словом, ни взглядом ты меня не удостоил. А я понял, что в следующий раз инициатива должна исходить от меня.
XI. Дня два или три я свой шаг обдумывал. И вот, в середине урока, когда учитель объяснял нам очередное грамматическое правило, я вдруг вскочил, как ужаленный, и громко спросил: «А что надо делать, чтобы стать героем?»
Больше ни словом, ни взглядом ты меня не удостоил. А я понял, что в следующий раз инициатива должна исходить от меня.
XI. Дня два или три я свой шаг обдумывал. И вот, в середине урока, когда учитель объяснял нам очередное грамматическое правило, я вдруг вскочил, как ужаленный, и громко спросил: «А что надо делать, чтобы стать героем?»
Класс сначала опешил. Потом побежали смешки. И так как учитель молчал, правый первый ученик подал голос: «А ты кем хочешь стать, чучело, Ромулом или Ремом? А может быть, Геркулесом?» Тут все захохотали. А второй первый ученик встал со своего места и протянул учителю линейку, которой он изредка наказывал провинившихся школьников. Но учитель линейку отстранил и, насмешливо на меня глядя, сказал: «Запомни, мальчик: никогда не прерывай учителя. Дождись конца урока. Подойди и спроси. И я тебе объясню».
По окончании урока учитель, видимо, ожидал, что я подойду к нему. Но я вышел на улицу и отправился домой. Всё это было у меня заранее спланировано – теперь могу тебе в том признаться.
А на следующий день ты, Луций, еще до начала занятий подошел ко мне в галерее и спросил:
«Ну как, разговаривал с учителем?»
«Конечно, нет», – грустно ответил я.
«Почему конечно?» – спросил ты.
«Потому что я сразу увидел, что учитель не знает, – сказал я. – И все они меня неправильно поняли: я не спрашивал, как мне стать героем, – я спрашивал, как вообще становятся героями. Чувствуешь разницу?»
«Чувствую», – задумчиво ответил ты. И разговор наш на этом закончился.
Но после уроков ты подошел ко мне и не то чтобы предложил, а скорее, велел: «Пойдем со мной. Я помогу тебе в твоем вопросе».
С этого момента началась наша дружба, вернее, наше общение с тобой, милый Сенека.
XII. И вот я сейчас себя спрашиваю: что тогда привлекло тебя, такого благополучного, такого царственного и талантливого, ко мне, жалкому и пришлому? (Я не лукавлю и не жеманюсь, Луций, – на иерархической лестнице нас тогда разделяло слишком много ступеней, почти что пропасть!) И вот что мне приходит на ум:
Полагаю, что, прежде всего, ты увидел во мне своего ученика. Тебе вот-вот должно было исполниться двенадцать лет (ты старше меня на полгода), и ты, похоже, сказал себе: «Надоело, что все меня учат. Я уже достаточно взрослый и образованный, чтобы самому стать учителем. Мне нужен ученик, которому я мог бы изложить свою теорию, Теорию Героев». И такого ученика ты, наверное, уже начал приискивать себе. А тут я подвернулся и вполне тебе подошел.
Во-первых, я был умнее и способнее других твоих одноклассников, и ты это сразу же заметил. Во-вторых, я умел слушать и не любил высказывать собственную точку зрения, а тем более – возражать своему собеседнику; и это весьма устраивало тебя, соответствовало твоему способу общения с людьми. В-третьих, я тебе казался мелким человечком, незначительным и безобидным, которому запросто можно поведать то, что равному себе не откроешь и не расскажешь.
Но самое, пожалуй, главное: мы оба были одинокими людьми, и оба любили свое одиночество, и, сойдясь вместе – призванно одиноким людям тоже иногда хочется с кем-то сблизиться, – сблизившись и сойдясь, мы, однако, продолжали ценить и оберегать и наши индивидуальные одиночества, и наше общее, так сказать, одиночество вдвоем… Я сложно, наверное, сейчас выразил свою мысль. Но я ведь о тебе думаю и как бы к тебе обращаюсь, которому даже самые сложные мысли всегда были понятны и доступны… Ты сам мне потом признался, что обратил на меня внимание, потому что «увидел во мне свободу и одиночество».
Итак, я стал твоим учеником не столько потому, что мне был нужен Учитель, сколько потому что тебе в ту пору понадобился Ученик.
А через десять лет, когда мы снова встретились, уже в Риме, надобность в ученике у тебя отпала, и ты, хотя и позволял мне иногда беседовать с тобой… Но не будем забегать вперед.
XIII. Повторяю, ты, Луций, был моим первым Учителем. Хотя на обычных учителей ты был очень мало похож. Я бы даже сказал: ты всё делал для того, чтобы не быть похожим на обычного учителя. Ну вот, смотри:
К учителю приходишь в определенное время, которое он тебе назначает. – Ты такого времени не назначал, и я никогда не знал, когда ты вдруг поманишь меня… Однажды я сидел в классе и слушал урок, как вдруг нашему учителю подали дощечку, и он, прочтя ее, сообщил мне: «Тебя возле моста ждет Луций Сенека Младший. Немедленно беги к нему»…
Обычный учитель занимается с тобой в классе или на дому. – Ты всякий раз вызывал меня в какое-нибудь новое место: на берег Бетиса, в оливковую или дубовую рощу, к Трем источникам или на озеро. Причем, как я теперь понимаю, местности эти находились в определенном соответствии с той темой, которую ты хотел со мной обсудить.
Обычный учитель не только рассказывает, но и спрашивает урок. – В ходе нашего общения говорил только ты. И даже когда задавал мне вопросы, ответы мои не дослушивал, прерывал меня и продолжал говорить.
Школьный учитель старается разъяснить и сделать понятным то, что излагает. – Ты же как будто специально норовил усложнить изложение, к провозглашенному тезису скоро присовокуплял противоречащий ему антитезис, дабы запутать меня и сбить с толку, – как ты говорил, «для того чтобы стало яснее ясного». Ну вот, например, в первой нашей беседе, когда ты трактовал о происхождении героев…
Ты-то сам помнишь, как ты, двенадцатилетний мудрец, учил меня героической жизни?… Я помню каждое слово, каждый жест твой и каждую местность.
XIV. Сперва ты привел меня на берег Бетиса, в то место, где на дне были ямы, в которых прятались угри. Ты заставил меня раздеться и вместе с тобой нырять в эти ямы, подолгу задерживая дыхание. Я, разумеется, никого не поймал. Ты вытащил двух угрей и тут же отпустил их обратно в реку. А после, повалившись на горячий песок и подложив под голову кусок дерна, стал мне рассказывать о рождении Геркулеса, Персея, Ахилла и Энея: дескать, у первого и второго сам Зевс-Юпитер был родным отцом, Ахилла морская богиня Фетида родила на свет, а Энея – Венера. Долго и в деталях об этих чудесных рождениях рассказывая, ты вдруг рассердился, вскочил на ноги и объявил: «Историки сочиняют, и наш Эзоп (так ты презрительно называл нашего школьного учителя, хотя он был римлянин, и звали его Децим Апроний), наш Эзоп, – говорил ты, – врет, что настоящим героем можно стать. Можно стать, если отец у тебя – бог, а мать – богиня!»
Но в следующий раз, приведя меня на берег реки – туда, где возле правого берега шумят и дымятся пороги, а у левого – вода течет гладко, матово и жирно, словно коровье молоко, – приведя туда, ты заставил меня забраться на один из дымящихся камней, сам оседлал соседнюю скалу и с нее, перекрикивая шум реки, стал убеждать в том, что во времена Персея и Геркулеса боги обитали в непосредственной близости от человека, но уже во времена Одиссея они от людей отдалились, и потому великий Улисс, хотя и вел свой род от Меркурия, но мать и отца имел смертных. «Теперь от богов никто не может произойти! – кричал ты. – Так что, спрашивается, совсем не может быть героев?!»
В третий раз, вызвав меня запиской со школьного урока, ты повел меня на мост и над самой серединой реки спросил, известны ли мне подробности моего появления на свет. И только я начал рассказывать, что моя родная мама умерла при родах, как ты с досадой махнул рукой и принялся объяснять мне, что твое собственное рождение «действительно окутано тайной», потому что, с одной стороны, ты вроде бы происходишь от смертных отца и матери, а с другой:
За десять лунных месяцев до твоего рождения случилось землетрясение в Серебряных горах, от которого многие рудники пострадали, но ни один из отцовских не был затронут. За три месяца до твоего появления на свет на алтарях сам собой вспыхнул огонь, причем не только в доме отца твоего, Сенеки Старшего, но и в доме деда твоего по матери, Гельвия Домиция. За месяц до твоего рождения у отца твоего три раза подряд кости легли самым счастливым образом (трижды выпала «венера»), чего никогда не случалось не только в его жизни, но и во всей Кордубе. За три дня до родов, находясь по каким-то делам в Гиспале, Сенека Старший вдруг услышал таинственный шепот, который трижды велел ему: «В Кордубу! В Кордубу! В Кордубу!», и только отец вернулся, как мать твоя сразу же родила. А через семь дней после рождения один из ослов в Кастулоне, несший золотую руду, вдруг заговорил человеческим голосом и велел: «Назовите Луцием», после чего сбросил поклажу и убежал в горы; и поэтому тебя на девятый день нарекли Луцием, а не Гельвием, как хотели назвать в честь деда по материнской линии.
Рассказав мне всё это, ты вдруг в ярости воскликнул: «Полюбуйся на моих братьев, Галлиона и Мелу! Они ведь совсем на меня не похожи! Ну ни капельки!» И, бросив меня на середине моста, ты удалился на правый берег.